ФЕРМЕР ЧЕРНОВ (original) (raw)

Поворачивают к бывшему леспромпункту Плотина там же, где и на Дорковский погост. Отворотка эта, старый тракт на Чухлому, глухая, малоезжая. В километре по ней развилка; дорога получше уходит на кладбище, а к Плотине, через заброшенные деревни Папулино и Стан идут тракторные колеи.

Поехали мы сюда не случайно. Эта сторона - вотчина фермера Чернова. Фермеров в районе не много, 12 хозяйств по последнему счету, все животноводы. Любой интересен уже тем, что занялся делом тяжелым, хлопотным и, в сравнении с лесом, малоприбыльным. Но Чернов выделяется даже на фоне своих "особенных" коллег. Сумасбродства его, наряду с погодой и общим упадком села - любимая тема для разговоров в округе. Если верить одним, Чернов - пахарь, на ком одном в конце восьмидесятых - начале девяностых держались несколько умирающих колхозов. По словам других выходило, что Чернов - самодур и запойный пьяница, но мужик с хитрецой. Хитростью он в свое время увел из загибающихся колхозов технику, ей теперь и живет. Все, впрочем, сходились на том, что хозяйствует Чернов методами, доселе невиданными. Коров он не доит, а держит вместе с телятами, которые ссасывают молоко; следить за ними не следит, так что стадо блуждает по округе, уходя порой верст на двадцать, травя чужие овсы и покосы, и вводя в искушение, а иногда и в грех, охотников. Без присмотра рыщут и поросята, совершая набеги на картошку жителей Плотины, соседним с Черновским хутором, Ассорино, населенным пунктом. Картофельный вопрос давно перерос в открытую битву, урожаем ее стал шашлык, вкусившие его плотинцы пожали смертельную обиду, обида, прокипев в фермерской голове, выпустила пар дракой, драка же дала ход тяжбе о телесных увечьях. Из зала заседаний чухломского суда слава Чернова докатилась наконец до редакции районной газеты "Вперед", которая выслала в Ассорино своего специального корреспондента. Журналистское расследование повело за собой череду публикаций. В этих публикациях, в частности, было убедительно доказано, что методы Чернова - не чудачества, а передовая канадская система, которая, впрочем, не находит должного понимания в среде отсталых соседей. Сам фермер стал постоянным героем возрожденной колонки "Вести с полей": "Весна в Ассорино - это всегда труды, посевная страда. В этом году чаяния фермера Чернова амбициозны как никогда: расширить посевные площади под кормовыми культурами до 33 гектар. Этого требует возросшее поголовье." "Из Ассорино сообщают, что сена накосилось необыкновенно много. Фермер Чернов и его питомцы довольны: теперь они могут с уверенностью смотреть в зиму." Следя за успехами соседа через электронный портал издания, мы жаждали личного знакомства. Нас отговаривали, пугали, рисовали сцены, в которых Чернов выходит на крыльцо встречать гостей ружьем, заряженным крупной солью. Но любопытство пересилило.

Плотина оказалась достаточно крупным поселком. Снежная целина, как белое пятно на карте нерадивого географа, окружала его, наступала, растворяла в себе. За завалившимся тыном переметенные сугробами улицы горбом спускались к замерзшему пруду и широкой плотине, давшей название этому месту. Пустые избы скучились на них, скалясь обломками рам в черных зевах окон. Так старухи на деревенском кладбище собираются в огородке вокруг свежевырытой могилы. Кому из них сходить в нее следующей?

В центре поселка у сломанной березы ждали две пожилые женщины. Одна была одета по-деревенски, в ватник, валенки и шерстяной платок. На другой было старое, несуразное, изъеденное молью пальто и зеленая шапка с помпоном. Мы поздоровались. Шапка с помпоном заговорила надтреснутым, скрипящим голосом. При разговоре она глядела не в сторону нас, а изучала что-то в белизне перед собой.

"Вот, смотрите! Смотрите на ненужных людей. Все о нас забыли. Власть, правительство, все. Никому дела нет. Ждем, ждем..."

"Чего?"

"Почты ждем." - вмешался в разговор шерстяной платок - "Не едет, окаянная."

На льду под плотиной стоял, повернутый спинкой в ее сторону, стул. Перед ним была вытоптана площадка, но лунки не было: возможно она затянулась льдом. Река ниже плотины сужалась в мелкий перекат. Вода была совершенно черной; такими же были окружавшие ее голые деревья. Снег вокруг сливался с белизной неба. Стул будто бы установил деревенский философ в месте, избранном для меланхолической медитации.

Философ не замедлил появиться, с кряхтением преодолевая крутой подъем на берег плотины. Это был высокий худой старик, одетый в ватник, валенки и засаленную меховую ушанку. Завидев нас, он прибавил шагу.

"Вы не с редакции?" - обратился он.

Мы заверили, что не имеем к редакции ни малейшего отношения.

"А что тогда к фашисту едете?"

"Чернову?"

"Фашисту! Все его так зовут. Он фашист настоящий, по крови. Матка его в войну за немца ссыльного вышла." - старик сплюнул. - "Может, все же с редакции? Заходите на чай, расскажу как есть."

Через пять минут мы сидели за столом у русской печки, в светлой, чистой, обклеенной аккуратными обоями комнате, под прикрепленным над столом лунным календарем садовода и огородника за 2011 год.

"Слушайтя, как я с этим фашистом судился. Дело, вообщем, из-за скотины случилось. Вы бы осенью приехали, удивились, как все взрыто, испохаблено свинями егойными.

Кто победил? А, так вы из редакции все-таки? Нет? Жалко... Ну слушайтя. Здеся раньше лес заготавливали, возили лошадьми к реке. Вы то не помните, я наверно постарше вас буду. Потом сплав закрыли. Леспромхоз стал машинами возить. Потом и его закрыли. Не знаю как дальше по России... у нас в Костроме все леспромхозы закрыли. А людей оставили.

Сам 33 года в лесу отработал. 40 лет стажа, не считая трудодней. Я ж три класса закончил, с детства в колхозе. Отца на фронте убили, мать болела. Какая тут учеба. А трудодни... Что трудодни? Жили по Судайской дороге от Чухломы восямь или девять километров. Деревня Бухарино. Там справа на холме другая деревня, от нее уже ничяго не осталось, а напротив, через дорогу, Бухарино. Большая, до пожаров красивая была. А горели три раза. Люди, помню, богато жили. Дома здоровые, с изъездом. Опосля то все нарушилось, когда погорели. Отстроились кое-как, но Бухарино кирдык, затухло. Последний пожар в 56ом, я с армии как раз пришел и устроился на Жаровский МТС. Дело в октябре было, уж и огороды убрали. Иду с МТС и за километр до деревни гляжу - опять дом горит. Я бягом бяжать. Продукты все, что к празднику давали, побросал. Бягу, а тут второй дом загорелся, за ним третий. Когда прибяжал, все, улицы как не бывало. Так я жил-страдал, в той деревне Бухарино, хоть сам погорельцем не был, все пожары нас стороной обходили.

Так с фашистом как? Слушай, ты же с редакции? Нет? Ну смотри. Тут болото рядом, с километр. Собрался я за клюквой. С собой побирушка небольшая и комбайн был, а еще сапоги одел с длинным голянищем. Я и за клюквой то не собирался. Думал бобров пойти ловить, я ж охотник-промысловик. Шкуры сдаю, не больно они дорогие, конечно, рублей 600-700, но если разобраться, тоже деньги. У нас лишнего нет. Магазин в месяц раз приезжает, так я тысяч на пять набираю. А что брать? Хлеб плесневеет. Тушенка, конечно, лежит в холодильнике. Иногда почта хлебушка привезет. Жизнь незавидная, не в городе.

Вообщем, собрался я на болото. Ходили мы туда с одной женщиной и мужчиной отседова. Встал в шесть часов, а договаривались мы на пол девятого. Супруга тогда еще жива была, потом от инсульта помярла. Теперь, видите, один. На целый дом. В другой-то половине женщина жила с военным. Я, как супруга помярла, стал дом досками обшивать. Дай, говорю соседке, вашу половину обошьем. А я не знал тогда, что военным стали квартиры давать. "Нам без надобности" - отвечает. И осенью удрала со своим военным.

Остался я один... Магазин в месяц раз. Дочка вот волновку подарила. Хлеб на улице держу, чтоб не плесневел. А белый сам пяку. Только ржаной не умею. У супруги закваска была, так она помярла. Жизнь, конечно, хреновая. А что делать то? Жить надо.

Почему к дочке не еду? А что я в том городе? Я ж трудиться люблю. Вот капканами промышляю, пушниной: бобер, куница, норка, енот, лиса, хорек. По мелочи, конечно, но в городе и того не будет. Что там делать? Сидеть обузой? У магазина вино пить? Спаси бог! Это дело - самое плохое, так ведь?

Так про фашиста... Вышел я из калитки, гляжу бык его стоит. Кричу - не уходит. Здоровый бык. А это в восьмом часу было. Взял хворостину, угнал быка. Стою дальше, мы ж на пол девятого на болото идти сговорилися. Смотрю, едет с Красной Нивы один, на Беларуси, мужчина, знакомый. За железками поехал, он мяталл собирает. Постояли. Ну, Вовка, говорю, язжай, сейчас подойдут. Только уехал, а тут фашист коров гонит. Сам на буханке едет, а они сбоку идут. Поперли огородами, увидали меня, убяжали в сторону. А он, как увидел, что я коров отогнал, распетушился, гляжу, бяжит драться. Я, представьте, растерялся, у меня и сапоги то с длинным голянищем, побирушка, да комбайн. А он, добяжав, начал наносить удары. То есть драться. Я тогда комбайном стукнул яму. Что молчать? Накося попал, но кровь брызнула: кость задел. Надо б, конечно, не накось, а по башке чередом. Так у меня и зла не было. Ну с чяго мне драться? Пойми. Вот вы бы шли по улице и стали драться. Ну ни с чяго ведь. А он то здоровый, не как я. Ну стукнул, завалил. Года то не те, все таблетки глотаю. В том месте борозда противопожарная. Я в нее упал, а он - бить. Чувствую - все. А у меня ведь сапоги и те - с длинным голянищем. И корзинка на руке. Я драться то не собирался. Мне ведь много не нужно, в мои то годы. Там, где дело было, огород, жерди какие-то. Гляжу - он за палкой наклонился. Ну я в раз и двинул яму комбайном. Надо, конечно, было чередом бить. Он в ответ валит в канаву: избивать. Чувствую - все. Труп. Он же засатанел, "Я тя, сволочь, убью!" - орет. А мне что? Молчу. Никого нету, как назло. Тут вообще народу немного, в поселке двенадцать душ осталось. И ягодники мои не идут. Тярплю. Он поостыл, успокоился, отошел. Чувствую, пора вставать. В башке, понимаешь, что-то еще было. Вышел на дорожку к дому и, капитально, свалился, мертвый. Ладно жена живая была. И сестра гостила, она медичка, в Костроме живет. Вызвала скорую.

Приехала милиция, повели тяжбу. Судились, початай, год. Так он адвоката взял, стерву, человеком ее не назовешь, зараза настоящая. Такую кляузу состряпала! Пишет "гравийная дорога". Ну как может быть гравийная дорога, когда у нас в поселке и дорог то нету! Написала, что сам упал, что я - псих. Судья послушал ее, послушал меня. Спрашивает: "Сколько с него возьмешь?" А я что, я же не бывалый в таком деле. "Сорок тыщ" - говорю. А про себя думаю: "Ничяго, пойдет и сорок." Опосля, когда из суда вышел, понял, что дурак - больше надо было брать. Я ж, натурально, труп был, меня на носилках в больницу везли.

Он, конечно, обиду затаил. А что коров его стреляют? Как не стрелять. У него ж не стойлов, ничего. А коров - пол сотни. По огородам ходят. Кладбище и то съели. Он же неделями скотину не видит! В Введенском его нонче били. Охотники овес на медведя сеяли, а коровы потравили. Если они за пятнадцать километров ходят, он что - прав? Ну как не стрелять! Он жил нечестным трудом и наживается нечестно. Все к себе тащит, по домам лазит. Трубы на центре поселка лежали - утащил. С Судая - отсюда километров тридцать верно - комбайн утащил. Он, конечно не нужен был, комбайн тот. Но яму то зачем? У него тех комбайнов штук пять, они не сгнили, нет, они ялошником проросли! Пьет? Да всяко бывает. Как пьет, то неделями. Но пьяный он нормальный. А трезвый - дурак дураком.

Так и живем... Я, выходит, старший. Еще три женщины, лет под семьдесят. Матка с сыном живут, он молодой, более-менее. Сорок лет. Работы нет, матку бросать не хочет. Еще одна с дочкой... Да чего про них говорить. Я, мужик, и то чище живу. Зайдешь к ним - от запаха убяжишь. Не пьют, просто грязнули. Она вроде в леспромхозе работала, интересная женщина, в теле... Теперь - все. Никому не нужны. Правительству не нужны. Нет его... правительства. Одни остались. Вот сейчас Новый Год. Веселье... Скажи, без женщин, ну какое веселье? Жена помярла, взял другую, так ноги отнялись, в Кострому уехала. Да такое дело разве починишь? Я и сам дряхлый. Заживаю один. А что делать? Главная бяда - транспорт. Скажем, съездить куда. Или случись что - хоть пожар, хоть чего - не проехать. Дорога вообще ни хрену. Видите, что государство делает? Всю жизнь отработали, теперь никому не нужны. Ни-ко-му. Жизнь... Нехорошая жизнь, незавидная.

Вы, из редакции, напишите, как есть, то есть, честно. Живут, напишите, хреново. Но что делать? Жить будут, никуда не денутся."

Старик достал из кармана рубахи белый платочек и протер им уголки глаз.

Менее всего Ассорино напоминало хутор немецкого колониста. По своему расположению, оно вполне могло быть замком феодала, производящего, с высокого холма над рекой, регулярные набеги на подвластный ему поселок и угодья соседей. Дома старой деревни устроились над дорогой в месте, где она сворачивает вниз к плотине. Все четыре оставшихся избы стояли в линию. От посторонних взглядов их охранял подгнивший, но внушительных размеров тын, полностью одичавший и запущенный сад, ветви которого сплелись корявыми узлами. В трех избах окна, выходящие на дорогу были заколочены, в четвертой - укрыты ставнями.

Подворье Чернова расположилось за линией изб на лысой и довольно просторной верхушке пологого холма, с трех сторон окруженной лесом. Хозяйство было обширно. Еще на подходе, у тына, присыпанная снегом, лежала гора труб, по видимому тех самых, из Плотины; за ними высовывал острую морду из под сугроба ржавый "Иж", в прежней жизни окрашенный в голубой цвет; стекол в нем не было, что было весьма удобно, потому что внутренности автомобиля без остатка заполняли красные ковровые дорожки, прихваченные, по-видимому, из ликвидированных сельсоветов; сгнившие и объеденные скотом концы их торчали из машины наружу; за легковушкой стояла покосившаяся сарайка, заполненная до отказа различным металлическим хламом: сетчатыми кроватями, трубами, тракторными рессорами, облезлыми дорожными знаками и огромным экскаваторным ковшом; за сарайкой валялась забитая какими-то мешками тракторная кабина; за ней рядком стояли сеялки и бороны; брошенный УАЗик-буханка без колес и мостов; обгоревший остов "Запорожца"; два или три древних, полуразобранных трактора; остов автобуса "Кубань" с забитыми фанерными щитами окнами и трубой буржуйки, торчащей из крыши; два облезлых строительных вагончика; груда ржавых бочек из под топлива; остатки агрегата для автоматической дойки; три или четыре прицепа; гора покрышек; черный от масла трелевщик; несколько комбайнов и тракторов, от неплохо сохранившихся, до проросших кустарниками; и бессчетное количество останков чего то, в чем угадывалось сельскохозяйственное предназначение, но определить функцию, которую когда-то выполняла эта техника было уже решительно невозможно. Копны черного от дождей сена хаотично заполняли свободное от хлама пространство. Дружина нашего феодала, черные худые коровы и телята, отара небольших, почти карликовых, барашков, и пятнистые поросята переходили от копны к копне.

Чернов стоял, подбоченившись, на небольшом, покрытом смесью из снега, опилок и свежей крови пятачке между УАЗиком, кунгом, цистерной на колесах и порогом собственного дома. Несколько поросят, весело хрюкая, жевали пропитанные кровью опилки. У импровизированной из бочки буржуйки грелся, подобострастно смотря на хозяина, хряк-осеменитель.

"Кто такие и откуда будете? Здесь Ассорино, это деревня такая, а не двор проходной."

Я заверил фермера в глубоком почтении, и, вытащив из-за пазухи припасенные для этого случая пол-литра дагестанского, поинтересовался ценой на баранину.

"Цены у нас как везде, рыночные. А баранина отличная. Не чета кавказской. Там горные условия, растительность другая, а у нас - в самый раз.

Звонить? Не, милок, я по телефону не разговариваю. Я лучше сто верст проеду, да с глазу на глаз поговорю. Но если что, по выходным колем, а в понедельник хозяйку на рынок посылаю.

И свининку очень рекомендую. У меня поросеночек нежный, пятнистый, сорт такой. Борюсик, молодец, старается."

Чернов подошел к хряку и обнял его.

"Умница, Борюсик, голову кверху, блять, Борюсик, кверху! Чтоб как при колхозах, чтоб гордились!

Эта Борюсик первый, Борюсик второй то покрупнее будет. А этот, милок, не здоровый, этот, милок - так. Сейчас второго Борюсика позову, увидите."

Чернов скрылся в проходе между избами и появился, таща за пятак упирающегося хряка.

"Последний фермер? Да полноте, наоборот многие стали развиваться. В судайской зоне, в солигаличской. Вижу, иногда, гуляют бычки. Худэнькие конечно, не чета моим. Мои то молодцы, сами ссасывают. Чтоб молоко доить, ведь надо людей держать. А где их напасешься? А так родит моя коровка теленочка, он за ней и ходит, она его и воспитывает. Пососет титечку, найдет бороздку потеплее, завалится и отдыхает. А мама траву щиплет.

Но с таким хозяйством, милок, все равно помирать некуда. Болеть некуда. Я знаешь, голодный иногда бываю, домой придешь, энергии не хватает чтоб поесть. Седешь на диван и уснешь.

Сколько у меня? Сорок свинюшек, сорок баранов, а коров, милок, пошли вместе считать."

И мы отправились на увлекательную перепись поголовья рогатого скота, рассеянного среди кладбища сельскохозяйственной техники. Промозглый ветер гнал над остовами комбайнов свинцовые тучи. Начинало вечереть. На тридцать третей корове, слизывавшей клок черного сена из прохудившейся тачки, я сдался.

"Может, в следующий раз? Еще приедем?"

Чернов остановился, прищурился, от чего его сплющенный и свернутый набок нос стал еще более гротескным.

"Пожалуй, можно и в следующий."

Потом посмотрел на серый, сырой снег под ногами, обвел долгим взглядом свои владенья, и неожиданно сказал:

"А забирайте все, как есть, всю отару берите. А? Сгодится? А я с хозяйкой к сыну в город?"

Глаза его живо и хитро изучали нас. Вдруг Чернов подмигнул и, хлопнув меня по плечу, зашелся утробным хохотом.

Мы попрощались.

Снег закружился, завертелся вокруг снегохода, оставлявшего за собой Чернова и Борюсика, коровок, свинюшек, брошенные избы, покосившиеся плетни, заросшие поля, голые перелески, покинутые деревни и черные кляксы репейников в белом одиночестве.