строчка из Пруста (original) (raw)

Юлька стояла у лифта, но со спины я не узнал её, да и вообще не туда смотрел. В руках у меня был свёрток с пирожными, я бегал за ними в кафешку соседней общаги; этот свёрток я и рассматривал, прикидывая, хватит ли пирожных на всю нашу компанию.

Лифт открылся, она вошла первой, обернулась – и мы одновременно выдохнули «ха!» и «о!». Потом оба сказали «привет», она чуть дольше растянула последний слог. Глаза её сияли.

Не знаю, какие глаза были у меня. Мы расстались год назад, я считался пострадавшим. В последнюю нашу встречу она откровенно тяготилась моими претензиями, смотрела в сторону, и в конце концов сказала, что хватит нам уже. И вот теперь, прямо напротив, в тесном лифте, та же Юлька улыбается, чуть склонив голову набок, и её распахнутые глаза снова смотрят на меня так, словно мы впервые встретились и только сейчас всё начнётся…

–Как жизнь?
–Отлично. А у тебя?
–Да всё супер.
–Ладно, успехов!

Выскочил на своём этаже, обернулся. Дверь лифта поехала, но я ещё видел, как она смотрит. С удивлением.

До меня не сразу дошло. Сначала я отнёс свои пирожные двум подружкам, к которым спешил в тот вечер, и неплохо провёл у них время. Но когда вернулся домой – задумался. Что это было? Я не спросил Юльку, где она теперь обитает, не предложил пересечься. Никакого ответа на явный призыв этих огромных глаз. Словно другой человек вышел из лифта. Совершенно не тот, которого так корчило зимой, после её ухода.

Да, у меня теперь было новое увлечение – познакомились летом на море; но это же не значит, что надо впадать в ступор со всеми остальными. Тем более что и морское знакомство вскоре развалилось похожим образом. Такое случалось потом ещё не раз, и я долго пытался разобраться, почему это происходит и как защитить мои отношения от таких обломов.

Сейчас это звучит смешно, но сначала, по юношеской вере в точные науки, мне казалось, что есть какие-то особые законы соответствия характеров и родства душ – как увлекавшая моих сокурсников «соционика», которая вообще никогда не работала, или как мой личный тайный принцип «второй встречи», который отсекал связи на основе одного лишь первого впечатления. Принцип состоял в том, чтобы не знакомиться с понравившейся девушкой сразу, а делать это после того, как вы случайно встретились ещё раз, что и вправду происходит с некоторыми девушками самым удивительным образом, нарушая вероятностный закон обычной случайности – и тем доказывая, что вы с ней действительно оказались в какой-то особой связке ненормального распределения. Однажды я прошёл несколько залов Эрмитажа вслед за симпатичной блондинкой, потом она резко свернула, и я больше не видел её в музее – но вечером на Балтийском вокзале она села напротив меня в электричке, идущей в Петергоф. Была ещё пара таких красивых знакомств, в них была своя магия, но и она не спасала от загадочного отключения чувств.

Пробовал я и другой подход, менее научный, но более активный: заранее предупреждать о моём грядущем эмоциональном ступоре. Вдруг это изменит обычное развитие событий? Ну, это как лучший способ не заснуть – всё время думать о том, что надо заснуть. А думать о смерти вообще или о смерти конкретных отношений у меня всегда хорошо получалось.

Само собой, я не озвучивал это сразу. Ночное море, ветер в соснах, потрескивание костра, один плед на двоих – всё прекрасно, к чему тут мысли о будущем? Но вот наступает день обратного поезда, и в воздухе эдаким призрачным стоп-краном повисает вопрос, кем мы будем в городе.

–Да не бойся, я тебе жизнь ломать не стану, я ж не совсем чокнутая.
–Я другого боюсь. Себя другого.
–Это как?

Рассказал ей в ответ про ту самую апатию, которая накатывает хрен знает от чего. Увы, не помогло. Всё равно, когда это произошло, она смотрела с таким же удивлением, как Юлька тогда в лифте. Хорошо хоть, не бросила в меня табуреткой.

А лучшим методом познания оказалась всё-таки поэзия. Хотя это скорее анти-метод, чистые наблюдения без попыток объяснения; наверное, поэтому один из героев Кортасара говорил, что поэт всегда враг литературы. Ведь она, литература, слишком грубо нанизывает на одну красную нитку повествования совершенно разные вещи, отбрасывая или упрощая их реальные связи ради того, чтобы усыпить разум читателя тем же уютным чувством понимания, которое возникает у человека, читающего руководство к стиральной машине или инструкцию по сборке кровати из «Икеи». А поэзия – это бабочки полёт, честная ускользающая красота без мануала. В одной из таких зарисовок на крыльях моих бабочек-блокнотов я и нашёл самую короткую формулировку своей странной романтики:

осенний парк – жду, когда женщина выйдет из кадра

Конечно, про это писали и до меня. Надо было больше читать. Или внимательней. Или другие книги. Правда, я никогда не верил, что книга может «перевернуть жизнь» взрослого человека. Она может только совпасть с твоими собственными переживаниями и мыслями — и тогда она помогает в формулировке этих вещей, а главное, в самом ощущении, что ты не один такой. У каждого найдётся свой пяток книг, которые особенно повлияли на жизненные формулы в молодости.

Но ещё интересней представить, как поменялась бы жизнь, если бы тебе тогда подсунули другие книги. Например, в школе изучали бы тот роман Пруста, где есть эта строчка: «Самая беззаветная любовь к женщине – это всегда любовь к чему-то другому».

И даже понятно, кого надо выбросить из школьной программы, чтобы освободить место: самовлюблённого хлыща Лермонтова, герой которого, такой же самовлюблённый хлыщ Печорин, только и умел, что портить жизнь окружающим, оправдываясь красивыми словами. Но в его возрасте все мы умели то же самое, это банальные подростковые комплексы, чему тут ещё можно научиться? Понятно, что юнца-поэта раскрутили как борца с царизмом, но если по чесноку, он ведь даже не успел вылупиться из подражательной стадии, и корявая фраза «с винцом в груди и жаждой мести» отразила весь его небогатый эмоциональный спектр.

Иное дело Пруст, рассказывающий историю наблюдательного и впечатлительного человека с хорошим воображением, с эдаким многомерным внутренним фотоаппаратом, для которого женщина – не предмет тупой охоты, а часть большой картины, где есть залитая солнцем набережная и заросшая плющом церковь, тёмно-синее платье и велосипед, мелодия скрипки и запах пыльной дороги, и ещё множество деталей, некоторые даже из других времён, как знакомый с детства вкус бисквита или воспоминание о трёх деревьях на перекрёстке. Думая, что влюбился в женщину, ты на самом деле влюбляешься в целую картину, в чудесную ситуацию.

А потом картина меняется, потому что мир вообще изменчив, и каждое чудесное сочетание – редкость, иначе они не были бы чудесными. Но ты по глупости винишь либо себя самого, впавшего в ступор от смены декораций, либо ту женщину, которая вышла из кадра и оказалась не такой.

Если бы я прочитал «Под сенью девушек в цвету» в свои восемнадцать, то встретив через год Юльку, сразу понял бы, что её картина – крыши многоэтажек и рок-концерты, чёрные перчатки и сиреневая шляпа, жёлтое такси и стеклянное кафе – и сюда не клеится крымский пейзаж с походно-хипповской романтикой, куда я тащил её, не замечая, что на снимке с моими приятелями-бродягами она уже смотрит в сторону. Точно так же и моя другая, морская любовь, готовая колесить по свету без особых жилищных условий, но со всеми радостями живой природы, совершенно не вписывалась в огни большого города, и я не знал, о чём говорить с ней на этих кухнях, где со всех сторон стены, на этих улицах, по которым несутся нескончаемые машины и нужно всё делать быстрей и хитрей, либо не делать вообще.

Но после Пруста я знал бы, как избежать ступора в этих случаях, ведь из его знаменитой строчки легко вывести все варианты. Вот первый: жить как можно дольше в том же пейзаже, где случилось знакомство. Звучит скучновато, хотя в традиционных культурах это обычное дело. Одно из самых сильных впечатлений, случившихся со мной в Черногории – семейные могилы с открытой датой. Слева могила мужчины, на его памятнике под фотографией – дата рождения и дата смерти, как обычно. А рядом в той же оградке – могила его жены. Такой же блестящий чёрный постамент, и фото такое же овальное, но дата только одна. Сначала думаешь: вот ужас, человек себя заживо похоронил. Но вдруг понимаешь, что есть в этом какое-то самурайское совершенство. Человек уже решил свой вопрос со смертью и больше не заморачивается, спокойно занимается жизнью.

Конечно, в наше время движущихся картин такая долгая жизнь в одном кадре – редкость. Тогда есть второй вариант: быть готовым к тому, что при смене сцены отношения прекратятся, и никого не винить, если обрывки старого пейзажа не вписываются в новый. Научиться уходить вовремя и без сожалений – или просто не влезать в красивый пейзаж без особой нужды, наслаждаться им со стороны.

Забавно, что и эту практику я давно зафиксировал в своём поэтическом конспекте, ещё не понимая её суть. Одно из моих первых стихотворений, написанное лет в двадцать, было посвящено девушке, лица которой я не вижу; я мысленно обращался к ней, сидящей у окна электрички, с просьбой не оборачиваться и ничего не говорить; её плащ, водопад её волос и капли дождя, чиркающие по стеклу вагона с той стороны – этого достаточно для моей прекрасной картины; если же я услышу от неё какие-нибудь глупые слова, вся красота будет разрушена.

Нет, в том стишке не было слова «картина», это я сейчас добавил. Но нужный образ был пойман уже тогда, и он неоднократно повторялся в тех блокнотах из университетских электричек:

«У окна вагона сидит девушка с пушистыми ресницами. У неё за спиной — большая папка с рисунками. А из пакета на коленях торчат две кисточки: одна толстая, похожая на седой бакенбард, вторая потоньше, чёрный хвостик с несмывающимся сиреневым на кончике. Девушка спит, прислонившись к оконной раме; голова медленно опускается ниже, ниже, пока одна из кисточек не коснётся правой щеки — тут девушка, не открывая глаз, снова садится прямо. Потом голова опять кивает, очередное касание щеки кисточкой — и снова назад. Когда вагон встряхивает, кисточки ударяют по щеке спящей сильным, широким мазком; а иногда, не дойдя какого-то миллиметра, щека как бы передумывает и в последний момент поднимается, так и не коснувшись…»

С тех пор, кстати, ничего не изменилось: я по-прежнему частенько влюбляюсь в незнакомок, которых вижу в вагонах метро. Потому что именно в метро этот метод доведён до совершенства; главное – вовремя выйти.

Так что же, вечное бегство? Ну, есть и третий путь, и человеку несведущему он может показаться лучшим выходом из двух предыдущих крайностей. Можно встретить такую женщину, которая на ходу вписывается в любой пейзаж, так что будучи с ней, ты в любом месте будешь испытывать всю полноту чувств, как бы ни менялись декорации.

Казалось бы, о чём ещё мечтать! Увы, с такой женщиной не работает никакая долгосрочная стратегия. Она побеждает тактикой, искусством владеть ситуацией – за счёт эмпатии, мимикрии, суггестии, феромонов и ещё чёрт знает какого лисьего шарма, работающего здесь и сейчас… но не больше. Поэтому за спиной у неё всегда остаются рваные холсты и сломанные рамы, ведь она не задерживается надолго ни в одной картине, срывает любые планы и постоянно врёт. Не специально – просто без тебя она красит собой другие пейзажи, в которых тебя нет.

Но вооружённый мудрой строкой Пруста и зная все варианты, я бы конечно никогда не женился на подобной женщине, не переехал бы из спокойного Питера в бешеную Москву, не потерял бы квартиру, не увидал бы, как электрический разряд из горящего холодильника пробивает газовую трубу, не был бы объявлен в федеральный розыск, и не выпил бы вместо чая целый стакан жидкости для удаления известкового налёта из чайников. В общем, жизнь моя была бы значительно скучней.

(это был рассказ из книги "Дао подорожника", а всю книгу можно скачать на Литресе бесплатно; отзывы и комментарии приветствуются)