ФОРМУЛА ЛИРИКИ — Журнальный зал (original) (raw)

Русский толстый журнал как эстетический феномен Журнальный зал

Содержание Журнальный зал

Игорь Шайтанов

ФОРМУЛА ЛИРИКИ

(о новой книге Евгения Рейна)

Игорь Шайтанов

ФОРМУЛА ЛИРИКИ

“Арка над водой”* — сборник избранных стихотворений Евгения Рейна. Он хорошо составлен. Составлен так, что согласуется с мнением Иосифа Бродского, приведенным в качестве послесловия: “На мой взгляд, Рейн — наиболее значительный поэт нашего поколения…” (из интервью 1988-го года).

Бродский говорил или подразумевал это не раз, в том числе в своем предисловии к первому “Избранному” Рейна в 1993-м. Не только его оценка, но и аргументация в целом не менялись. С тех пор трудно писать о Рейне не соотнося свое суждение с тем, что сказал о нем Бродский, соглашаясь или отталкиваясь от его слов: Рейн — лирик, поэт элегического склада; он идет от простой интонации (“каденции советской легкой музыки 30-х и 40-х годов”), но “не потрафляет банальным чувствам…”; Рейн — “элегический урбанист”, — говорилось в том прежнем предисловии. В интервью, сопровождающем новый сборник, сказано: “элегический рубаист…” Таинственно, интригующе, но это всего лишь опечатка. Как бы она не пошла гулять по критическим статьям, подарив нам ориентального Рейна.

Повод в сборнике к тому есть: Алма-Ата, Бухара, Фергана… Однако это лишь эпизоды в жизненном путешествии, наряду с Амстердамом, Македонией, Таллином, Одессой, Вологдой, Венецией, Михайловским, Нью-Йорком, Псковом… Бедекер по Рейну этим перечнем далеко не исчерпан. Насыщенная топонимика — один из знаков памятливости его стиха, обживающего далекое, но прочно привязанного к традиционной оси русской культуры, пролегающей между Москвой и Петербургом. Для Рейна она не чревата противостоянием. Его элегия равно принадлежит обоим этим городам: “…над Невкой”, “Над Фонтанкой”, “Печатников переулок”, “На Ордынке”, “У Новодевичьего”… Или даже без точных адресов в названиях: “На старых улицах”, “Набережная”, “Балкон”:

Кроме этого пейзажа,
Что любить нам горячо?
Отвечайте, Ося, Саша,
Яша, Миша, — что еще?

Имена друзей отзываются эхом пейзажа, отзвуком шагов, встреч, звучащим в перечислении имен, шепотком голосов. Да, “элегический урбанист”… Бродский настаивал, что “это определение до известной степени суммирует творчество Рейна”. Но согласуется ли с ним конкретное наблюдение над языком поэзии: “… поэт чрезвычайно вещественен. Стандартное стихотворение Рейна на 80% состоит из существительных и имен собственных, равноценных в его сознании, впрочем, как и в национальном опыте, существительным. Оставшиеся 20% — глаголы, наречия; менее всего прилагательные…”?

Если у Рейна и преобладает элегия, то какая-то не вполне элегическая. Жанр, как он существует последние триста лет (не будем сейчас заглядывать в античность — там все другое), это всегда переживание — со слезой, с жалобой. То есть преобладает эмоциональная оценка. Для оценки необходимы эпитеты, прилагательные. Традиционная элегия не удовлетворится назывной отсылкой к предмету, но обязательно отбросит на него тень своего восприятия.

У Рейна даже эпитет вещественен:

Жизнь прошла, и я тебя увидел
в шелковой косынке у метро…

В двух строчках лирическая формула дана едва ли не исчерпывающе. Сначала в движении жизни, остановленном взглядом, припоминанием. Пресловутый “психологический параллелизм”, едва ли не с момента рождения поэзии ведущий лирическое чувство: ход жизни параллелен событию памяти. Мгновение останавливается, вечное замирает, обретая место действия — “…у метро”. Впрочем, узнавание, опредмечивание произошло одним поэтическим мгновением раньше, прошелестев в вещественности эпитета.

Арка поэзии Рейна перекинута не над пустотой или бездной. В ее проеме зыблется воздух, под нею — напоминанием о текучести времени — проблескивает вода. Арка как рамка, обрамление поэтических кадров, из которых склеивается лента памяти или даже само полотно жизни: “Но жизнь еще короче и сшита наугад!”

Стихи прорезают темноту. Впечатление в них всегда отчетливо, предметно, не ярко, мелькает лишь основной цвет. Вот старое и как будто неприхотливое стихотворение Рейна:

За рекой Алма-Атинкой
подружился я с блондинкой —
челка и зеленый взор.
Оказалось, что татарка.
Я купил ей два подарка —
брошь и ложки — мельхиор.

Не царский подарок, но его обыденность в стихе приобретает поэтическое достоинство. Бывшее однажды остается навсегда. “Алмазы навсегда” — название поэмы Рейна. Это одна из метафор, представляющих его отношения с жизнью — не судимой, но переживаемой, далеко не безбедной, но под знаком вечности вспоминающейся не трудностью быта, а счастьем того, что все-таки выпало быть. Оттого урбанистические эскизы в его стихах и не складываются в уже привычную картину мертвящей антиутопии. Самый неприглядный жизненный сор прорастает элегией:

Уже концы видать,
совсем как в “Страшной мести”,
и все же благодать —
приплясывать на месте.
Преображенка и Рогожская застава —
Как на ладони все — от ЖЭКа до “Райздрава”.
Окликни ТБЦ
хоть палочками Коха…
В конце концов, в конце —
эпоха, как эпоха.

Рейн не изменил тона своих воспоминаний, когда эпоха кончилась и когда память расколола общество, культуру. Одни вспоминали, чтобы отвергнуть, другие — чтобы подтвердить свою верность. И те, и другие вспоминали избирательно, азартно. Рейн помнит элегически, принимает с грустью, относящейся то ли к тому, какой была эпоха, то ли к тому, что она была жизнью, и ее такой, какой она была, больше нет.

Мне хотелось бы, приближаясь к выведению обещанной формулы, выйти из-под власти метафор, предложенных Рейном, и привести одну со стороны. Она мне кажется к месту как в отношении самого поэта, так и той поэтической ситуации, в которой он существует.

Когда-то Джонатан Свифт выступил на стороне классической ясности против ее современных ниспровергателей, гордящихся своей глубокомысленной темнотой: “Я думаю, что по части глубины писатель тот же колодец: человек с хорошим зрением увидит на дне самого глубокого колодца, лишь бы там была вода; если же на дне нет ровно ничего, кроме сухой земли или грязи, то хотя бы колодец был всего в два аршина, его будут считать удивительно глубоким лишь на том основании, что он совершенно темный”.

В окнах поэзии Рейна мерцает глубина. Вот почему для его элегий достаточно существительных: на эпитет часто не остается времени, его едва хватает на то, чтобы припомнить, назвать. Припоминание — поминовение. А в общем, и бывшее, и будущее — “свежие новости / с перекрестка судьбы”.

Когда в уже процитированном выше предисловии к “Избранному” 1993 года Бродский счел Рейна элегичным, он тем самым установил момент принципиального различия между им и собой. Но там же Бродский употребил и другое слово — “метафизик”, приближая Рейна к себе. Метафизик это тот, кто инстинктивно ощущает, “что отношения между вещами этого мира суть эхо или подстрочный — подножный — перевод зависимостей, существующих в мире бесконечности”. Иными словами, считал Бродский, жизненный сор повседневности, так много значащий для поэзии Рейна, переживается им в его призрачности, на пределе распада, исчезновения.

Мгновение — важнейшая хронологическая мера в поэзии Рейна. И все-таки он не торопит время, не спешит заглянуть через голову сейчас в никогда. Он сосредоточен на переживании каждого сущего мига и готов возвращаться к нему памятью, чтобы пережить снова — как однажды бывшее, а не как уже минувшее. В этом смысле Рейн прямая противоположность Бродскому, по крайней мере в последние полтора десятилетия острее всего ощущавшему небытие, отсутствие, пространство не под знаком времени, а под знаком вечности.

Не метафизическое — “уж нет”, а физическое, предметно переживаемое — “были” задает тон поэтическим воспоминаниям Рейна и делает его столь пронзительно, непозволительно — с точки зрения расхожей стихотворной моды — лиричным.

Классическое преобладание вещественности в образе, озвученном “музыкой жизни” в ее повседневности. Такой мне видится (или слышится?) формула лирики Евгения Рейна.

* Евгений Рейн. Арка над водой. М.:»Олимп» — «Астрель», 2000.

Следующий материал

Вступительное слово Ильи Фаликова