Школа — Журнальный зал (original) (raw)

Елена Басалаева

Школа

Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2018

День и ночь, № 3 2018

Кто в учениках не бывал, тот учителем не будет.
Боэций

Вступление

Каждый раз, когда мы открываем глаза, мир перед нами уже не тот, каким был, когда мы их закрыли. Что уже говорить о месяце, годе и тем более нескольких годах!

Факты и события, описанные в этой книжке, сегодня, возможно, уже никак не могли бы совершиться. Поэтому она в некотором роде историческая. Хотя бы просто потому, что за семь-восемь лет, которые минули с тех пор, жизнь менялась не просто быстро — стремительно. Даже во внешних вещах. Уехали и продолжают уезжать азиатские мигранты, а те, что остаются, уже не живут в скотскихусловиях. Цены за аренду комнаты поднялись раза в полтора, на продукты — пожалуй, что в два… Отсутствие дома ноутбука раньше могло считаться просто неудобством, а сегодня — крайней нищетой.

И школа в 2017 году уже вовсе не та, что была в 2009-м. Уходят в прошлое бумажные журналы, их место заступают удобные электронные, в которых всё прозрачно и, в случае необходимости, легко исправимо. Благодаря всё той же электронике учителю сегодня приходится заполнять уже не такое огромное количество документов, как восемь лет назад. Остаётся, конечно, немалое количество папок со всевозможными планами, но это — нужно, а пустой обремениловки для учителя стало всё-таки меньше. В распоряжении педагога — интерактивные доски, компьютеры, проекторы и прочая полезная техника, позволяющая сделать уроки насыщенней и интересней.

Школа строже подходит к учителю, теперь он должен не только знать ФГОСы, но и уметь учить так, чтобы постепенно минимизировать свою роль. Знать, что ученик должен расти, а ты умаляться. Уметь не только давать знания, но и поддерживать желание ребят добывать их самим, как золото из песка.

Эта книга, конечно, не только о школе. Она об отрезке моего жизненного пути, на котором я постепенно поняла, что главное для учителя — не говорить, а слушать, не учить, а учиться.

Может быть, ещё больше, чем школа, за эти восемь лет изменилась я сама. Вспоминая всё то, что происходило со мной в те драгоценные и любимейшие мной годы, я постаралась рассказать об этом со всей возможной искренностью. Мою повесть вряд ли можно поставить в один ряд с теми произведениями (неважно, литературы или кино), где молодой учитель-романтик самоотверженно борется с системой и в одиночку спасает из океана пошлой обыденности детские души. Если всё-таки взять на себя смелость говорить, как оно было, то в те годы я отличалась, на самом-то деле, совсем не героизмом, а, скорей, эгоизмом и взбалмошностью. Что поделать — рассказать правдивую историю можно только о себе настоящем, пусть порой капризном, самовлюблённом, по-детски обидчивым и Бог знает ещё каким… Главное, что живым.

Глава 1

Как я дошла до жизни такой

Не берусь судить, как обстоят дела сейчас, но десять лет назад учительская профессия уж точно не входила в десятку самых престижных. По этой причине моё желание вступить на педагогическую стезю многим казалось довольно-таки странным. Объяснить его внятными словами мне было трудновато даже для себя самой, а пускаться в какие-то доказательства преимущества профессии уж вовсе не было охоты. Если меня в институтском возрасте спрашивали, зачем и почему я задумала стать учительницей, то в ответ эти пытливые люди могли услышать «Ну так решила» или, в крайнем случае, хрестоматийное «Детей люблю». Наслушавшись всяческих неодобрительных отзывов о тяжком учительском труде, я заранее стала считать: мне мало кто поверит, если начну всерьёз убеждать, что хочу в школу по доброй воле. Хотя при этом я хотела туда настолько, что больше двух лет только этим желанием и жила, почти никому о нём не рассказывая, оберегая как хрупкую тайну.

Началось всё, пожалуй, в далёком 2002 году. Я училась в 10-м классе и мечтала о чём-то великом. О чём? Да разве я знала! Ясно было только одно: на свет я родилась не просто так, а исключительно затем, чтобы преобразить этот мир. Изменить его — разумеется, к лучшему.

Меня, как всех мечтателей, никто не понимал. Всё больше ругали за тройки-двойки по геометрии с физикой и напоминали, что близится окончание школы, и пора уже задуматься, куда идти дальше.

Однажды летом после десятого класса мама позвала в гости свою хорошую приятельницу, которая мне приходилась вместо тётки. Мама жаловалась на мою безалаберность, сетовала, что в этом году я не смогу, как обычно, поехать в пионерский лагерь.

—Здоровая выросла, скоро шестнадцать лет, уже не берут! Другие работать хоть устраиваются на лето, газеты разносить… А эта… Сложила вон ноги на стену и лежит!

Тётя Надя предложила взять меня в деревню к своим родственникам. Эта поездка оказалась для меня драгоценным подарком. Едва ли не впервые за свои пятнадцать я наконец почувствовала себя нужной этому миру, причастной ему, или, лучше сказать — по-настоящему, до кончиков пальцев, живой. Я нашла, куда себя деть, и всей душой привязалась к тем славным людям, у которых жила. Мне хотелось каждый день, каждую минуту делать для них что-то хорошее — вовсе не затем, чтобы они сделали мне добро в ответ или похвалили. Я просто не могла их не любить. Прожив в Павловщине чуть побольше месяца, я безоговорочно решила: настоящие люди — только в деревне, и, значит, в деревню мне надо ехать жить. А там уж само собой найдётся, чем заниматься!

Вставал другой важный вопрос: с кем же ехать? В шестнадцать с половиной лет я серьёзно озаботилась поиском спутника жизни. Конечно, он должен был быть молодым, честным и непонятым. Таким же отверженным, как я! Искать своего романтического героя я почему-то затеяла не иначе, как в исправительно-трудовой колонии. Подходящая кандидатура нашлась в полосе объявлений ныне канувшей в Лету газеты «Комок». Некому Александру 18-ти лет я написала, что живу в Красноярске, устала от непонимания, хочу побыстрей закончить школу и начать новую жизнь. Желательно, в деревне, на свежем воздухе, вдали от шума городского. И, разумеется, вложила одну из своих лучших фотографий.

Через пару недель моя мама получила ответные письма (их было три) и, параллельно, тяжёлый шок от того, что я указала на конверте наш домашний адрес вместо номера паспорта. Для меня она провела воспитательную лекцию, в ходе которой я слегка недосчиталась волос на голове и с удивлением узнала, что звания её дочери я буду достойна, только если хоть куда-нибудь поступлю. В общем, перепугала она меня здорово, так что я не только отвечать, а и читать-то эти письма не стала. Так и выбросила их, и посейчас не знаю, что там ответил Саня на моё романтическое предложение.

Бог с ним, с замужеством, вздохнула я и села учиться. В июне отшумел выпускной, а дальше полагалось сдавать экзамены в вуз. Светил мне филологический факультет. Выбор, казалось, был предопределён: из всех предметов я больше успевала по русскому и литературе и, мало того, четыре года отходила в Красноярский литературный лицей, где научилась с ходу отличать ямб от хорея, выучила пару километров стихов и вела беседы с самыми настоящими, живыми писателями. И, в общем-то, всё это мне нравилось — и русская душою Татьяна, и хитроумные японские трёхстишия, и похожий на волшебную книгу словарь Даля… Но почему-то вызывало жуткий протест то, что за меня уже всё распланировали и решили.

«А вот не пойду я на ваш филфак»,— временами проносилось у меня в уме с каким-то непонятным остервенением. Причина такого озлобления скрывалась, пожалуй, в том, что я никак не могла понять, что же мне после этого пресловутого филфака придётся делать. Одни говорили — писать статьи, другие — работать на радио, третьи — составлять рецензии на книжки и фильмы.

—Ну, на худой конец, пойдёшь в школу учителем!

Я угрюмо молчала, а про себя думала — кому нужны эти ваши радио, книжки, статьи, фильмы? Как они помогут сделать жизнь хоть на капельку лучше?

И всё-таки я сдала экзамены и поступила на бюджетное отделение филологического факультета. Рады были мои учителя, рада была, наконец-то, и мама. А я тогда хотела только одного — поехать опять в Павловщину.

Там я провела ещё один прекрасный месяц своей жизни. Научилась сгребать сено и ставить копны, окучивать картошку, пасынковать помидоры. А главное — управляться с тремя неугомонными детишками двух-трёх лет, которых мне поручали как няньке, пока взрослые уезжали на работы. Я вместе со старой бабушкой кормила их, переодевала, собирала с ними малину, водила их по деревне, играла с ребятишками в прятки, рассказывала сказки. Они висели на мне, как котята на кошке.

— Вот они тебя полюбили,— говорили их родители.

В глубине души я продолжала надеяться: вдруг я сильно-пресильно понравлюсь какому-нибудь местному парню, и он предложит мне переехать в Павловщину насовсем. Но с этой затеей, к сожалению (не скоро ещё я поняла, что к счастью) ничего не вышло. Близился конец августа, когда к нам домой однажды зашла тётя Нюра, которую все звали «Петровичева» по отчеству её мужа.

Она спросила, где я живу, куда поступила учиться.

— А кем ты будешь, когда закончишь?

— Наверное, учителем. Русского,— пожала я плечами.

— Учитель? — переспросила тётя Нюра задумчиво.— Знаешь, учитель — это должен быть человек святой.

— Как это?! — поразилась я.

— Ну как… Он всё же остальным не ровня. Вот обычно мы можем и где-то обмануть, и матюгнёмся, и возьмём, что плохо лежит. Так? Так. Простому человеку это всё простительно. Но учитель так не может. Ты ему не так что-то скажешь — он не накричит… Он всех выслушает.

— А я так смогу? — мне ужасно захотелось, чтобы она ответила «да».

— Да откуда я знаю.

— Ой, ладно, тётя Нюра! — перебили её за столом.— Наболтала тут! Это уж давно всё не так. Пример, святой… Работа как работа, да и всё.

— Ну, щас не так,— примирительно согласилась тётя Нюра.— А в моём-то детстве, в молодости было так. И учителей-то в Павловщиной было больше. Молоды ехали. РЭБ-то когда работал.

—Ну дак, конечно…

Первого сентября 2004 года я плакала, сама не зная отчего. Может, потому, что пришлось уехать из любимой Павловщины. Или потому, что в свои семнадцать всё ещё не могла понять, кем мне быть и чему посвятить жизнь. А может, просто потому, что напрочь забыла номер аудитории, в которой должны были поздравлять нас, первокурсников филфака, и провела полтора часа в обществе будущих химиков.

Но потом всё пошло так славно, что я и не могла себе представить. Сказать, что учиться мне понравилось — значит не сказать ничего. Я зачитывалась пропповской«Морфологией волшебной сказки», хохотала над «Кубышкой»Плавта и от души жалела Софоклову Антигону, скрупулёзно водила карандашом по карте в поисках границ диалектов, восхищалась гениями Гумбольдта и Сепира, которые считали, что люди, которые говорят на разных языках, и мыслят по-разному.

Во мне проснулась неутолимая жажда знаний. Читала я запойно, причём запоминала всё, правда, не в стройном порядке. К концу второго курса моя память напоминала старую флешку, где можно было отыскать что угодно, хотя приходилось порой основательно порыться в папках.По своей безалаберности я иногда забывала дома тетради, опаздывала на семинары, не делала вовремя задания — но на экзаменах и зачётах всегда откупалась знаниями и сдавала всё на пятёрки. Если какой-нибудь реферат казался мне скучным, я писала его спустя рукава, едва ли не методом «копировать — вставить». Преподаватели слегка ругали меня, заставляли переделывать, но всегда относились ко мне благосклонно, а может быть, рискну заявить нескромную вещь, даже и любили. Я, во всяком случае, любила многих, а трёх — особенно.

В книжках по лингвистике я читала про великие открытия, в русских летописях и романах Гюго — про великие события, в трагедиях древних греков — про великие характеры. А в жизни великого и героического было удручающе мало — всё только мелкая и скучная обыденщина, тарная база на Телевизорке, перемываньекостей соседям, жалобы на сердце, погоду и цены.

Я хотела подвига, хотела посвятить себя чему-то великому, отдать всю себя людям, как горьковский Данко из «Старухи Изергили». Правда, вслух об этих мечтах никому не говорила: боялась насмешек. Только надеялась где-то в глубине, что однажды встречу такого человека — хотя бы одного, с которым смогу без страха поделиться всеми переживаниями. Знакомых и приятельниц у меня было порядком, болтать с ними я могла вроде бы без проблем, но не о том, что меня больше всего волновало.

Я любила бродить по городу куда глаза глядят, кататься на автобусах в любых направлениях и мечтать, мечтать, мечтать. Я воображала себя то радисткой в пору Великой Отечественной войны, то женой декабриста, которая следует за мужем из Петербурга до самой Читы, несмотря на холод, лишения и бесчестье.

Однажды на третьем курсе преподаватель русской литературы разбирал с нами тургеневский роман «Новь» — тем, кто не имел счастья учиться на филфаке, это произведение навряд ли знакомо. «Кириллыч» зачитал отрывок, где «постепеновец» Соломин наставляет главную героиню — революционерку из народников Марианну. Соломин говорил, что настоящая жертва — не в том, чтобы, не помня себя, броситься под колёса с криками «Ура! За республику!». Он предлагал Марианне другой путь:

«А вот вы сегодня какую-нибудь Лукерью чему-нибудь доброму научите; и трудно вам это будет, потому что не легко понимает Лукерья и вас чуждается, да ещё воображает, что ей совсем не нужно то, чему вы её учить собираетесь; а недели через две или три вы с другой Лукерьей помучаетесь; а пока — ребёночка её помоете или азбуку ему покажете, или больному лекарство дадите… По-моему, шелудивому мальчику волосы расчесать — жертва, и большая жертва, на которую немногие способны».

— Вот такой, вот такой текст,— бормотал «Кириллыч» в бороду, в своей привычной манере расхаживая взад-вперёд у доски.— Вот это, кстати, традиционное христианское понимание подвига. Постоянного, ежедневного труда физического и духовного. Для нашей литературы традиционное. Вот это путь подвижничества…

«Подвига?! Подвижничества?!» — встрепенулась я, услышав до боли желанные слова.

Надо сказать, что Марианна не вняла соломинским внушениям. Зато я, тургеневская девушка XXI века, отозвалась на его призыв буквально всем существом. Этот шелудивый мальчик больше не дал мне покоя. Я лихорадочно стала думать, что мне нужно делать, чем заняться, чтобы своим трудом послужить людям, и так, чтобы — взаправду. Через несколько дней решение пришло само: зачем выискивать что-то новое, если мне уже было всё сказано — надо стать учителем. Казалось бы, я и раньше знала, что люблю детей, хочу с ними заниматься, но как будто открыла это для себя заново.

После третьего и четвёртого курсов я ездила работать в летний лагерь, где ещё больше укрепилась в своём решении пойти учительствовать. Другие вожатые удивлялись, почему я не устаю от ребят, вожусь с ними даже тогда, когда можно отдохнуть, и, честно говоря, считали меня слегка чокнутой. Старшая вожатая похваливала меня за энтузиазм, однако (мне передали её слова) как-то заметила:

— Лена молодец, всё делает; но только её надо направлять.

Помню, тогда я обиделась на такую свою характеристику: с чего это меня надо направлять, и сама знаю, куда идти! Позже в правоте этих слов пришлось убедиться.

Осенью и зимой я читала Ушинского, Дистервега, Корчака и особенно Макаренко. Перед последним я одно время преклонялась настолько, что буквально сотворила себе из него кумира, надписывая на своих тетрадях и книжках «А. С. М» (Антон Семёнович Макаренко). Теперь я набралась смелости, или, может быть, просто перестала стесняться себя самой, так что могу обо всём этом рассказать. Но в то время о том, чем я живу, особенно никто не знал,— да мне и не хотелось говорить никому из своих тогдашних знакомых.

Училась я очень хорошо, выступала на разных студенческих конференциях, и на пятом курсезаведующий лингвистической кафедры стал подумывать о том, чтобы взять меня в аспирантуру. Я беспокоилась, что придётся расстроить его отказом.

«Ничего,— решилась я наконец.— Петрович человек, он поймёт».

У меня была привычка называть про себя всех симпатичных мне взрослых по отчеству, а несимпатичных — по фамилии.

Однажды я улучила момент, когда на кафедре не было больше никого из преподавателей, и отважилась на разговор.

— Виктор Петрович, вы знаете… — говорить получалось медленно из-за смущения,— я решила пойти в школу учительницей. Вы как… к этому относитесь?

— Это подвиг,— только и сказал В. П.

Я ещё больше полюбила его за то, что он проявил уважение к моему выбору.

Примерно такого же мнения была об учительской работе ещё одна моя любимая наставница.

— Леночка, хочу заметить я преклоняюсь перед теми, кто трудится в школе.

—Ну вы уж скажете тоже,— недоверчиво пожала я плечами.

— Нет-нет, это в самом деле моё мнение… Я всего один школьный урок провела в своей жизни. Сегодня дети такие шумные, такие… развинченные! Они же совсем, совсем не умеют слышать…

Р. Т. в который раз принялась рассказывать историю, как её однажды попросили провести занятие у семиклассников, и они своим шумом, гамом и вообще недисциплинированностью заставили её так распереживаться, что после обеда у неё поднялась температура.

Я самоуверенно думала, что это уж Сакова такая чувствительная, а со мною ничего подобного случиться не может. Педпрактика у меня прошла хоть и с некоторыми трудностями, но хорошо. Увы, я почти не обратила внимания на тот факт, что во время этой самой практики мне приходилось работать всего с половиной класса — не больше чем с 14-ю учениками, да ещё под опекой их классного руководителя.

Уже где-то перед выпуском моя однокурсница Алина спросила:

— Ленка, а ты куда пойдёшь работать?

— В школу.

— В шко-олу? Ты же вроде умная…

— Это тебе показалось,— ответила я запальчиво.

Чем больше я слышала, что учительская работа трудная, нервная, неблагодарная, тем больше разгоралось во мне желание поскорей себя ей посвятить. С конца мая я стала искать место. Пришлось помытариться больше месяца — новенькую без опыта хотели брать, как оказалось, далеко не везде. Но я нисколько не отчаивалась, продолжала искать и аккурат после получения «корочек» подписала трудовой договор.

Преподаватели поздравляли, говорили, что у меня дар слова, артистизм и прочие таланты, что дети будут во мне души не чаять, что всё с блеском должно получиться. Я и сама была в этом уверена — ведь до сих пор у меня в самом деле всё получалось.

Мама, узнав, что я таки устроилась в школу, ругалась:

— Куда, куда ты голову суёшь? Это работа собачья! В школу идут уже те, кто больше ни на что не годен! Кому больше некуда приткнуться! Мало того, что дети — хамы, ещё бумаг полно. Ты там зашьёшься!

— Э, надоела ты, мама,— отмахивалась я.— Всё пугаешь, пугаешь.

Заступать на рабочий пост предстояло в середине августа. Ещё весной я, ко всему прочему, встретила человека, которого смогла назвать своим будущим мужем,— так что можете вообразить, насколько меня окрыляла радость. Вся жизнь казалась приключением. Да разве могло быть иначе в двадцать один год?

Глава 2

Молодая, эх, молодая

К концу университета идея переезжать в деревню окончательно меня оставила. Я стала понимать, что, несмотря на всю мою горячую симпатию к деревенским, среди тамошнего пьянства и грубости я либо зачерствею и ожесточусь, либо полностью ассимилируюсь с местными и стану совершенно такой же, как они. Ни того, ни другого мне совсем не хотелось. К тому же шли слухи, что школу в Павловщине собираются закрывать и возить ребятишек на уроки в соседнее село.

Не стремился в деревню и мой молодой человек, и потому мы оба нашли для себя работу в городских пределах — в Черёмушках.

Мы с Николаем поселились в широкой панельной девятиэтажке, на первом этаже которой обильно разрослись магазины и конторы. Отдельную комнату в двенадцать квадратов нам любезно предоставили дед с бабушкой — хозяева в меру уютной трёхкомнатной квартиры, которую им некогда подарил за труды на благо советской Родины завод КрасМАШ. За удовольствие спать на панцирной кровати, пользоваться собственным столом, двумя стульями и шкафищем в полстены мы отдавали в 2009 году всего пять тысяч рублей.

На двоих у нас была одна подушка, одно синтепоновоеодеяло, одни домашние тапочки и один купленный в кредит ноутбук. Окно в комнате было, конечно, тоже единственное. Из него я видела убегающие вдаль трамвайные пути, которые терялись на горизонте в густой листве высоченных тополей, избушки и коттеджи Суворовского посёлка, автобусную остановку и синий ларёк с мороженым.

Школа располагалась немного подальше, через километр с лишним от дома. В первый год моей самостоятельной жизни меня взяли в «углублёнку» — одну из тех школ, которые называют «хорошими» и куда ответственные родители стремятся устроить своих чад-первоклассников.

Уже на первой нашей встрече директор, высокая немолодая женщина с крупными чертами лица, так обрадовалась, что даже слегка напугала меня своим бурным проявлением чувств:

— Вот хорошо, что молодые учителя приходят, новая кровь! Я молодёжь люблю! — без стеснения признавалась мне Тамара Егоровна.— У нас в этом году географ, информатик, это самое… физик, хореограф — вот сколько! А Вы у нас кто?

— Филолог я. По русскому…

— Ну да, ну да! А что — по русскому тоже надо учителя, что ли? Ну да, Яшунина-то в декрете, всё правильно. Ну, Леночка! — она вдруг хлопнула меня по плечу, отчего я даже вздрогнула.— Пойдёмте-касмотреть рабочее место! Вера, дай от 309-го ключик!

Мы прошли в кабинет на втором этаже.

— Духота! — директриса быстрым движением открыла окно.— Фу, какие рамы старые. Надо всё это менять. Лена, будешь менять!

Я только успела подумать о том, что никогда не училась на монтажницу окон, как взгляд мой упал на доску с нестёртой до сих пор надписью «Двадцать девятое мая».

Золотой солнечный свет ложился на крышки широких парт, портреты писателей, плакаты, зелёную стеклянную вазу. Я представила, как в этом кабинете на месте пустых стульев окажется двадцать пять или даже тридцать юных человек, готовых меня слушать. Можно ли мне их доверить — людей, настоящих, живых?..

— Доверим тебе классное руководство,— тон директрисы сменился с непринуждённого на строговатый.— Класс хороший, 5 «Б», без особых хулиганов.

Она ещё рассказала мне о школе, о том, сколько стараний приложили учителя, чтобы заслужить её нынешний престижный статус. Следующую нашу встречубудущая начальница назначила на 17 августа.

— Где Вы были? Я Вас искала.

Завуч отчитывала меня семнадцатого числа, не раз упомянув, что из-за моего отсутствия убирать 309-й кабинет пришлось «другим». По тону её голоса я сообразила, что этим невезучим другим, наверное, оказалась она сама, и пыталась оправдаться:

— Но Тамара Егоровна сказала приходить 17-го… И я принесла все бумаги.

— Не знаю,— сухо бросила завуч.— Как семнадцатого, когда шестнадцатого была приёмка школы.

— И как, приняли? — встряла я.

Моя собеседница свысока промолчала.

Чтобы не вносить путаницу, сообщу прямо сейчас, что, вообще-то, завучей у меня оказалось целых три: Демьянкина, Кузнецова и та, о которой я сейчас веду речь. Честное слово, я совсем забыла её имя, зато отлично помню, что она всегда ходила в красивых деловых костюмах и на шпильках, которые звонко цокали по мраморному школьному полу. Поэтому впредь я так и буду называть её: Завуч на шпильках.

— Кабинет у Вас, конечно, не очень,— поделилась впечатлением Завуч на шпильках.— Менять надо окна, менять линолеум… А финансирования не будет. Собирайте деньги с родителей.

— Как собирать?

— На родительском собрании. Так, у Вас всё? Я пошла.

— Погодите,— жалобно попросила я.— А какие у меня классы? Мне ведь так ещё и не сказали.

— Ну, 5 «Б» у Вас… Не знаю… Надо посмотреть. Через час заходите ко мне.

Я закрыла за ней дверь и осталась совсем одна в своём старом кабинете с вытертым линолеумом и антикварными окнами. День был тусклый. Я забралась на подоконник и стала смотреть, как пацаны во дворе гоняют мяч. Их фигурки казались такими маленькими, что трудно было угадать, сколько лет этим мальчишкам— десять или все пятнадцать.

«Может, это мой 5 „Б“ там играет?» — подумала я.

В учительском столе нашлось много разных рефератов, листов и листочков. Мне было жаль всё это выкидывать, но завуч уже заявила, что ничего нужного в 309-м не осталось, а места под будущие мои собственные тетради, планы и конспекты требовалось, наверное, немало.

Через час Завуч на шпильках сообщила, что русский язык и литературу мне предстоит вести в 8 «Б», 8 «Г» и, разумеется, 5 «Б». Добавлялись ещё занятия по журналистике, региональный компонент в седьмых классах и какой-то неведомый электив в 11-м.

— Что мне сейчас делать? — поинтересовалась я.

— В смысле?

— Какая на ближайшие дни работа?

— Ну, вообще-то, писать рабочие программы! Вы имеете представление о том, как это делается?

Я вновь почувствовала себя двоечницей, как в старом добром восьмом классе на геометрии.

—Неа…

— Держите флешку. Там, правда, по истории, но структуру посмотрите. Журналистику и электив я Вам скину попозже готовые.

— А завтра конкретно что делать?

— Окна помойте в своём кабинете… Как следует.

Назавтра я, вооружившись тряпкой, губкой и порошком, приступила к наведению чистоты. Мыть окна мне нравилось, процесс шёл ходко, как вдруг в дверь кабинета кто-то постучал.

Я спустилась со стула и раскатала рукава кофты.

— Входите!

— Можно? — внутрь заглянул средних лет мужчина с пакетом в руках.— Мне сказали, Вы классный руководитель в 5 «Б».

— Да-да…

Это оказался отец одной из моих будущих учениц. Он принёс мне документы и, не откладывая в долгий ящик, решил рассказать, где и как раньше училась девочка, почему они развелись с её матерью,— словом, всё очень серьёзные вещи. А я отлично понимала, что с хвостом на макушке, в джинсах и жёлтой тряпочной толстовке смотрюсь просто катастрофически несерьёзно.

«Ну что тебя принесло, милый человек! — сердилась я на дядьку про себя.— Пришёл бы, как положено, на перекличку — я бы хоть выглядела повзрослее, глядишь, больше бы тебе понравилась!»

За тот день я покончила с уборкой в кабинете и уже вечером всецело отдалась писанию рабочих программ. Составлять их оказалось не так уж сложно, однако муторно и долго.

В школе на следующий день я не знала, куда себя деть. По коридорам ходили учителя, обсуждали учеников, зарплату, новшества в программах. Меня никто не знал и не приглашал к себе. После дружного весёлого университета я почувствовала себя тоскливо и одиноко.

Я решилась сама заглянуть к одной учительнице, чтобы спросить, как мне вести себяв первые дни, и что ещё, кроме программ, предстоит сделать.

— А, Вы новенькая? — признала она.— Ну, добро пожаловать!

Это была пожилая преподавательница — словесница, как и я. Усадив меня за первую парту, она принялась рассказывать, какие хорошие ученики были в восьмидесятых годах и как сложно ей было однажды вести сразу два классных руководства.

— А я вот сейчас прямо не знаю, что мне и делать,— призналась я.

— Ой, да со всем скоро разберётесь! — махнула рукой учительница.— Ну, извините, мне сейчас надо проверить тут кое-что.

И завтра, и послезавтра повторилось то же самое: ходьба учителей по коридору, обсуждение учеников, перекладывание бумаг. Казалось, что каждый был занят какими-то делами, но я никак не могла понять смысла всей происходящей суеты.

— Добро пожаловать в Матрицу,— поприветствовала я себя, в очередной раз переступая школьный порог.

Проведя в школе ещё один бестолковый день, назавтра я решила в неё просто-напросто не идти и лучше посвятить драгоценное время рабочим программам, которые предстояло сдавать уже в ближайший понедельник.

Около одиннадцати утра мне позвонила секретарь.

— Елена Михайловна, Вы почему не на работе?

— А я… Я рабочие программы пишу. Планы.

— Вы должны планы писать в свободное от работы время! — было мне объявлено решительным тоном.— Приезжайте сейчас же!

«Какое уж там свободное,— ворчала я про себя, нехотя собираясь на службу,— с этим планированием и минуточки свободной нет!»

Рабочие программы я старалась написать как можно лучше, добавить в них разные интересные штуки собственной выдумки, и потому была разочарована, когда завуч Кузнецова просто приняла их у меня и пометила в своей тетради галочку — даже не полистала!

«Ну ничего! — утешала я себя.— Первое сентября уже совсем скоро».

Погода в первый школьный день выдалась ясная, светлая. Нарядным был не только разукрашенный лентами и шарами фасад школы, но и зелёные с прожелтью клёны, и блестящие от солнца крыши домов.

Ученики из подопечного 5 «Б» теснили меня со всех сторон. Не без помощи завуча Демьянкиной нам удалось встать в более или менее ровный строй и продержаться в таком состоянии целых полчаса, пока с крыльца напутствовала школьников директор Тамара Егоровна и демонстрировал своё искусство местный ансамбль.

В классе я заранее положила каждому на парту подготовленную стопку учебников. Подопечные быстро заняли места, кто какое хотел, сложили руки и стали пытливо смотреть на меня.

В классе на секунды повисла такая тишина, что я даже немного растерялась — показалось, будто ребята напуганы и потому не решаются даже пошевелиться. Знать бы мне тогда, что такое бывает только в первые два урока, пока детишки изучают нового учителя!

Я провела перекличку, потом программу первого классного часа, взятую из книжки для классных руководителей. Развлекательное действо у меня порядком затянулось, начали уставать дети и, наверное, совсем изнемогали родители, которым всё это время пришлось торчать за дверью кабинета.

Наконец долгий классный час закончился, папы и мамы с цветами вошли внутрь. И тут меня ждал неприятный сюрприз, когда одна мамочка спросила:

— А куда мы сегодня пойдём отмечать первое сентября?

О таком я совершенно не думала. Мне казалось, что вполне достаточно классного часа, но другая родительница поддержала первую:

— Мы всегда на первое сентября ходим праздновать! С Любовь Аркадьевной в кафе ходили.

Мне пришлось объяснить, что никакого похода на сегодня я не предусмотрела. Немалая часть родителей и детей ушли явно разочарованными, а я почувствовала себя виноватой.

—Ничего,— ободряюще сказала мне мама Васильева.— Ещё только первый день, обязательно потом куда-нибудь сходим. Вы такая молодая! Дети любят молодых учителей. Успехов Вам.

Я поблагодарила её за участие, но настроение у меня оказалось уже подпорчено.

Назавтра в мой 309-й кабинет к первому уроку пришёл 8 «Б». Так же, как пятиклашки, они дружно встали поприветствовать меня, скромно заняли свои места за партами. Многие ребята в этом классе — и парни, и девочки,— были очень рослыми и развитыми.

«Ну эти уже какие большие, серьёзные»,— подумалось мне.

— Здравствуйте,— кивнула я им ответно.— Меня зовут Елена Михайловна. Я буду вести у вас русский язык и литературу.

— А стоит ли?

Я оглянулась на того, кто задал этот вопрос. Худой мальчишка с длинными руками и кипенно-белыми волосами смотрел на меня, пытливо прищуриваясь.

— Конечно, стоит,— ответила я с некоторым раздражением и хотела продолжить урок, но меня перебило сразу три или четыре человека.

— Как, как Вас зовут?

Спасибо завучу Демьянкиной! Это она ещё перед перекличкой подсказала мне, что все фамилии, даты, названия нужно писать на доске. А я-то не хотела верить и думала, что всё прекрасно понятно и на слух.

Молча показав рукой на доску, я наконец вернулась к теме занятия.

Русский прошёл нормально, хотя по глазам детей я видела, что мои разглагольствованияна тему общего происхождения языков от единого индоевропейского корня не очень-то им интересны. Незаметно для себя иногда я начинала говорить точь-в-точь как наша преподавательница по старославянскому— по-институтски; спохватываясь, ловила себя на этом и старалась изъясняться со своими учениками попроще.

На перемене восьмиклассники расспрашивали меня о том, где и как я училась, где живу, откуда у меня на платье серебристо-оранжевый значок, почему я пришла работать в их школу. Я с удовольствием отвечала им и думала с беспримерной наивностью: значит, им всё-таки понравился урок, раз они подошли пообщаться.

А их, конечно, намного больше интересовала я, чем урок. Я была новой, диковинной, неизученной: в модном платье из «Планеты» (его мне купила мама), со значком СФУ, недавно приехавшая в Черёмушки из далёкого и неведомого Западного микрорайона. Знаю французский, ездила в Томск на олимпиаду. Ни дать, ни взять Аэлита с Марса.

На первой литературе в этом же классе меня подстерегала новая и очень неприятная неожиданность. Я добросовестно подготовилась к занятию по учительской методичке, записала к себе в тетрадь схематичный план.

Темой урока была литература Древней Руси, а начать занятие предстояло с простого вопроса:

— Какие произведения древнерусской литературы вы изучали в прошлом году?

В классе повисло молчание, которое через пару секунд грубо оборвал визгливый звонок чьего-то сотового телефона.

— Неужели никто не помнит?

— Эта была… Катя, помнишь, про Петра и Февронию? — спросил мальчик на первой парте у своей соседки.

— Да, да… Про Петра и Февронию! — радостно подтвердила та.

— Ну, как же произведение называется? — мне хотелось получить полноценный ответ, как предполагала методичка.

— Эта… Как…— терзался мальчик.— Повесть!

— «Повесть о Петре и Февронии Муромских»,— сказала наконец девочка с длинной косой.

— Я тоже помню! — неожиданно обрадовалась другая ученица, в белом свитере.— Там было про любовь. Я про любовь только люблю читать. А про всякое другое не люблю.

— А ещё у нас была тоже интересная книга в прошлом году! Про Оливера Твиста,— вспомнил кто-то.

— Да ну, отстой…

— Всё, хватит, хватит! — почти закричала я.— Мы с вами сегодня ведём речь о древнерусской литературе.

Я напомнила ребятам произведения, которые он должны были изучать в 7 классе, но никто не мог сказать о них ничего внятного. Дальше оказалось того хуже: не помнили они и того, что такое композиция и в каком веке возникла литература Древней Руси, и тем более что такое житие,— хотя методичка уверенно утверждала, что всё это знать мои ученики должны.

Вначале я списывала всё на летние каникулы, за которые неизбежно отвыкают от учёбы. Но уже через пару недель мне стало понятно, что ребята запоминают не больше 20% от всего, что я пытаюсь до них донести.

Научиться объяснять как можно проще и доступней стало для меня жизненно важной задачей. Дома я стала не только составлять планы уроков, но и пыталась придумывать фразы, какие буду произносить.

Всё, что казалось мне таким интересным и интригующим, было для ребят непонятно и скучно, а порой и хуже того — запутывало. Например, как-то на русском мне представился случай рассказать, что слова «стол» и «столица» когда-то были однокоренными, и князь правил в стольном граде Киеве. После этого случая несколько учеников уверенной рукой выделили в слове столица корень стол-, не в силах понять, что одно дело — 12-й век, а другое — 21-й.

Обожаемую мной этимологию пришлось совершенно забросить, чтобы не пошёл прахом морфемный разбор. А ведь я надеялась рассказать столько детективных историй о происхождении слов!

Однажды после уроков ко мне зашла завуч Демьянкина.

— Лена, как у Вас идут дела?

Я пожаловалась, что планирую урок до мелочей, а детям всё равно не интересно.

— Вы им, наверное, слишком много говорите. Понимаете? Надо, чтобы они работали, они сами. Тогда им и не будет скучно. Нагружайте их побольше, нагружайте. И надо чередовать виды деятельности.

— Да я чередую.

— А как они слушают?

— Честно говоря, не очень…

— Дисциплина — первое дело,— заметила Людмила Антоновна.— Постоянно, постоянно их занимайте, чтобы некогда было отвлекаться. Высокий темп урока надо поддерживать постоянно.

С дисциплиной дела у меня становились всё хуже. Если бы я сразу знала, что первые два урока — это драгоценные девяносто минут, когда ученики составляют о тебе впечатление раз и навсегда! За это время они решают, кто ты такой, чего от них ждёшь, стоит ли тебя уважать и слушаться. И чтобы не заставлять их гадать, лучше всего сразу оговорить правила, которые устанавливаешь в этом кабинете именно ты, учитель.

Позже я узнала, что некоторые педагоги придерживаются принципа: не улыбаться новым детям до Нового года. Хотя я до сих пор не считаю, что надо быть настолько категоричным, этот подход не такой уж дикий, как может показаться. Наслушавшись в университете про открытость, демократичность и совместное творчество с учащимися, я поняла всё это превратно и воплотила на уроках самым неподходящим образом.

Дети, особенно в восьмом классе, стали считать меня (иногда они сами говорили об этом) умной, интересной, даже талантливой, но так и не восприняли, как настоящего учителя.

Я пыталась следовать советам завуча Демьянкиной и загружать ребят «по полной программе». В пятом классе это более или менее удавалось. Но «большие и серьёзные» восьмиклассники, если я давала им на уроке больше двух письменных упражнений (скромного размера), начинали громко возмущаться, и дописывало задание меньше половины класса. Кое-кто жаловался, что с прошлой учительницей они якобы никогда так много не писали.

Если я переходила на устную работу, тут получалось ещё хуже. Поняв, что писать больше ничего не придётся, некоторые из учеников попросту складывали все свои пожитки в сумку и сидели сложа руки. Я вяло пыталась возмущаться, они могли снова достать тетрадку, но писать всё равно ничего не писали, стоило мне хоть на три шага отступить от их парты. По факту работали у меня в этом классе только человек восемь, а то и меньше. Остальные просто для вида открывали учебник. Самое плохое начиналось, если кто-то из учеников задевал другого: случайно толкнул, забрал ручку. Обиженный немедленно вспыхивал праведным гневом, обзывал обидчика, тот не оставался в долгу… Остальные тут же пользовались моментом и принимались шушукаться.

Я кляла себя за бездарно упущенные первые уроки. Пыталась призывать всех к порядку, вызывала особо распоясавшихся к доске, запугивала близкой контрольной, но получалось у меня всё равно плоховато.

В конце сентября мне довелось ехать в автобусе вместе с одним из своих восьмиклассников, Пашей Левченко.

— О, это Вы, Елена Михайловна! — обрадовался улыбчивый Пашка.— Как Вам в нашем классе? Буйные мы, да?

— Да нормальные вы,— устало сказала я.— Это у меня не получается к вам найти подход.

— Просто Вы слишком добрая,— сокрушённо заметил Паша.— Вот все и пользуются. Надо строже с ними… со всеми! Надо строже, чтобы все сидели тихо. Вы же всё понятно объясняете.

— Понятно объясняю? — я постаралась не показать слишком явно свою радость.

— Конечно. Дурак и то поймёт. И рассказываете интересно. Только они же не слушают Вас.

Как сделать, чтоб меня слушали, и восстановить свой авторитет, я совсем не знала.

— Катя! — громко возмутилась я однажды одной ученицей, которая бурно эсэмэсилась с кем-то на литературе.— Телефон сейчас же убери!

Милая Катя Панина подняла на меня умоляющие чёрные глаза.

— Ну, Елена Михайловна, это жизненно важно. Очень, очень. Я уже скоро.

От того, что я трачу впустую столько сил, мне было уже плохо.

— Да что ж мне с вами делать, чтобы вы меня слушали?!

— А Вы крикните хорошенько на нас,— посоветовала Лена, моя тёзка.

— Вы что, издеваетесь?..

— Нет, нет! Вот другие учителя на нас, знаете, как орут? О-о! На математике, например! И мы там тихонько сидим,— поделилась впечатлениями Катя.

— А Тамара Егоровна как орёт! — вспомнил Паша.— На всю школу слышно.

Директриса на самом деле обладала громоподобным голосом, так что от одного её приказа «Встать!» и у меня начинали бегать мурашки. Но орать благим матом на людей, которые уже получили паспорт, казалось мне чем-то неправильным, верней — откровенным унижением их, да и себя. Того, что крикнуть изредка можно и необидно, просто для того, чтобы собрать народ, я ещё не знала.

На пятиклашек я, правда, всё-таки иногда стала повышать голос. С ними занятия шли, конечно, получше, но образцовой тишины в классе всё равно не наблюдалось. Им было ещё интересно учиться, хотелось узнавать новое, хотелось отвечать, получая за это похвалы и хорошие оценки. Наперебой пытаясь высказаться, дети забывали поднять руку, перебивали друг друга, отчего порой опять же получались шум и гам.

— Тихо! Рты закрыли! И говорим по одному! — однажды закричала я во всё горло, когда ребята подняли гвалт.— Тишина!!!

Народ притих и сложил руки на парты.

— Вот Вы молодец, Елена Михайловна! Вот так! — одобрила меня Даша Емелькина самым искренним голосом.

Но мне было нехорошо и как-то совестно.

Пятиклашки быстро привязались ко мне: прибегали на переменах поведать о разных своих делах, показывали свои игрушки и рисунки, наперебой интересовались, как мы будем праздновать Новый год и куда поедем на каникулах. Вместе с несколькими девочками мы украсили класс — пожалуй, довольно безвкусно, зато с невероятным энтузиазмом.

На классных часах дети уверенно тянули руки, с азартом играли. Видя такую их отзывчивость, я надеялась, что со временем нам удастся найти общий язык, и я смогу стать для них настоящим авторитетом.

По моей оценке, занятия в пятом классе шли всё-таки приемлемо, особенно в сравнении с 8 «Б», но родители моих подопечных оказались другого мнения. К концу первого учебного месяца ко мне подошла завуч Кузнецова и сказала:

— Лена, жалуются на тебя.

— Кто?

— В твоём 5 «Б» родители. Дисциплины нет. Досуг не проводишь, мероприятий не устраиваешь.

— Какой досуг…

— Главное, дисциплина. Вот заходи ко мне на урок в этом классе и посмотришь, как надо.

Кузнецова вела у моих детишек историю. Дисциплина у неё и впрямь стояла железобетонная. Стоило только кому-нибудь пошевелиться, она могла так рявкнуть, что ученик мгновенно вытягивался в идеально прямую линию. Перед самым уроком она заставила всех выложить дневники и напомнила, что все нарушения поведения могут быть зафиксированы и показаны родителям.

— Вот видишь, Леночка? — многозначительно спросила она меня после занятия.

— Вижу…

— Дисциплина — это первое дело. Не будет дисциплины, ничего не будет. Надо, чтобы они у-ва-жа-ли. Нам, учителям, и так никакого уважения в обществе нет. Вот дневники собирай. Родители борзые стали — всё на нас вешают. Сами не умеют воспитывать и не хотят. А ты на них кивай. Балуется —р-раз, и в дневник. Потом мамаше предъявляешь: а он у вас нарушает дисциплину. Иначе так и будут всё на тебя сваливать. А ты говори: это не я плохой учитель, а дети ваши себя плохо ведут. Понятно?

— Угу.

Но мне не хотелось смотреть на детей как на врагов. Мысленно возразила Кузнецовой:

«Нет, главное дело всё-таки во мне».

Совесть стала мучить меня от того, что дети, которые были настроены работать на уроке, ничего толком не могли услышать и понять, а виноват в этом был не кто иной, как я и только я. Те, кто хотел учиться (их в любом классе меньшинство, но обязательно есть хотя бы три-четыре человека), не могли этого делать полноценно, потому что им мешали.

Жалко мне было и остальных, этих мешающих. Всё-таки родители отправляли их в школу, надеясь, что там они научатся чему-то хорошему. А я только едва могла следить, чтобы они никуда не девались из кабинета да не швырялись друг в друга тетрадями.

Иногда мне всё-таки удавалось занять и увлечь, но, увы, лишь на несколько минут. Потом снова начинался шум, и, чтобы всех утихомирить, приходилось задавать письменное упражнение или начинать опрос с выставлением оценок в журнал. Уроки мои получались не очень-то захватывающими и интересными, о чём я столь вдохновенно мечтала в студенческие годы. Хоть бы тему как-нибудь донести!

В первых числах октября ко мне в 5 «Б» пришла на русский Завуч на шпильках.

— Я буду у Вас присутствовать на уроке,— коротко объяснила она.

Все сорок пять минут моя начальница делала какие-то пометки, а во время перемены подошла ко мне со своим объёмистым журналом.

— Ну, что я хочу сказать, качество преподавания у Вас довольно низкое.

Я молчала и внешне никак не реагировала — только внутри что-то глухо щёлкнуло, как транзистор в неисправном телевизоре.

— Вы владеете современными технологиями? Презентации хотя бы умеете делать?

— Да, конечно.

— Так делайте. Есть самые разные, между прочим, методики работы. Не только классическая, когда учитель объясняет, но и самостоятельное изучение материала, и проблемный подход, и работа в группах. Вы в курсе?

— Да,— ответила я неуверенно.

— Распишитесь.

Я бегло прочитала то, что Завуч на шпильках успела написать обо мне и моём злосчастном уроке русского языка.

«Смазан орг. момент».

«Учитель не владеет современными педагогическими методиками».

«Не используется работа в группах».

«Не используется раздаточный материал».

Мне пришлось вынужденно расписаться в собственной никчёмности и проводить Завуча на шпильках тоскливым взглядом.

Близился день учителя. Ради этого торжественного события Тамара Егоровна издала повеление сократить уроки до 30 минут, а в двенадцать часов устроить торжественное поздравление и концерт в актовом зале.

С утра ко мне пришли две родительницы 5 «Б» и вручили зелёную стеклянную вазу. Дети дарили шоколадки, девчонки обступали меня и обнимали. Я надеялась на то, что, может быть, сегодня у нас будут хорошие уроки.

Но вышло всё с точностью до наоборот. Настрой у ребят был совсем не учебный. Все переговаривались о том, что подарят учителям и куда пойдут после школы. В 8 «Б» меня с порога обсыпали конфетти и вручили вафельный торт.

— Давайте сегодня повторим, что такое лексика,— сказала я, едва затихла трель звонка.

— Давайте сегодня отдохнём! — предложила Катя Панина, в слегка театральной мольбе протягивая ко мне руки.— Сегодня же праздник.

— Ваш праздник!

— Мы Вас так поздравляем!

— Так вот вы и поздравьте меня, ведите себя прилично хоть сегодня…

Я начала тему, но через пять минут увидела, что меня никто не слушает: все передают друг другу какие-то записки.

— Так, убрали всё,— тщетно пыталась я навести порядок.

— Елена Михайловна, ну праздник же! — возражал Рома Асташонок.— Мы же в ансамбле. Нам выступать сегодня. Надо подготовиться.

— Так надо было раньше готовиться! — мне уже захотелось заплакать.— А не на уроке!

—Еленочка Михайловна! — встревожилась Панина, увидев моё лицо.— Вы не переживайте так. Мы вас любим. Завтра мы будем лучше себя вести.

— За себя отвечай! — хохотнул кто-то.

У меня оставалось чувство, что надо мной издеваются.

После уроков и концерта все учителя отправились отмечать праздник в школьную столовую. Учителя принесли с собой и выставили на квадратные столы майонезные салаты, резанные ломтиками колбасу и рыбу, фрукты, вино, пироги. У входа поставили микрофонную стойку.

Я ожидала, что Тамара Егоровна, как на первом сентября, заведёт длинную речь, но, к моему удивлению, она просто громогласно объявила:

— Поздравляю вас, труженики мои!

Нам спели романтическую песню два старшеклассника — юноша и девушка, а потом все уселись за обед. Меня пригласили за свой стол трудовичкаПрокопьева и географы.

Ради сегодняшнего дня учительницы нарядились в красивые платья и костюмы, надели бусы и сделали причёски, но праздника в их глазах я отчего-то не увидела. Завели речь о подарках, которые принесли ученики. Кому-то презентовали белую скатерть, кому-то — чайный сервиз.

— Ширпотреб,— заключила обладательница новой посуды.— У меня вэшкивсе бюджетники, что с них возьмёшь. И на том спасибо.

Мои соседки стали обсуждать учеников, потом перешли на кулинарные рецепты. Мне скоро сделалось совсем грустно и скучно и захотелось уйти поскорей на улицу, несмотря на то, что там поливал дождь. Но двери столовой были плотно закрыты и выходить в самом разгаре этих праздничных посиделок показалосьневежливо.

Пили белое за себя, потом за учеников, потом, как водится, за какую-то непонятную любовь.

Скоро включили музыку, и собравшиеся поднялись танцевать. Присутствовавших мужчин — двух физруков, физика и трудовика, конечно, ангажировали мгновенно. Сильно развеселившаяся Тамара Егоровна подхватила в пляс молоденькую хрупкую учительницу истории.

Я, как заворожённая, смотрела куда-то сквозь пространство, сквозь тёмно-жёлтые казённые стены столовки. Когда, очнувшись от магии ритмичной музыки, обернулась назад, на накрытые столы, внезапно оказалось, что больше половины народа ушло через запасные двери. Я тоже хотела схватить свою куртку, но меня поймала за руку внезапно появившаяся директриса.

— Леночка, нет! Посиди ещё!

Стараясь быть вежливой, я села вместе с ней да ещё учительницами шестью за стол. Всем Тамара Егоровна налила по стопочке водки.

— Девчонки! Дорогие мои! Давайте выпьем.

Я совсем не хотела пить, но почему-то, не повинуясь себе, проглотила острую, как молотый красный перец, ледяную жидкость.

— Ну как вам тут, девчонки, это самое? Хорошо в нашей школе работается?

«Девчонки» нестройно соглашались, кивали, и я поддакнула тоже.

— Знаете, если вдруг будут какие-то проблемы,— задушевным тоном продолжила директриса,— вы обращайтесь ко мне, прямо ко мне. И зовите меня мама Тома. Ведь я же вам всем мать. Правда, Надюша?

Наконец праздник закончился, широкие двери столовой отворились и выпустили всех в школьный вестибюль.

Я возвращалась домой, завязая каблуками туфель в раскисшей земле, забираясь на узкие тротуары, чтобы не угодить в лужу. Налетал порывами холодный ветер, грубо обрывая с тополей ржавую листву. От него меня не спасала лёгкая ветровка. В Суворовском посёлке яростно залаяла на кого-то дворовая собака. Её упрямое гавканье, свист распоясавшегося ветра, визгливая музыка из нижнего окна слились для меня в единый безобразный шум.

Добравшись до девятого этажа, я со всей силы продавила кнопку звонка и нетерпеливо начала стучать в дверь. Старуха хозяйка долго шаркала тапочками по коридору.

—Ну чё так долбить-то…

Я прошла внутрь, бросила свои облепленные грязью туфли у тумбочки.

— Ты подбери хоть за собой! Куда пошла-то!

— Да погодите Вы! — взвинтилась я.— Отстаньте! Дайте отдохнуть!

Хозяйка пробубнила что-то явно неодобрительное и отправилась на кухню, а я — в свою комнату.

«Надоели!» — остервенело пронеслось у меня в уме.

На столе оказалась красная роза и записка в пол-листа «Тебе в день учителя». Колька постарался.

Я взяла розу в руки и почувствовала, как к моему горлу подступает плотный, удушающий комок. Растворила настежь окно, чтобы глотнуть хоть немного воздуха.

«Тебе в день учителя». Да какой же я учитель, какой?! Никакой!!! Я мечтала о том, чтобы мои ученики полюбили язык и литературу, чтобы слушали меня затаив дыхание, чтобы писали вдохновенные сочинения… и уж во всяком случае, приносили на урок и учебник, и тетрадь, и ручку, и линейку — всегда! А не забывали постоянно дома то одно, то другое! Какой я учитель, если меня никто не слушает и вообще не ставит ни во что! А завуч! Завуч что говорит!

Я бросилась ничком на панцирную кровать и заплакала, пытаясь заглушить свои рыдания ватной подушкой. Слезам моим не было конца.

Вы скажете, что я чересчур сильно переживала то, что случилось за последний месяц? Но школа была для меня не просто работой, а мечтой, которой я только и жила почти целых три года,— мыслью о том, что скоро я окончу университет и наконец-то стану учить. И вдруг выяснилось, что учить я не могу, потому что не знаю, как, и совершенно ничего не умею.

Одним словом, под сомнение в тот день был поставлен весь смысл моей жизни. Становилось абсолютно непонятно, как и зачем существовать дальше. Всё, что я читала за годы студенчества, внезапно оказалось ни к чему не пригодным и никак не смогло мне помочь. Ни Дистервег, ни Шацкий, ни даже Макаренко не дали мне ответов на то, как завоевать внимание учеников и их уважение,— именно моих учеников из 8 и 5 «Б». Рассыпался в прах и опыт работы в летних лагерях, на который я возлагала столько упований.

А я-то думала! Считала, что перелопатила всю русскую педагогику да нахваталась от великих самых передовых идей! Что уже умею находить подход к детям, ведь они так чудесно отдыхали под моим руководством в лагере! Что я отличница, комсомолка и просто красавица! Дура! Никчёмная дура! Недостойна я никаких подарков!

Перед глазами плыл густой туман. Я соскочила с койки, одним махом растворила настежь окно и вышвырнула розу прочь. Она плюхнулась в лужу на козырьке гастронома.

После потока слёз у меня наступило какое-то опустошение, как будто больше я была не способна ничего чувствовать. Нехотя повозив тряпкой в заслякощенномкоридоре, я опять заперлась в комнате, в оцепенении глядя в окно на трамвайные пути.

«А зачем я стала учителем? — сам собой вдруг задался страшный в неотвратимости вопрос.— Чему это я собралась учить, такому глобальному?»

Перебирая в памяти вчерашние юношеские годы, я, конечно, быстро вспомнила старого Петровича с его восхищённым «Подвиг», бородатого философа-литератора с его «шелудивым мальчиком», колхозницу тётю Нюруиз Павловщины. Настойчиво всплывало слово «послужить», брошенное кем-то из них. Кем же?

«Послужить, послужить…— соглашалась я с этим неотвязным словом.— Но каким образом-то?! И кому? И гожусь ли я вообще на это дело?»

В голове у меня поплыли строчки из песни альбома «Город дорог», который часто слушали старшеклассники в нашей школе:

И тут мне шепнут эти
Трамвайные пути
На том ли ты пути и стоит ли туда идти.
И смогут ли эти люди
Пусть не дойти до сути,
Но хотя бы вникнуть в то,
Что хотим донести.

Скоро пришёл Николай.

— Привет, солнышко! С праздничком тебя. А где твоя роза?

Мне стало до жути неловко.

— А-а… Понимаешь, сегодня такой ужасно сильный ветер, я захотела проветрить, открыла окно… и того… её сдуло. Вот так.

— Понятно,— Николай пожал плечами.

— И это… Ты знаешь… Я цветы вообще не очень люблю. Мне их жалко. Ты мне лучше их совсем не дари.

Один раз ещё всё-таки подарил.

Глава 3

Общество с неограниченной ответственностью

Жить дальше, как ни крути, было нужно, потому что в пятом классе скоро ожидался диктант, а на следующих выходных Николаша обещал сходить со мной на Столбы.

После скоротечного воскресенья снова наступили школьные будни с уроками, проверкой тетрадей, планёрками.

Если спросить человека несведущего о том, как он представляет себе учительскую работу, то, наверное, почти все скажут об уроках. Конечно, уроки для учителя — вещь центральная, основополагающая, может быть, даже дающая смысл всему профессиональному труду. Однако далеко не единственная.

Пухлые папки с рабочими программами, в которых содержится поурочное планирование, отнимают у любого начинающего педагога немалую часть времени. После того как они сданы на проверку и одобрены завучем, учителю приходится всё время следить, чтобы записанные в журнале темы уроков и их даты строго отвечали тем, что запланированы в рабочей программе.

Уже через пару недель своего учительства я узнала, что в реальности почти ни один педагог не следует им же составленной программе. На заре учебного года, в сентябре, действительное содержание уроков ещё кой-каксходится с записями в журнале, но ближе к заморозкам различия между ними становятся уже серьёзными. Причин этому может быть много: болезнь учителя, какие-нибудь мероприятия, лень или непонимание учеников, из-за которых приходится разжёвывать тему намного дольше, чем это предполагали методисты.

— Лена, строго следи, чтобы в журнале даты совпадали с твоей программой! — предупредила меня как-то в середине сентября завуч Кузнецова.— Проверка вдруг будет роношная — не оберёмся проблем, если не совпадут!

Испугавшись строгого тона, я не решилась признаться, что у меня, собственно, уже кое-что «не совпало», и запросто переправила в журнале число «11» на «12», чтобы избежать начальственного выговора.

И не только его. В первую же неделю я по рассеянности сделала запись в журнале 8 «Б» чёрной ручкой, из-за чего мне пришлось провести субботу и воскресенье за переписыванием всех фамилий учеников, тем уроков и телефонов родителей. Горький опыт дал мне понять, что журнал для завучей — главный школьный артефакт, в котором всё должно быть строго, по плану и совпадать.

Я старалась заполнять журнал аккуратно, записывать темы и «домашку» вовремя, хотя порой для этого приходилось оставаться в учительской после смены.

Каждое утро перед первым уроком нужно было приходить в свой подопечный класс, чтобы проверить, все ли пришли, позвонить родителям отсутствующих, наскоро собрать деньги на столовское питание, записки и справки. После этого — мчаться открывать собственный «аудиториум», брать журнал из учительской и только тогда начинать урок.

На переменах ко мне прибегали пятиклашки — спросить, где находится какой-нибудь кабинет, немного поябедничать, рассказать, что было на предыдущем уроке.

Едва ли не каждую неделю мне приходилось собирать на что-то деньги. Требовать с родителей оплату на линолеум и окна в моём кабинете я не могла решиться, но на разные мелочи клянчить приходилось частенько. Моим детям, как и всем другим, нужно было участвовать и в «Русском медвежонке», и в «Ките», и в «Кенгуру», и во всяких прочих конкурсах и олимпиадах, покупать билеты в цирк, сдавать уже не помню, сколько рублей, на бумагу для распечаток заданий. Все эти бумажки и копейки мне нужно было собирать, отмечать, хранить,— с чем я, надо сказать, справлялась плохо. Казённые деньги путались иногда с моими собственными, счёт я им вести не успевала и не умела, поэтому порою просто не знала — отдала ли завучам «детские» деньги или свои, зарплатные.

После смены я шла обедать в столовую и отправлялась домой. Там, поставив перед собой стакан чая с куском хлеба, раскладывала учебники, пособия и принималась за подготовку уроков. На проверку тетрадей мне обычно хватало «окон», в крайнем случае, я занималась этим во время седьмого школьного урока, после часа дня.

На одной из сентябрьских планёрок Завуч на шпильках говорила, что подготовка к одному уроку должна занимать у начинающего учителя час-полтора, а когда и два, если готовиться добросовестно. Столько я и готовилась, особенно к занятиям по литературе. Я пыталась продумать заранее, какой вопрос задам в начале, что мне на него ответят ученики, как мы плавно подойдём к главной проблеме урока, а потом, лавируя среди подводных камней текста, гениально найдём ответ. Увы, часто эта великолепная архитектура рушилась уже на пятой минуте. Вопросы, которые, по моей задумке, должны были задать мои ученики, они вовсе не задавали, а спрашивали что-то совсем другое или, того хуже, смотрели на меня немо и слегка недоумевающе. И, разумеется, картину портила никуда не годная дисциплина, когда фоновый шумок к середине урока превращался в неслабый гул, и худо-бедно утихомирить всех можно было разве что письменной работой на оценку.

Сложные, интересные дискуссии о русской поэзии у меня неминуемо проваливались. Зато ученики и из пятого класса, и из восьмых, всё чаще стали подчёркивать, что я умею хорошо объяснять:

— Наконец-то Вы мне рассказали, что это за суффикс!

Я слушала эти похвалы почти безрадостно — они были совсем не то, чего мне хотелось. Вместо шекспировского вопроса передо мной вставали одни только суффиксы «-чик»/ «-щик-» и правила конспектирования полутора страниц учебника.

В октябре мой урок литературы решила посетить Завуч на шпильках. Я заранее не ждала от этого визита ничего особенно хорошего, но то, что было сказано мне начальницей, превысило худшие мои ожидания.

— Вы вообще готовитесь к урокам? — с выражением искреннего недоумения обратилась ко мне Завуч на шпильках после того, как школьники выбежали из кабинета.

Её ледяной вопрос отозвался в моих ушах громче недавно отбарабанившего звонка.

— Да…— я почувствовала, как внутри меня что-то медленно и больно обрывается.

— Не видно. Вы не слышите детей. Слишком долго рассказываете — разве это допустимо, надо же менять вовремя деятельность! Последите за темпом речи.

— А что такое с… моим темпом? — я постаралась обратиться как можно вежливее.

— Медленно говорите. Паузы ненужные повисают. Дети теряются у Вас. Распишитесь.

При виде уже знакомого позорного листа меня пронзило жгучее желание как-то оправдаться.

— Но теперь я уже использую работу в парах! И раздаточный материал! Почти на каждом уроке! — захотелось крикнуть мне уже развернувшейся Завучу на шпильках, но отчего-то мой голос понизился до глухого шёпота.

Внезапно она остановилась.

— А Вы походите на уроки к специалистам,— в голосе моей руководительницы появилось что-то похожее на участие.— Посмотрите, как стажистыведут.

— А к кому ходить? — радостно подхватила я идею.

— Гм. Ну, приходите, конечно, к Л. В.— она председатель ВашегоШМО. Ко мне можете зайти. К Иванченко приходите, она заслуженный учитель. Вы в курсе, да? К Девяткиной не советую — ничего интересного. К Шульц ходить не имеет смысла…

«А что это не имеет смысла — что она, не человек, что ли?! — оскорбилась я за Шульц.— Возьму вот да и пойду к ней!»

К Шульц я всё-таки не пошла. На ближайшей планёрке мне довелось узнать, что она имеет счастье руководить 7 «Г» — скандально знаменитым в нашей школе 7 «Г», в котором было 20 мальчиков, половина которых, по слухам, стояла на учёте — кто на внутришкольном, а кто и в детской комнате милиции. Для усмирения этой дикой орды во главе с юным бандитомМартиросяном Шульц была вынуждена применять самые радикальные средства. Я догадалась, что методы жёсткой дрессуры она, пожалуй, перенесла и на другие свои классы, и, призадумавшись, решила, что мне пока стоит поучиться чему-то другому.

Но к Девяткиной я всё же заглянула — и в самом деле не увидела у неё ничего интересного. После объяснения темы ребята писали упражнения, с любопытством бросая на меня взгляды, потом отвечали по журналу. Спустя пару дней я заглянула и к Л. В. Она ответила на мою просьбу поприсутствоватьна уроке слегка иронично:

—Да пожалуйста, Елена Михайловна! Пожалуйста. Заходите и глядите!

Весь её урок был приправлен той же самой тонкой насмешливостью. Стоило только ученику залезть в телефон, или зашептать что-то соседу по парте, или уставиться в окно, как Л. В. отпускала по его поводу какое-нибудь колкое замечание.

— Зуйкову с нами не интересно. Видно, плохо показываю. Ну, извини, Зуйков, технологию 3D наша доска не поддерживает. Развлекательный сеанс я тебе устроить не могу.

Пару самых удачных шуток учительницы поддержал весь класс. По лицам ребят было видно, что они всячески одобряют наставницу и не прочь слегка посмеяться над незадачливым товарищем.

«Может, и мне так попробовать? — задумалась я.— Крошечная порция яда — завоёван и порядок, и успех в массах».

Шутить я, кажется, всегда любила, но делать это именно так, как Л. В., мне почему-то не хотелось, хотя в остроумии ей было никак не отказать.

После уроков и Л. В., и Девяткиной я осталась во мнении, что, в общих чертах, веду не хуже других,— просто не умею быть строгой. Но однажды во время вечерней уборки в шкафу на глаза мне попался старенький кассетный диктофон.

Я открыла конспект своего недавно проведённого русского и решила записать собственную речь, пытаясь вообразить, что передо мной сидят ученики пятого класса.

Прослушивание принесло неприятные открытия. Оказалось, что я говорила слишком тихо, произносила вместо «ч» «щ» («свеща», «пещка», «пещальный») и в самом деле, как заметила Завуч на шпильках, делала какие-то дурацкиепаузы. В первые минуты мне даже не хотелось верить, что это действительно моя речь. Но предстояло всё-таки взять себя в руки и начать тренироваться.

Чтобы воображать было легче, я поставила перед собой в комнате пару стульев, на кровать кинула Николаев рюкзак, усадила возле стены пуховик и подушку.

— Здравствуйте, ребята,— поприветствовала я всю эту честную компанию.— Садитесь. Сегодня у нас урок по картине.

Такой сумасшедший дом я устраивала после школы ещё три или четыре раза. Эти дурацкие «уроки» изрядно меня веселили и заставляли забыть многие школьные огорчения. Хотя, надо сказать, поведение у моих ученичков было не образцовым: рюкзак оказался ленивым и частенько наклонялся в сторону окна, а подушка норовила пошептаться с пуховиком.

— Ты хочешь ответить, Ира? — спрашивала я табуретку и деловито кивала.— Да, да, правильно.

Устав дурачиться, через недельку я провела с диктофоном контрольный тест. Результаты порадовали: длинных пауз у меня стало заметно меньше, да и темп уже был побойчее. А настоящие, живые пятиклассники вроде бы и вправду стали меньше отвлекаться.

Видя свой малый, но несомненный успех, в середине октября я с новым энтузиазмом принялась за подготовку к урокам. Но в один прекрасный день в мой кабинет ворвалась сама директриса под руку с заслуженной словесницей Иванченко.

— Так, Елена! — призвала меня Тамара Егоровна.

Я мгновенно вытянулась и почувствовала, как начинает колотиться сердце.

«Опять из 5 „Б“ родители жалуются»,— с горечью предчувствовала я.

Однако дело оказалось совсем в другом.

— Вот ты пришла к нам, Елена, из хорошего вуза, с красным дипломом, это самое… с олимпиадой всероссийской. Потенциал большой! Но не видно этого потенциала!

Я не знала, что ответить.

— Не видно пока, понимаешь? Ведь надо заниматься не только, это самое, урокодательством,— последнее слово Тамара Егоровна произнесла с особым ударением и слегка презрительно,— но и творческой работой! Ведь у нас в школе есть газета стенная, замечательная газета! Сколько завоевала призов! А ты ведёшь журналистику, ГДЗ. Ну, и это самое, надо тебе подключаться к выпуску газеты! Понимаешь? Ты будешь ответственна за выпуск газеты!

Теперь мне стало ясно.

— Понимаю, Тамара Егоровна.

— Давай, давай, Леночка! — подбодрила директриса.— Прояви, покажи, чему тебя в институтах-то учили! А Наталья Захаровна тебе поможет и расскажет. Ты почему до сих пор к ней не подошла?! А?

Тон Тамары Егоровны столь стремительно менялся с покровительственногона обвинительный, что сориентироваться при такой непредсказуемости было сложно.

Вскоре мы остались вдвоём с Иванченко.

— Ты не принимай близко к сердцу, что тебе Егоровна тут наговорила,— успокоила меня коллега.— Ты ещё только пришла, пока с документацией разбиралась, пока к детям привыкала. Газету тебе покажу. Пошли.

Иванченко привела меня в свой кабинет и показала старые выпуски школьной газеты.

— Тебе надо научиться в Коралеработать,— сказала она.— В этой программе будешь газету делать. Выпуск раз в четверть, нечасто. У тебя журналисты-то есть?

— Да, из седьмых классов ходят.

— Отлично. Вот с ними и будешь писать. Корал я тебе сейчас покажу. Если что не понятно, всегда спрашивай, не стесняйся.

Иванченко показала мне и Корал, и сочинения своих учеников, которые заняли на конкурсах призовые места.

Так у меня появилась ещё одна, хлопотная, но довольно приятная обязанность. Иванченко, обременённая множеством дел, с готовностью отдала мне выпуск газеты практически полностью. В этом я видела не желание поскорей свалить свою прежнюю обязанность на коллегу, а доверие ко мне.

Материалы для выпуска готовили семиклассники, которые ходили на мои дополнительные занятия по журналистике. Вооружившись книжкой «Журналистика в школе» и своими филфаковскими знаниями, я рассказала им, что такое статья, заметка, очерк, интервью, и призвала пробовать себя в творчестве. Когда я объявила, что их сочинения имеют все шансы быть опубликованными в газете, ребята поначалу воодушевились. Однако, поняв, что предстоит не развлечение, а работа, добрая половина моих «журналистов» испарилась. Остались пять человек — три девочки и два мальчика. Сейчас я помню имена только двух из них — серьёзной, степенной Олеси и фонтанирующего идеями фантазёра Тимы. Первый выпуск нашей газеты мои ребята приняли на «ура» и стали мечтать, как однажды создадут у нас в городе свой телевизионный канал.

Я всё больше привязывалась к своим подопечным из 5 «Б». Большую часть в нём составляли «ансамблевцы» — яркие, творческие, неугомонные ребята. Девочки в моём классе подобрались все как одна стройные, гибкие, почти каждая обещала стать через три-четыре года красавицей. Активность у них была кипучая. Маша Акимкина, Аня Воронина, Катя Нестеренко, Альбина Чуйкова каждый день засыпали меня какими-то новыми предложениями, тянули руки на уроках, спешили поведать всё о своих одноклассниках и учительнице из начальной школы, которую они очень любили.

Мальчишки не отставали от них в активности, но заметно припаздывали в росте, так что казались на год-два младше своих сверстниц, как это всегда бывает в 11–13 лет. Ваня Аверинцев и Максим Шестаков были солистами в ансамбле, умели с ранних лет держаться перед публикой и даже банальный ответ по домашнему заданию умели преподать как настоящее выступление.

Были у меня и эксцентричная Даша Емелькина, и открытый искренний Артём Мечев, и другой Артём — вдумчивый пунктуальный Васильев, и степенный Глеб, и тонкий юморист Миша Кириллов, и мечтательная Оля Сатина, и трогательная Полина, и волевой Лёша Зубов, и много, много других славных ребят…

Сегодня, спустя несколько лет после событий, описанных в этой главе, я вижу, что с детьми из моего первого класса, может быть, нужно было общаться постоянно, ходить в походы каждое воскресенье, организовывать с ними выступления. Иногда люди, далёкие от школы и педагогики, считают, что много внимания от учителя требуют лишь «плохие» дети — нерадивые, замкнутые, грубые, хулиганистые. На деле «хорошие» ученики требуют времени совсем не меньшего, только учителю приходится прилагать силы в другом направлении.

Кипучую энергию моего 5 «Б» нужно было направлять в позитивное, творческое русло. Но, хотя я поняла это довольно скоро, справлялась с задачей плохо. С толку меня сильно сбивал тот факт, что сразу после уроков большая часть класса уходила на тренировки в ансамбль, так что я не могла провести с ними ни лишний классный час, ни дополнительные занятия по русскому. Ансамбль имел в школе большой авторитет, потому что создавал ей славу творческого заведения. Однажды я решилась подойти к руководителю моих подопечных, чтобы отменить или хотя бы отодвинуть занятие по вокалу, но мне ответили отказом так решительно и безапелляционно, что я попросту испугалась и больше не дерзала просить ансамбль о каких-то уступках.

С детьми, которые не пели, я проводила больше времени и скоро полюбила их. Впрочем, и к поющим тоже сильно привязалась, как и они ко мне,— последнее было видно и по взглядам, и по словам, и по поступкам. «Это мои, мои дети»,— думала я о своих подопечных с радостью, видя, как кто-нибудь из них поднимается по широкой лестнице на второй этаж, бежит в столовую, изучает картинки на стенде. Мне было приятно встречать их на каждом уроке и провожать из школы, радостно слышать, если кто-то из учителей хвалил их за успехи.

Но занятия у нас по-прежнему были далеки от идеала. В конце первой четверти завуч Кузнецова спросила меня:

— На каникулах собрание будешь проводить?

— Да, конечно,— я назвала дату.

— Мы к тебе придём. Ну, кто-то из администрации. Побеседуем с родителями насчёт дисциплины.

— А что вы хотите сказать? — встревожилась я.

— Надо какой-то выход искать! — заявила Кузнецова.— Скажем, почему ваши дети себя плохо ведут? Защитим твой авторитет. Но и ты-то, Лена, не молчи. Иди в атаку на них. Чтобы в школе работать, надо уметь родителей на место ставить.

Я ждала родительского собрания с тревогой. Вымела дочиста мусор из своего кабинета (уборщица приходила не каждый день)), подготовила аккуратные записи на доске. Первой на пороге появилась мама Васильева, та самая, что поддержала меня первого сентября.

— Здравствуйте,— поприветствовала я её, кое-как заставив себя улыбнуться.

— Добрый вечер,— ответила она мне радушно.

У меня чуть отлегло от сердца. Однако другие родители заходили в кабинет с серьёзными, а порой и мрачными (как мне тогда показалось) лицами. Некоторые мамы пришли вместе с детьми. Последними в классе появились завуч Кузнецова и бывшая классная руководительница моих подопечных Любовь Аркадьевна, учитель начальной школы.

— Здравствуйте, уважаемые родители…

Мне почудилось, что пронзительная тишина окружает и давит меня со всех сторон, и даже внутри меня самой таятся какие-то жуткие пустота и безмолвие, готовые вот-вот накинуться и поглотить.

Пытаясь отбросить навязчивый страх, я говорила нарочито громко и изо всех сил старалась сделать вид, будто всё у меня отлично. Новости об итогах четверти, грядущих учебных планах на ноябрь, выступление психолога были встречены довольно равнодушно. Я сделала чересчур долгую паузу, и завуч Кузнецова поняла её как то, что больше мне нечего добавить.

— Уважаемые родители, давайте перейдём к проблеме дисциплины! — встав с места, громко сказала она.

Я спохватилась, что ещё словом не обмолвилась про экскурсию в пещеру, которую планировала устроить через несколько дней.

— Извините… Я ещё не всё… Я хотела бы предложить нам с вами сходить в Караульную пещеру, вот, на экскурсию. Группы для школьников…

— Мы были уже в Караульной два раза,— заявил кто-то с ноткой пренебрежения.

— Ну, может быть, ещё…— грустно возразила я, но тут завуч Кузнецова вдруг воскликнула, если не сказать — заорала на весь кабинет:

— Елена Михайловна! Какая экскурсия! У нас в Красноярске карантин объявлен по гриппу, запрещены выездные мероприятия!

— И вообще,— завуч обвела многозначительным взглядом собравшихся пап и мам,— у нас с вами есть другая проблема!

— Да-да,— охотно подтвердила родительница с третьей парты.— Мы хотим знать, долго продлится это безобразие с уроками русского языка и литературы?

— Почему нет должной дисциплины, Елена Михайловна?

— Почему наш класс стал хуже?

Мне кидали ещё какие-то обвинения, от которых сердце сжималось болью, и не находилось никакого внятного ответа. Помнится, я, чтобы не молчать, бормотала что-то про адаптацию и начало переходного возраста. Кое-кто из родителей понимающе закивал головой.

— Я помню,— вмешалась одна мама,— что мы, вот мой класс, когда учились, тоже в пятом или шестом стали так плохо себя вести! Это просто подростковый бунт.

Но другая родительница была с ней не согласна.

— Не знаю, как там ваш класс,— парировала она,— а вот наш, класс наших детей, всегда был отличный! Звёздный! Что касаемо и поведения, и успеваемости. И я просто не верю, что наши дети за какие-то два месяца могли испортиться!

Я понимала, что, по крайней мере, частично брошенные мне упрёки справедливы, и стала чувствовать себя до крайности виноватой и до такой же последней степени беспомощной. Слова, которые дальше говорили родители и Любовь Аркадьевна, сливались для меня в какой-то тягучий шум… Полное сознание вернулось ко мне лишь тогда, когда у доски в качестве главной фигуры снова появилась завуч Кузнецова.

— Уважаемые родители, мы вас услышали! — уверенно и в то же время успокаивающе заявила она.— Проблема присутствует. Со своей стороны, педагогический коллектив обязан напомнить вам, что культура общения формируется в семье! То есть ваше влияние играет огромную роль в том, чтобы дети были вежливыми и уважали авторитет педагога. Тем более классного руководителя.

— Учитель должен сам заслужить авторитет! — нанёс мне кто-то из родительской толпы ещё один удар.

Кузнецова не обращала внимания.

— И, чтобы поддержать молодого учителя, Елену Михайловну, администрация нашей школы принимает меры.

«Какие меры?» — не поняла я.

Моя начальница заговорила, нажимая чуть ли не на каждое второе слово.

— Со второй четверти на уроках русского языка в 5 «Б» будет в обязательном порядке присутствовать представитель администрации. Среди наших завучей есть словесник, филолог… Она будет контролировать Елену Михайловну, посещать уроки, проверять качество преподавания.

Внезапно до меня дошло, что отныне Завуч на шпильках будет сидеть на каждом моём русском у пятиклашек и каждый день объявлять мне, насколько я никчёмный преподаватель.

— Ну, это же не выход… Это ненадолго,— с сомнением произнёс отец Сатиной.

Родители с симпатией отнеслись к Кузнецовой, тем более когда узнали, что она ведёт у их ребят историю, просили её не оставлять 5 «Б» класс и тоже присутствовать на моих уроках. Последнее она обещала.

Родители стали расходиться. Со мной остались матери Васильева и Кириллова.

— Не переживайте так,— сказали они.— Дети привыкнут к Вам, а Вы вработаетесь.

— Вы думаете? — спросила я с надеждой.

— Конечно.

— А я уже думала, что мне стоит уйти из школы,— призналась вдруг я просто оттого, что захотелось быть с кем-то искренней.

— Ну что Вы,— махнула рукой Кириллова.— Я сама воспитателем работаю в детском саду. Поначалу у всех педагогов такие проблемы с дисциплиной.

Обязанности у меня всё продолжали прибавляться. Я была ответственна за ведение классного журнала 5 «Б», журналов ГДЗ и элективов, состояние доски и наличие мела в своём классе, порядок в столовой и коридоре в дни дежурства, выпуск газеты. Моей обязанностью являлось обеспечить, чтобы все ученики моего 5 «Б» непременно посещали какие-нибудь дополнительные занятия, кружки или секции. Сведения об их досуге нужно было фиксировать на специальной странице в журнале.

Я должна была оповещать родителей своего класса о грядущих собраниях, отменах занятий, сборах денег. Должна была звонить им, если кто-то из моих подопечных нахватал двоек или баловался сверх меры — но этого я не делала всю первую четверть, и, как потом выяснилось, очень зря.

Конечно, прежде всего я была в ответе за учеников, как и всякий другой педагог. Но как далеко простиралась эта ответственность с точки зрения школьного руководства мне предстоялоузнать лишь на планёрке после осенних каникул.

Когда завучи показали всем на экране таблицы с учебными итогами по классам, на сцену выступила Тамара Егоровна.

— Выпускные девятые классы меня сейчас интересуют! Встаньте, кто классные руководители!

Директриса отчитала моих коллег за плохое ведение документации, за неправильно составленные характеристики, ещё за какие-то «бумажные» промахи.

— А в 9 «В» что у нас Полетаева? — набросилась Тамара Егоровна на классную «вэшек», трудовичкуПрокопьеву.

Я ожидала, что Прокопьева начнёт оправдываться или даже ругаться. Но она только растерянно поглядела на нашу начальницу и спросила печально:

— Что я могу с ней сделать?

— Как что сделать! — вспыхнула Тамара Егоровна с новой силой и стала жёстко чеканить.— Каникулы являются рабочим временем учителя и классного руководителя. Классный руководитель отвечает за учеников своего класса в каникулярное время — читайте должностные обязанности! Почему ваш ребёнок попал в вытрезвитель?

— Да это ведь, извините, не её ребёнок! — выкрикнула, не выдержав, какая-то учительница.— Где родители у этой Полетаевой?

— Родители родителями, а с нас, это самое, тоже спрос! — пресекла начавшийся бунт Тамара Егоровна.— Досуг нужно проводить с детьми! Какое было мероприятие у вас на каникулах?

— В кино ходили один раз,— глухо отозвалась Прокопьева.

— Им это разве интересно! Таким оторвам, как эта Полетаева, интересно только с пивом в подъезде сидеть! — заявила председатель ШМО словесников Л. В.

Тамара Егоровна спустилась с кафедры и заговорила внезапно мягче:

— Знаю, дорогие мои, знаю. У Антонины Петровны сложный класс. Класс особенный. Полетаева — непростой ребёнок. Но ответственность не уменьшается у нас. Мы в ответе за них. Тем более выпускной класс. Свои промахи надо тоже, это самое, уметь признавать.

При последних словах Прокопьева тяжело опустилась на свой стул и медленно, будто во сне, запахнула внутрь концы своего вязаного платка.

Я вовсе не была знакома с этой «непростой» Полетаевой, почти не знала Антонину Петровну и то, как она работала со своим классом, но почувствовала, что сейчас на моих глазах свершилась какая-то неправда. В первую секунду мне захотелось вскочить, подбежать к Прокопьевой, обнять её и сказать, что она, конечно, не виновата, что она хороший учитель и с выпуском всё будет в порядке.

Но вы можете легко догадаться, что я осталась сидеть и не сказала ровно ничего — даже про себя. Вокруг меня расположилось человек тридцать взрослых людей, многие из которых были старше меня в два раза. За первой партой сидели Завуч на шпильках и Кузнецова, заполнявшие какие-то очередные бумаги. Вспомнив своё недавнее бестолковое собрание, я почувствовала себя даже не плохим педагогом, а просто пешкой на шахматной доске.

А Тамара Егоровна завершила своё выступление напоминанием о том, что учитель ответствен за пожарную безопасность.

Завуч на шпильках исправно приходила практически на каждый мой урок русского в пятом классе. Сказать, что я испытывала по этому поводу только раздражение и неприязнь, было бы неправдой. С какой-то стороны посещение моих уроков начальницей, безусловно, оказывалось выгодным: дети вели себя покладисто, почти не баловались и не шумели. В тишине я могла объяснить ребятам всё, что было нужным.

Но уже после третьего-четвёртого посещения меня стала одолевать муторная, тягучая тоска. Завуч на шпильках, разумеется, по-прежнему не видела в моих уроках ничего особенно хорошего. Стиснув зубы, я всё же старалась выслушать начальницу и как-то подстроиться под её желания, чтобынаконец хоть чуточку расположить к себе. Но причиной моей тоски была даже не столько постоянная критика завуча, сколько неотвратимое понимание того безжалостного факта, что с каждым таким посещением мой и без того шаткий учительский авторитет падает ниже и ниже.

— А что она здесь делает? — совсем по-детски спросил меня Илюша Яриков уже после первого «контроля».

Выкручиваясь, я стала объяснять ему и другим детям, что наша гостья, как опытный учитель, помогает мне, рассказывает, как правильно вести уроки. Ребята понимающе покивали, однако спустя неделю вынесли из посещений Завуча на шпильках другой итог: она здесь, чтобы усмирять их. На этой почве нашла питание дурацкая подростковая гордость:

— Вот мы какие — с нами не могут справиться!

В один прекрасный день Завуч на шпильках отчего-то не пришла на моё занятие. После звонка я попросила всех сесть и открыть учебники на такой-то странице. Алёна Бурсук даже не думала доставать вещи из сумки.

— Алёна, учебник,— сказала я.

— Эй, ты, достань,— говорили ей дети.

Она весьма нехотя вытащила книжку.

—Дак а чё, этой тётки-то нет…

Я потребовала, чтобы всё необходимое для урока лежало на парте.

— Давай, Барсучиха! — прикрикнул на неё Глеб.— Чё тебе, Елена Михайловна не учитель, что ли?! Коза!

—Слышь, рот завали?! — огрызнулась Алёна.

— Прекратили! — крикнула я, разозлившись на этот раз серьёзно.

— Всё, всё…— губы Алёны скривились в какой-то нехорошей льстивой улыбке.

В тот раз ситуацию как-то удалось исправить, однако с новыми приходами Завуча на шпильках дети всё крепче усваивали: без неё меня слушаться совсем не нужно.

Ещё к началу ноября на планёрке было объявлено, что в конце месяца в четвёртых, пятых и девятых классах состоятся мониторинговые работы по русскому языку и математике. Мне как преподавателю пятиклашек предстояло за три недели подготовить их к этому контрольному срезу.

Собираясь добросовестно исполнить возложенную на меня задачу, я, скрепя сердце, стала на только слушать бесконечные замечания Завуча на шпильках, но порой и спрашивать её совета. Чудеса — она немного смягчилась ко мне и разговаривала уже не такими рублеными фразами, как в первые два школьных месяца.

Готовиться к мониторингу полагалось не только во время уроков, но и после них. Тут я встретилась всё с тем же непреодолимым препятствием в виде ансамбля. Как и в первой четверти, ансамблевцы, коих у меня насчитывалась половина класса, после занятий уходили на репетицию.

— А как мне заниматься дополнительно? Они же после уроков поют — растерянно спросила я Завуча на шпильках.

— Гм… Договаривайтесь как-то. Или хотя бы занимайтесь с теми, кто не поёт.

Вы догадываетесь, что я выбрала второй вариант.

Родители всех не поющих через дневники были предупреждены о том, что ребята будут оставаться ещё на один урок. Приходили у меня практически все. С десятью-четырнадцатью учениками работать было гораздо легче, и я, чувствуя наконец свою свободу, преподавала им, как считала нужным, не стараясь угодить руководству. Учительница из «началки» дала мне в помощь пару книжек с тестами.

Дети часто не хотели расходиться и после дополнительного урока. В кабинете у меня почти каждый день оставались по два, три, четыре, пять человек.

— Что же вы не идёте? — говорила я им.— Я сейчас стану тетради проверять.

— Проверяйте, Елена Михайловна,— говорили они мне.— Мы просто у Вас посидим. Можно?

Конечно, я разрешала. По правде говоря, мне и самой не хотелось, чтобы дети уходили,— я чувствовала, что они становятся мне близкими людьми. Мы разговаривали о дворовой футбольной команде, о том, кем работают их родители и кем хотят работать они сами. О их любимых собаках, кошках и морских свинках. О том, что они любят и чего терпеть не могут.

АлёнаБурсук оставалась после уроков особенно часто. Мне хотелось думать, что она меня любит, но, пожалуй, скорее это было осторожное любопытство к чему-то непонятному, новому и диковинному. Я была для неё странной и загадочной — наверное, можно сказать, что и слегка чокнутой. В школе Алёна со второго класса числилась на плохом счету, несколько раз украла деньги; уже при мне её поймали на жевании насвая и пригласили на беседу с сотрудником детской комнаты милиции. В полупустом неуютном кабинете Алёнка пустила слезу из очаровательных карих глаз и клялась, что ведать не ведает, откуда к ней попали эти непонятные зелёные шарики. Пришедший вместе с ней отец расчувствовался и сказал:

—Ну хватит терзать ребёнка. Что же мы налетели на неё как коршуны. Может быть, и вправду случайно подбросили…

Потом я не раз видела зёрна насвая на полу в своём кабинете, но поймать лукавую девчонку за руку было трудно.

— Я не жую его больше! Да вы чё, Елена Михайловна, я бросила! — горячо уверяла меня Алёна.

Она охотно вытирала у меня доску, выносила мусор, расставляла книги. Другие дети единогласно не любили Бурсук и даже как-то пытались её выгнать из моего кабинета. Я всячески старалась сгладить это напряжение между ними, находила общие темы для разговора. Иногда это получалось — пусть немного, но дети общались вместе, не ссорясь и не ругаясь. Эти минуты были для меня большой радостью.

За семь или десять дней до мониторинга начальство вновь собрало планёрку — мини-формата, только для тех, кто преподаёт в четвёртых, пятых и девятых русский и математику. Завуч Кузнецова заглянула в кабинет и положила на первую парту какую-то скреплённую степлером стопочку листов.

От скуки я заглянула в оставленные завучем бумаги — и уже не могла оторваться от написанного. Речь в кузнецовскомотчёте шла, разумеется, о мониторинге. Пробежав глазами четвёртый класс, я наткнулась на пятый.

«УчительШагаевская Елена Михайловна осуществляет подготовку к мониторингу в недостаточном объёме, не использует раздаточный материал… не проводит дополнительные занятия после уроков…».

«Как не проводит? — отшатнулась я.— Как не проводит?!»

От обиды на глаза у меня наворачивались злые слёзы. Зачем она врёт? Я ведь провожу… И этот дебильный раздаточный материал у меня давно есть сколько можно меня за него гнобить! Всё, что написала про меня Кузнецова в своём отчёте, было неправдой.

А ещё — «Леночка!» Кому Леночка, а кому Елена Михайловна!! Пусть даже не подходит ко мне! Я её близко…

Я глядела на Кузнецову, не слушая её разглагольствований— как будто смотрела телевизор с выключенным звуком. Когда сборище закончилось, подошла к завучу с намерением высказать возражения.

— Тебе чуть не забыла напомнить — там в журнале 5 «Б» надо списки дописать,— опередила меня начальница.

Я тупо продолжала смотреть на неё.

— Что хотела-то, Лен?

— А я… А я хотела… А чего Вы мне написали… сказали… будто у меня уроков дополнительных-то нет? — язык отказывался повиноваться.

— А у тебя разве есть? — с искренним видом удивилась начальница.

— Да!

— Я просто не знала. Да ты не принимай близко к сердцу эти отчёты. Это так… Подстраховка. А мониторинг твои детки хорошо напишут. Мы же сами будем им помогать. Не волнуйся, Леночка…

Домая молча разделась и упала на кровать.

— Что такое, солнышко? — участливо спросил Николай.

— Да,— вздохнула я,— это долго рассказывать. И непонятно.

— Главное начать.

Я рассказала о том, что в пятом классе мои уроки контролирует завуч, что у детей я теряю авторитет.

— Вот так, Коля. Дети меня не слушаются, начальство не уважает. Хреновый я учитель, в общем. Что делать — не знаю. Может, уволиться уже? Как думаешь? Не мучить себя и других…

Николай пристально посмотрел на меня и решительно заявил:

—Ну если ты уволишься, ты признаешь своё поражение. Ты признаешь, что тебя подавили. Если уходить — надо уходить героем.

— Каким героем-то, Коля… тут уж хоть бы выжить… Не до жиру.

Он взглянул на меня ещё серьёзнее.

— Ты должна понять: весь мир вокруг человека — это действие его намерения. То, что твой разум допускает к существованию — то и существует. Расскажу тебе анекдот. Входит мужик в автобус и думает: «Все толкаются, ступить негде, на работе начальник козёл, жена дура, сын оболтус. Погода мерзкая». Ангел-хранитель за плечом записывает: «Так, погода мерзкая, жена дура, сын оболтус… Заказ принят. Стоп, но ведь вчера то же самое было? Ну ладно, раз клиент хочет, будем исполнять». Ты поняла?

— Ты веришь в ангелов? Думаешь, они существуют?

— Не знаю. Не про них речь! А про то, что ты создаёшь намерение своими эмоциями, действиями, своим отношением к событиям. Своими словами. Вот ты сидишь и плачешь, и жалуешься. Чем больше ты ноешь, тем хуже тебе будет! Настройся на позитив — и будет всё классно.

— Будь сильной? — стала догадываться я.

— Ну да, можно и так выразиться… Скажи: я выйду из этих проблем победителем! Брось вызов самой себе! И мир пойдёт тебе навстречу. Скажи: я могу! И всё будет складываться, как тебе надо. Теперь ты поняла?

— Угу.

— Молодец, Лена. Ты у меня супер! — подбодрил Николай.

Стараясь меня вдохновить, он стал рассказывать, как уже неоднократно сам сталкивался с проблемами на работе, конфликтовал с начальством, но всё-таки не падал духом и поворачивал события в ту сторону, куда ему было нужно.

Я положила голову на его плечо и долго слушала.

В глазах Николая мне очень хотелось оставаться хорошей, и поэтому после того разговора я твёрдо решила больше не жаловаться ему на свои педагогические неудачи. Ведь он верит, что я, его спутница, не какая-то тряпка, а сильная, стойкая и мудрая. И если я хочу сохранить достоинство в глазах близкого человека, если хочу, чтобы он меня уважал, то нельзя расквашиватьсяи ныть. Стоит сделать вид, что всё хорошо. Чтоб никто и не подумал, чтоб никто и не поверил… Вдруг и впрямь моё, как бишь его, намерение, волшебным образом преобразит мир?

Настал день пресловутого мониторинга, и моих учеников с самого утра провели в просторный кабинет, где заранее разложили задания. Мне уже было известно, что писать дети будут не совсем сами — для помощи своим бывшим подопечным пришла Любовь Аркадьевна. Появилась и завуч Демьянкина. Со звонком она велела всем сесть и сразу же стала проходить по рядам, помогая детям отвечать на вопросы.

«Вот так мониторинг,— подумала я разочарованно.— Чего-то готовились, готовились, а решает учитель!»

— Может, это… и мне помочь? — предложила я Кузнецовой.

— Ой, да мы сами справимся,— заверила Любовь Аркадьевна.

— Вы отдохните лучше,— поддержала завуч.— Что вы волнуетесь так? Идите, отдохните.

Я повиновалась, но ещё несколько минут стояла в коридоре возле двери, чувствуя себя как человек, который внезапно проснулся и увидел себя в совершенно незнакомом месте.

Потом были уроки в восьмых классах — с печально привычным беспорядком и криком, но такие, на которых хотя бы никто не отнимал моего права быть пусть плохим, но учителем; пусть плохо, но вести.

В час дня я тихо и незаметно ускользнула из школы, пока меня не увидели ученики или кто-то из начальства.

Холода в том году пришли рано. Понятие «дружная» обычно употребляют в связке со словом «весна», но в две тысячи девятом дружной оказалась, напротив, зима. За обледенение нашего города она взялась крепко и по всем фронтам. К концу ноября на клумбах, тротуарах, пешеходных дорожках, крышах гаражей уже лежал пласт снега — пока тонкий и слабый, но нетающий. По ночам морозы доходили до минус пятнадцати. Около школы торчали прутики молодой сирени с почерневшими скрученными листьями и жёсткие палки бурьяна.

Небо заволокло серым беспросветным туманом, в котором даже нельзя было разобрать отдельных облаков. Его немая стынь простиралась до самого горизонта. Я поднялась по кривой лестнице кверхним многоэтажкам, потом вышла на дорогу, ведущую в дачные посёлки, и побрела дальше мимо гаражей, засунув обветрившиеся руки в карманы.

На пустыре гулял ветер, вороша остатки мёртвых листьев, окурки, мятые фантики и другой набросанный местными жителями многочисленный сор. Людей не было никого.

«Может, выпить мне?» — вдруг пришло в голову.

В первую секунду эта мысль напугала меня, и я попыталась притвориться, будто её не было. Однако мысль отступать не желала.

«А что такого? Выпьешь — так, наверное, легче станет. Всё ж какая-то анестезия».

Я ответно подумала, что сейчас не время, да и жилые кварталы остались далековато, до магазина топать и топать. Хотя, с другой стороны, куда мне торопиться, если в школу уже не надо, а Николай навряд ли дома и придёт ещё не скоро.

Я уже стала прикидывать в уме, в какую сторону лучше идти искать ларёк, но вдруг представила: что, если меня вдруг увидят мои ученики?

Не то, чтобы я стремилась всегда казаться идеальной. Мне просто не хотелось быть в школе одной, а вне её — другой. Хотелось какой-то цельности хотя бы от самой себя. И так слишком многое в моей жизни двоилось и троилось.

Мониторинг мои дети, конечно, написали хорошо. Вопросы в нём оказались несложные, да ещё немало помогла Любовь Аркадьевна. После этого контрольного среза ко мне внезапно перестала приходить Завуч на шпильках, и я, как казалось, вновь была предоставлена самой себе.

Зато в восьмом классе мой урок захотела посетить завуч Демьянкина. Она предупредила меня об этом за пару дней. Я очень волновалась: Демьянкина в моих глазах выглядела мудрей и серьёзней, чем вечно куда-то спешащая Кузнецова. Она относилась ко мне явно благосклонней и мягче, да попросту — добрей, чем Завуч на шпильках. И мне хотелось не просто отвязаться от Людмилы Антоновны или силиться угодить, а провести урок так качественно, как я только могу.

Тема, будто назло, намечалась самая обыденная и скучная — что-то про пунктуацию. Я постаралась вытащить из памяти всё, что мне говорило начальство, что я вычитала из книжек, что узнала от самих детей.

Людмила Антоновна поздоровалась с восьмиклассниками и заняла место на последней парте. На уроке я старалась не смотреть на неё — чего-то боялась. Ребята, у которых было желание учиться, всё это занятие отвечали мне с такой охотой, что я почувствовала: быть учителем всё же здорово!

После звонка Демьянкина подошла ко мне и, внимательно глядя, спросила:

— Лена, скажите, пожалуйста, это точно был урок?

— Точно…

— А где написаны тема и задача урока? Где они были озвучены?

Мне оставалось только развести руками.

— Это ведь очень, очень важно. Нужно иметь план работы и изложить его детям. Дети должны знать, зачем они собрались. Чем они будут заниматься эти сорок пять минут. А в конце урока надо подвести итоги. Чтобы дети наглядно видели, что они сделали и к чему вы вместе пришли. Вы разве этого не видели на уроках других учителей?

«Вот уж, честное слово, не всегда видела!» — откровенно призналась я про себя, вспомнив занятия Л. В., Девяткиной и других.

— Не хотят у нас молодые учителя почему-то учиться у стажистов! — посетовала Демьянкина.

— Ну почему не хотят…

— Я хочу для Вас отметить ещё одну вещь,— продолжала Людмила Антоновна.— Побольше смотрите на них. Вы смотрите как-то… поверх голов. А в глаза — редко. Вот Вы говорите про эти знаки препинания, и говорите, рассказывайте это прямо им: Маше, Вите, Насте… Прямо до них доносите, до каждого.

— Да, да! — почему-то обрадовалась я и сразу решила, что обязательно постараюсь так делать.

— Ну, у меня пока всё.

— Угу.

Глядя на Людмилу Антоновну, которая не спеша подходила к двери, я несколько странно долгих секунд напряжённо вспоминала, что такое важное я забыла ей сказать. За то, что она разговаривала со мной не просто как начальник, а как человек…

— Спасибо! — от волнения сорвавшимся голосом крикнула я.

Глава 4

Больше ничего

Зима навалилась на город окончательно, в несколько дней припрятав черёмушкинские улицы под толстые снеговые одеяла. Уже в первых числах декабря кто-то из наших учителей пошутил, что успел устать от долгой зимы. Морозов, правда, пока не было — термометр днём не опускался ниже пятёрки. Дети после уроков выбегали гурьбой на школьный двор, плюхались в сугробы со смехом, катали из липкого снега существ, которые лучше было назвать не бабами, а, наверное, инопланетянами.

В восьмом «Б» классная руководительница провела суровое родительское собрание с капитальным разбором полётов. За лень, безалаберность и хамствовеликовозрастных чад по очереди отчитывали все школьные педагоги. Скромно присоединилась к ним и я. Родители поющих и непоющихвосьмиклассников, по всей видимости, неслабо встряхнули своих отпрысков, потому что домашнюю работу уже не первый день приносили практически все. И хотя я понимала, что страх наказания — недолговечный стимул для прилежной учёбы, всё же радовалась порядку и возможности как можно продуктивней поработать с теми, кто этого хотел. В восьмом «Г» дела тоже шли относительно неплохо.

Зато пятиклашки заметно развинтились, когда Завуч на шпильках в конце ноября перестала дежурить моих уроках. Я пыталась приструнить их напоминанием скорого окончания четверти и выставления оценок.

— Осталось меньше месяца! — строжилась я.

— Осталось меньше месяца до нового года! — с весёлой хитринкой переворачивали они.

Я понимала, что нужно срочно принять какие-то меры, взятьнаконец на себя полную ответственность за свой класс, его поведение и учёбу. Продумав примерный план действий, решила, что соберу ребят в конце недели, в пятницу, на классный час, и там объявлю, кому и какой предмет нужно подтянуть. Поразмыслила я и о праздновании нового года — уж на каникулах-то, ансамбль, наконец, не станет проводить свои спевки, и мы сможем выбраться всем классом куда-нибудь в кино.

Громадьё моих планов неожиданно разрушила Кузнецова.

— Лен, вот что,— на стол мягко шлёпнулся журнал моего 5 «Б».— В журнале домашнюю работу надо везде дописать. Карандашные записи все убирай. И вообще, желательно ручку брать одного цвета. Некрасиво смотрится, когда разные. И знаешь ещё…

— Что? — немедленно встревожилась я.

— Егоровна подумывает у тебя классное забрать… Неизвестно пока, но…— Кузнецова развела руками.— Видишь, проблемы у тебя нешуточные.

Мне хотелось крикнуть «Нет!», но за три месяца работы в школе я как-то полуинстинктивно научилась молчать.

После уроков мне по делу нужно было заглянуть в кабинет медсестры — ею работала мама моего ученика Васильева. Поначалу я хотела наскоро разрешить рабочие вопросы и отправиться домой, чтобы там уставиться часа на полтора в какое-нибудь глупое кино. Но меня остановил обеспокоенный взгляд и вопрос Васильевой:

— У вас ничего не случилось? Вы такая расстроенная…

Злясь на своё предательское лицо, я не очень охотно призналась:

— Может быть, скоро не буду больше вашим классным руководителем.

— Да?! Почему?

Удивление Васильевой показалось мне каким-то наигранным и преувеличенным, но вместо раздражения вдруг родилась готовность всё ей рассказать — пришло осознание, что терять мне, собственно, уже вряд ли есть чего.

— Потому что проблемы. С дисциплиной. Разве Вы не знаете? Не справилась я. И досуг не провожу. Хотя не знаю, как проводить, если все в ансамбле. И к мониторингу плохо подготовилась. И не видно моего потенциала. Не нашла, в общем, к детям подхода.

Мама Васильева взглянула на меня с лёгкой укоризной и медленно развела руками:

— Ну что Вы уже наговариваете-то на себя… Нашли Вы, нашли к детям подход. Знаете, как они Вас любят?

— Да, любят. Пользоваться мной любят,— откровенно зло отозвалась я.

— Нет, ну, конечно, с ними надо строже,— согласилась Васильева.— В руке держать крепко. Это у Вас не очень получилось, но, но… ещё совсем не поздно! А что любят Вас — это правда! Это тоже многого стоит. А ошибки Вы исправите!

Я внимательно поглядела на её лицо, потом почему-то на руки.

— Вы что, вправду верите, что я смогу исправить?..

— Ну почему бы и нет, при желании! Поговорите с Тамарой Егоровной. Скажите, чтобы она не торопилась принимать решение,— Васильева взяла меня за руку.

Я почувствовала, что в глазах у меня начинает щипать, но плакать при чужом человеке было, конечно, стыдно, и я энергично тряхнула головой, на всякий случай поспешно высвободив свою руку.

— Вы знаете, это, я ведь правда люблю детей, наш класс,— быстро заговорила я, от волнения замахав руками.— Я ведь правда очень хочу, чтобы они остались со мной. Я понимаю, что очень много напортила, что не установила сразу порядок, что плохо им помогла адаптироваться к средней школе… Что не ездила никуда на мероприятия с ними… Я много, много виновата, да… Но я очень хочу остаться с ними, если…

Тут я косо взглянула на Васильеву и подумала о том, что, может быть, она просто заговаривает мне зубы, а на самом деле хочет отделаться от меня, как и завучи с директрисой.

— Если, конечно, я вам ещё нужна.

— Вы поговорите с Тамарой Егоровной,— настоятельно повторила Васильева.

Я кивнула и поспешно выскользнула из медицинского кабинета, чтобы не разреветься прямо там.

Слёзы лились из меня, когда я как попало заталкивала в сумку книги и бумаги, когда наспех просовывала руки в рукава угольно-чёрного пальто, когда сбегала по твёрдым и скользким мраморным ступенькам прочь из школы.

Захлопнув за собой тяжёлую школьную калитку, я быстро зашагала по обледеневшей, скользкой после вчерашней оттепели дороге, которая полого спускалась вниз к магазину автозапчастей и кафешке, а потом, как во сне, стала бродить по дворам обшарпанных кирпичных двухэтажек. Слёзы застилали глаза. Мне словно хотелось отыскать в Черёмушках такой закоулок, где бы никто не смог мне напомнить о совершённых за последние несколько месяцев ошибках, о моих пагубных нечуткости и равнодушии к своим ученикам, из-за которых я не увидела реальных детей, их характеры и потребности, а общалась с какими-то мною же придуманными удобными образами.

Напротив детской поликлиники я наконец остановилась, уже начиная задыхаться и от быстрого шага, и от продолжавших мучить меня слёз. Над Черёмушками нависало привычное, стылое и серое декабрьское небо, вот-вот готовое обрушить на несчастные улицы очередной ворох и без того всё облепившего снега.

Мне захотелось, чтобы рядом оказался какой-нибудь добрый, сердечный человек, лучше всего старше меня, который мог бы подсказать, как же поступать дальше, можно ли что-нибудь исправить, чтобы дети остались со мной.

— Петрович,— вспомнила я.— Был бы он здесь!

Я нисколько не задумывалась о том, чтобы мне в самом деле собраться и съездить в университет к заведующему кафедрой, рассказав о своих проблемах. Нет — ведь жаловаться, по тогдашнему моему твёрдому убеждению, было стыдно. К тому же ни перед кем иным, как перед своим любимым преподавателем, мне хотелось выглядеть успешной и чего-то в жизни достигнувшей.

Но и терпеть боль молча тоже было невыносимо.

— Алексей Петрович,— тихо выдохнула я, размазав варежкой слёзы и глядя прямо вверх на сплошь затянутое облаками небо.— Вот учили меня Вы, учили, а я видите, как… разочаровала-то Вас… Классное у меня хотят отобрать… Простите меня, пожалуйста, Алексей Петрович. Я думала, что будет проще…

Я поймала себя на мысли, что мне и вправду кажется, будто кто-то меня слышит, и испугалась, не схожу ли с ума, но, однако, продолжала:

— Теперь не знаю, что делать, как быть. Не хочу детей терять, мы ведь с ними уже друг к другу привыкли. Вот бы как-нибудь сделать так, чтобы они у меня остались. Вот бы Вы…

Меня толкнула новая волна страха: ведь ещё чуть-чуть — и я, кажется, попросила бы Петровича оставить мне класс! Ну не едет ли у меня крыша от всех этих переживаний?!

«Всё, всё,— сказала я самой себе.— Надо немедленно успокаиваться. Надо отдохнуть, посидеть».

Наверное, только тогда, в двадцать два года, я осознала всерьёз, что жизнь — не бесконечное приключение, не театр и кино, где я играю увлекательную роль, а пронзительная реальность, в которой так легко потерять дорогих твоему сердцу людей.

Классное руководство у меня забрали через два дня. Во время «окна» (сорока пяти минут времени, свободных от уроков) в мой кабинет пришла Кузнецова и будничным тоном объявила, что меня вызывают к директору. Прямо вместе с ней я и отправилась к Тамаре Егоровне.

За столом, кроме директрисы, сидела и завуч Демьянкина. Я тихо поздоровалась и заняла своё место по приглашению начальницы.

— Ну что, Елена Михайловна,— директор слегка постучала ручкой по обложке классного журнала.— Думаю, ты и так всё знаешь. Проблем было — много, проблемы — не решились. Это и дисциплина, это и мероприятия, это и работа с родителями. Контроль администрации не может продолжаться, это самое, постоянно. Чтобы тебя избавить от тяжёлой нагрузки, от недовольства родителей, мы с тебя снимем классное руководство.

Я медленно кивнула.

— Тут иначе нельзя,— вдруг вмешалась Кузнецова.— Они ведь жаловаться на тебя продолжают, эти мамки твои из 5 «Б». Уже не только дисциплина, но и методика преподавания их, между прочим, не устраивает.

— Ну, насчёт методики они там не вправе рассуждать,— снова заговорила Тамара Егоровна.— Про методику я им сказала: государство её выучило, государство её знания оценило отлично. О чём говорит красный диплом. Вот Людмила Антоновна подтвердит, что более- менее нормально с методикой. Так. Ну ладно, что… Давайте писать документ.

Кузнецова протянула мне ручку и лист бумаги.

— Пиши. Директору МОУ СОШ…

Под диктовку Тамары Егоровны я написала заявление по собственному желанию на отказ от классного руководства.

— Скажите…— робко начала я,— можно спросить?

— Слушаю.

— А что же мне детям говорить? Как объяснить, почему я от них ушла?..

— Да что им ещё объяснять! — фыркнула Кузнецова.— Скажи, вели себя плохо, вот ты и устала от них. Пусть научатся как следует себя вести! Или прямо совсем, как есть: что родителям вашим я не понравилась!

— Нет, нет, Катерина Ксанна,— остепенила её директриса.— Так это не годится. Получится ведь, что родители плохие. Скажи, Лена, что… ну, просто вы не сработались. Что ты не смогла найти подхода какого-то к ним… Что у тебя мало опыта и ты, это самое, не совсем справилась. Ну, можно и немножко про то, что вели себя плохо… Но, главное, подчеркни, что они всё равно твои ученики. Ты же у них будешь вести русский и литературу. Сегодня вот будешь?

— Прямо на следующем уроке.

— Так, так… Скоро перемена. Ну, хорошо. Иди.

— А кто же будет у них классной?! Никого же вроде нет свободного,— спохватилась я.

— Это уж мы сами решим,— отрезала Демьянкина.

Кузнецова почему-то решила сопроводить меня до кабинета.

— Я что-то вижу, ты расстроилась? Выбрось ты из головы, Лена! Ты представить, представить себе не можешь, сколько учителей тебе завидуют! Анна Георгиевна, и Семёнова, и Жукова — да они бы, наверное, сами, сами полторы тыщи этих путинских доплачивали, чтобы у них только не было этого клятого классного руководства! А Шульц со своим 7 «Г»?! Да она чёрной завистью тебе позавидует. Ты теперь будешь в школе от-ды-хать! Пришла, отвела уроки — и домой! Красота, Елена! Красота!

Заметив, что я мало внимания обратила на её живописания, Кузнецова решила подойти с другой стороны.

— А если тебе уж так хочется петлю на шею, то не беспокойся — на следующий год подарим 4 «В». Уж непременно! На него никто не метит. Поработаешь до лета, успокоишься, опыта наберёшься. Только, предупреждаю тебя, сразу строй всех! Чтобы был железный порядок. Ну, ты уже уяснила маленько, как надо?

— Уяснила… Только жалко этих детей. Они ведь всё-таки привязались ко мне. И Васильева мама поддержать хотела меня…

— Васильева! — фыркнула завуч.— Да эта мамаша Васильева на тебя и стучала! Откуда, ты думаешь, все твои ляпы директору известны? От Васильевой как раз — она же здесь работает! Всё и рассказывала!

Я покосилась на Кузнецову.

— Что-то я Вам не верю…

— Ну, не веришь, и не надо! — обиделась Кузнецова.— Эх, Елена, простая ты, как дерево! А я тебе говорю, что к родителям вообще нужно со всей строгостью. Потому что они всегда тебя готовы заложить и всегда им что-то не нравится… Понтов, понтов нынче у каждого — вагон! Учитель и научить должен, и воспитать, и то, и сё! А платят? Эхх…

Перед уроком ученики более уже не моего 5 «Б» были непривычно настороженны и тихи. Только завидев меня в проёме двери, они ровными рядами встали в знак почтительного приветствия.

— Здравствуйте,— вместо приятного удивления их поведением я почувствовала тревогу.— Садитесь.

Сели они так же послушно и вежливо, как перед этим поднялись. Никто не брякал о парту книги, не шушукался с соседом.

Раскладывая на своём столе вещи, я увидела, что Максим Шевченко поднял руку, и разрешила ему сказать.

— Елена Михайловна, это правда, что Вы больше не будете у нас классным руководителем?

Голос у меня пресёкся.

— Мы теперь будем хорошо себя вести,— горячо пообещала Катя Нестеренко.— Будем слушаться Вас.

— Мы хотим, чтобы Вы у нас остались. Потому что мы Вас любим,— сказала Алёна Бурсук.

Встретившисьсо взглядом её тёмно-карих глаз, я хотела рассмотреть в них привычную лукавинку и желание понравиться, но, к своему ужасу, увидела только вопрос и надежду.

Внутри меня всё похолодело.

— Дети… Я тоже, тоже вас люблю. Но, вы видите...что мы с вами не сработались. Вы видите, что я не справляюсь. Порядка у нас с вами на уроке нет…

Я произнесла эти слова в совершенно тихом кабинете.

— Поэтому пусть у вас будет другой классный руководитель. А я останусь с вами! Продолжу, как раньше, вести у вас русский язык и литературу. Каждый день вы будете сюда приходить. Мы с вами будем учиться, как раньше!

— Зачем Вы нас бросили?

АлёнаБурсук посмотрела на меня с недетским осуждением и убрала в сумку дневник.

До конца урока она молча сидела за партой, никому не мешая, но и не работая — просто оперев голову на руку.

Мне нелегко было даже слышать голоса детей, поэтому я задала всем какое-то большое письменное задание. Но при всей длине этого упражнения оно неизбежно должно было закончиться, и слушать мне всё-таки пришлось.

— Очень жалко, что так получилось,— уходя после звонка, сказала мне Катя Нестеренко.

Я хотела добавить «И мне», но почувствовала, что это может прозвучать фальшиво.

После урока в 8 «Г» и занятий по журналистике я немалым усилием заставила себя не бежать из школы, а внимательно проверить все тетради, протереть подоконники и доску, подмести пол, аккуратно расставить книги в шкафах. Отчего-то мне показалось, что, если я наведу порядок в кабинете, то и сумбур в моей душе развеется хотя бы немного.

После уборки я села за учительский стол и хотела ещё полистать книжку с поурочным планированием по литературе, но в усталости только опустила голову на сложенные руки и осталась так сидеть с закрытыми глазами — может быть, две минуты, а может, и все двадцать.

Веки у меня всё больше наливались тяжестью, и, чтобы окончательно не заснуть, я резко подскочила со стула и нехотя стала натягивать сапоги, раздражённая своей слабостью. Уже выйдя из школы на свежий воздух, чувствовала, что меня пошатывает, и немного кружится голова.

На квартире, преодолевая бессилие, я приготовила уроки на завтра и даже сходила на рынок распечатать карточки с заданиями для восьмых классов. Беспокойные багровые сумерки постепенно сгустились в чернильную мглу. К семи часам вечера Коля ещё не пришёл с работы и даже стариков хозяев отчего-то не было дома — должно быть, уехали к дочке и внуку на другой конец города.

Я давно закончила подготовку к занятиям, кое-как прибрала в шкафу вещи и осталась неподвижно стоять посреди коридора. Кругом стояла такая тишина, что в пустой квартире мне вдруг сделалось одиноко и жутко — казалось, я начинаю слышать, как гулко стучит моё сердце.

«Выйду, пойду хоть куда-нибудь к людям»,— подумала я и, не в силах вынести пребывание наедине с самой собой, опять стала собираться на улицу.

К вечеру, видно, сильно подморозило: лишь выйдя за порог подъезда, я поневоле съёжилась от холода. Клацнув двумя кнопками, я застегнула наглухо воротник, сунула руки в карманы, но продолжала зябнуть. Во дворах тускло горели бледные розово-оранжевые фонари. Пройдя по вытоптанным в снегу тропинкам между хмуро сдвинувшихся домов, я выбралась к рынку. Там крутилась толпа весело гогочущих парней гоповатого вида, между навесами суетились женщины с сумками продуктов, взвизгивали и носились две кудлатыесобачонки.

Мне отчего-то становилось всё холоднее и непреодолимо клонило в сон. Чтобы подольше не возвращаться домой, я перешла дорогу и вбежала в первый попавшийся автобус, даже не посмотрев маршрут. Высадившись где-то на левом берегу, пересела на девяностый, чтобы вернуться обратно.

На предпоследней остановке мне вспомнилось, что девяностый далеко не доходит до нужной мне остановки, и остаток пути придётся пройти пешком. Выбираться из тёплого уютного автобуса совершенно не хотелось. Мороз в тёмном ночном воздухе всё крепчал, заставлял меня глубже втягивать голову в плечи. Стуча зубами, я медленно побрела вдоль пустынной дороги, усеянной яркими оранжевыми фонарями. Сил идти быстро уже не было: отчего-то я так устала, что у меня даже стали побаливать плечи и икры ног.

Завтра предстояло снова возвращаться в школу. Снова смотреть в глаза ученикам, чувствовать себя виноватой, оправдываться. А почему, собственно? Почему?! Разве это я отказалась от них? Отказались родители и завучи! Меня просто поставили перед фактом. И всё-таки, с другой стороны… Дело уже совершилось. Отобрали классное — у кого, у меня! Это же позор, катастрофа! Куда мне падать ниже?! Какой же я учитель…

В изнеможении я опустилась на деревянную скамейку около остановки. Над головой моей угрожающе шумели костлявыми ветками высоченные тополя.

Казалось, что все вокруг стали моими врагами, все сделались против. Против меня были директор и завучи, родители моих учеников и сами ученики. Осуждение предстояло встретить от мужа, матери, хозяев квартиры. Даже эта бесконечная унылая улица, главная магистраль Черёмушекс недоброй славой, проклятый мороз и ветер, гулко свистящий в тополях — и те, чудилось, относились ко мне с какой-то непонятной враждебностью.

«И деревья стали какие-то страшные,

Пытаютсязакошмарить, они ветками машут мне…» — вспомнились песенные строчки.

У меня усиливалось странное и крайне неприятное чувство того, что мир вокруг — ненастоящий, перевёрнутый, злой, и ополчаться на меня он теперь станет всё больше и больше.

— Да почему же?..— простонала я, едва шевеля пересохшими губами.— Да за что же это всё мне?!

Стали вспоминаться студенческие годы, преподаватели с их долгими беседами о нравственной высоте отечественной литературы, о феномене интеллигенции в русской культуре, ещё о чём-то глобальном, элитарном, недоступном. Во мне вдруг родилась злая усмешка: да выходили эти прекраснодушные люди когда-нибудь в жизнь? Да сталкивались ли они с безразличием, унижением, лицемерием? Или, может быть, так и провели десять, двадцать, тридцать лет в стенах филфаковскогозаповедника, где все культурны, возвышенны и облагорожены? Где никто не жуёт насвай, не ворует казённые деньги, не трясётся от страха перед начальством?

Волна озлобления росла и захлёстывала меня всё больше. Я чувствовала, что начинаю тихо ненавидеть своих прежде любимых наставников — и литератора, и Петровича, и Р. Т., и прочих, которые не научили меня, как устанавливать в классе дисциплину, как завоевать у детей авторитет, как противостоять родительскому напору.

Мне хотелось кричать, что виноваты мои учителя, которые готовили меня не к тому, что пришлось встретить в школе. Однако голос совести из самой глубины моего существа тихо, но настойчиво твердил, что их вины нет совершенно ни в чём.

«После такого позора, наверное, надо просто уйти. Уйти из школы насовсем. Доработаю до нового года — и уйду»,— подумалось мне.

Пошатываясь, я встала и снова быстро зашагала вперёд, обратив своё раздражение на сумку, которой яростно размахивала по пути.

— Эй! Деушка! — развязно окликнул меня чей-то мужской голос.

Не успев осознать, что делаю, я обернулась и встретилась глазами с подвыпившим дядькой в видавшей виды кожанке. Сально улыбаясь, он протягивал мне руку:

— Давай познакомимся, а?

Стряхнув с себя оцепенение, я наконец сообразила, что в такой поздний час и на такой улице меня приняли за труженицу отнюдь не народного образования. С перепугуотшатнувшись от мужика, я развернулась на сто восемьдесят градусов и припустила по тротуару что есть духу.

—Ну ты куда! — крикнул он разочарованно.

Солидная степень проспиртованности наврядли позволила бы дядьке бежать так быстро, как ему, вероятно, хотелось, но на всякий случай я даже не оглядывалась назад — только летела вперёд по сугробам. На перекрёстке едва не сбила с ног какую-то хмурую укутанную в платок бабушку.

Мёрзнуть, само собой, я перестала, но ноги у меня жутко устали и подкашивались как ватные. Чувствуя, что бежать скоро будет не по силам, я нырнула в арку, а потом свернула во двор какой-то двухэтажки и кое-как добрела до дома.

— О! Вот ты наконец! — немного сердито, но вместе с тем заботливо встретил меня Коля.

Я махнула ему рукой вместо приветствия.

— Где была-то? Совсем тебя потерял. Звонил уже три раза!

— А-а… Гуляла. Развеяться хотела. На работе устала очень. Ещё холод собачий.

— Да не так уж там и холодно,— удивился Николай.— Снежок лёгкий, красота. Приятная погодка. Я вышел — прямо картинка. Деревья белые, как в сказке.

— Сказка! — рассержено фыркнула я.— Да там чёрт знает что творится. Ветер и морозяка такой! Меня ажвсю трясёт!

— Ну-ка, ну-ка,— муж озабоченно дотронулся рукой до моего лба.— Да ты вся горишь! Заходи, заходи скорей домой.

Он помог мне раздеться, расстелил кровать, принёс чашку подслащённого тёплого чая и градусник. Оказалось, температура подходила к тридцати девяти.

— Лежи, лежи, отдыхай,— Николай укутал меня одеялом.

— Да я и так лежу.

— Вот и хорошо. В школу завтра не пойдёшь,— полушутливо объявил он.

— Да я, может, совсем туда не пойду.

— Опять эти глупости? Я же тебе говорил: настройся на позитив. Как ты будешь думать, так всё и выйдет. Поняла?

— Поняла,— посмотрела я на него с благодарностью.

Ночью температура поднялась ещё сильней. Я несколько раз со страхом просыпалась от полубредовых кошмаров, в которых передо мной в безумном хороводе мелькали то злобно-угрюмые лица, то какие-то отвратительные исковерканные пейзажи с багровым небом. Утром доктор подтвердил у меня грипп в тяжёлой форме.

С температурой под сорок мне волей-неволей пришлось три дня валяться на скрипучей койке с проваливающейся панцирной сеткой. Сил на то, чтобы взяться за работу или хотя бы почитать книгу, конечно, не было. Поэтому мне оставалось одно — пребывать наедине с собой и предаваться размышлениям, насколько позволяли боль во всём теле и тошнота.

Поначалу в голове у меня сидела только одна мысль — нужно дождаться конца четверти и немедленно написать заявление на увольнение. Нужно, как говорил Николай, уходить героем, пока дела не обернулись ещё хуже и пока возможно уйти более или менее достойно. Учитель из меня не получился — это ясно видно каждому. Вначале полетела дисциплина, а за ней и всё остальное. Начальство не ставит меня ни во что — наверное, я заслужила такое отношение своими бестолковыми действиями.

Я стала воочию представлять, как захожу в кабинет Тамары Егоровны, заявляю ей о своём добровольном желании уйти, как она разводит руками и говорит, что, это самое, не может препятствовать моему свободному выбору. Но по закону мне предстоит отработать две недели. Разумеется, отвечаю я, и отправляюсь в класс…

В класс?

К детям?

И что же я им скажу?

Впервые я всерьёз задумалась о том, что станется с моими учениками, если я уволюсь. Конечно, им дадут какого-то другого учителя, более опытного, который сумеет установить порядок, пройдёт с ними как следует программу. Но что же я — выйдет так, что я их просто брошу? Уж теперь-то — совсем брошу, сознательно?

Приходилось признать, что ответ на этот вопрос получался убийственно положительным. Мне вспомнилась Раиса Тимофеевна, которая говорила о нас, своих студентах:

— Я рада, что вы мне даны.

«Даны, даны,— пыталась осмыслить я слово.— Даны, вручены, подарены…».

И вдруг я стала думать о дружбе: о том, что дружба всегда тоже дана, она приходит откуда-то и начинается сама собой, а тебе остаётся только удивиться ей и начать дружить с тем человеком, который вот так сам собою встретился. Если ты пытаешься заводить друзей только целенаправленно, только рассуждая логически, кто тебе подходит, то никогда не получается настолько глубоких отношений, как если бы ты никого не выбирал, а просто принял того, кто есть.

«Может, и с учениками так? — размышляла я.— Они уже есть у меня. Не я их, а они меня выбрали».

И какими бы они ни казались беспокойными, шумными, нечувствительными к красоте русской поэзии, грубыми, ленивыми, безграмотными — одним словом, неудобными, всё равно они были и остаются моими.

Вспоминая их юные лица, я с каждой минутой всё больше осознавала, что едва ли не каждый из них стал мне хотя бы в малой мере доверять. Зачем бы вдруг Лена из 8 «Б» рассказывала о своих планах стать журналистом? Не со всяким встречным делятся мечтой. И Мизроб из того же класса, наверное, не каждому мог бы поведать историю о том, как приехал в Россию. И пятиклассники крутились после уроков в моём кабинете всё-таки не просто от нечего делать — на улице-то куда веселей.

Если не всем, то многим из них я стала уже не чужой, поэтому просто отказаться от всего и бросить было бы самым настоящим предательством. Другое дело то, что с возложенной на меня ответственностью я плохо справилась. Меня поставили к этим детям учителем, но чему я их научила? Хорошие отметки в пятом классе говорили только о том, что ребята отлично усвоили программу начальной школы — материал этого года по большей части до сих пор только повторял её. А что сделала и что смогу сделать для них я?

Мне вспомнилась любимая в юности легенда о Данко из горьковской «Старухи Изергиль». Прихлебнув жидкий чай, я с удовольствием стала перебирать в памяти заученные строчки про то, как Данко крикнул сильнее грома, как вырвал из груди сердце, как тьма разлетелась от света, как люди бежали быстро и смело, а потом окунулись в море солнечного света и чистого воздуха.

«Кинул взор вперёд себя на ширь степи гордый смельчак Данко,— кинул он радостный взор на свободную землю и засмеялся гордо. А потом упал и — умер».

«Вотклёво ему! — с неожиданной насмешкой подумалось мне.— Упал и умер. Подвиг совершил. А тут попробуй, живи. Попробуй приучить делать домашнее задание, руку поднимать при ответе, выслушать всех и принять… Корни научить правильно выделять… Два слова связать, когда нужно хоть что-то ляпнуть по вопросам на литературе. Волосы расчёсывать шелудивомумальчику…».

Я вспоминала, как, ещё учась в университете, едва ли не клялась себе, что буду делать для людей всё возможное. На третий день болезни меня охватило страшное раздражение из-за того, что приходится всё лежать и лежать. Охваченная какой-то маниакальной жаждой деятельности, я подскочила на кухню варить компот.

— Что, полегшало? — с долей участливости спросила бабуля-хозяйка.— Голова болит?

— Болит,— буркнула я, сердясь тому, что бабка загородила собой шкаф, откуда мне надо было достать сахар.— Отойдите. Пожалуйста.

— А зачем тебе сахар? — пожала плечами хозяйка.— Я вот без сахара варю. Так для здоровья полезней.

— А я вот с сахаром! — огрызнулась я.

Снова передёрнув плечами, она ушла в свою комнату.

«Обиделась — ну и пусть,— проносились у меня в уме злые мысли.— Пускай не лезет не в своё дело. Надоела».

Яростно брякая ложкой о края кастрюли, я размешивала злополучный сахар. Когда никому не нужный компот был готов, сняла его с плиты и снова упала на провисающую койку, опять углубившись в мысли о школе.

Вспоминая своих пятиклашек, а потом учеников из восьмых — каждого по отдельности и всех вместе, я стала понимать, что учила их вовсе не тому, что было им нужно. Я зачем-то старалась вбить в их головы филфаковскиезнания, которые сами по себе были, конечно, замечательны, но не для тех детей, с кем мне приходилось проводить уроки.

Детям нужен был хлеб, а я пыталась кормить их пирожными. Мне пришла догадка, что дисциплина, быть может, стала разваливаться в том числе и потому, что задания, которые я давала ученикам в сентябре, оказались для них попросту непосильными. И пусть позже Паша горячо убеждал, что я умею хорошо объяснять,— всё равно (где-то даже бессознательно) я строила урок так, чтобы было интересно больше мне, чем ребятам.

И на второй, и на третий день своего вынужденного бездействия я продолжала думать о том, что отныне мне нужно любой материал подавать так, чтобы он оказывался интересен и понятен именно моим ученикам. И неважно, что для меня самой такая подача может (очень даже может) показаться скучной и примитивной. Я должна снисходить к ним. И если потребуется два урока подряд разбирать, как подчёркивать глаголы,— значит, мы будем разбирать, как подчёркивать глаголы.

Ребят из восьмого «Б» я вспоминала с особенным вздохом. Во втором полугодии предстояло изучать односоставные предложения, а толком пройти этот сложный раздел при нынешнем сумасшедшем доме казалось практически невозможным. С литературой дела обстояли не лучше, а, вернее сказать, хуже. По своему опыту я знала, что смысл литературы — не в сумме знаний по эстетике и поэтике, а в том, чтобы помочь человеку научиться жить сердцем. И как я смогу донести это до своих учеников, если даже не в силах заставить их добросовестно читать школьную программу? Как я расскажу им про «Капитанскую дочку», «Мцыри», «Ромео и Джульетту»?

«А вот как хочешь теперь, так и рассказывай,— неумолимо говорила мне совесть.— Хоть персонально с каждым занимайся. Хоть телепатию изучай, чтобы свои мысли в их головы вложить».

«Прямо каждому: Маше, Вите, Насте…» — всплыли в уме слова Демьянкиной.

Я чувствовала, что теперь меня могут спасти только терпение, упорный труд да ещё какая-то неизвестно к чему относящаяся надежда — не на себя, не на учеников, не тем паче на завучей.

После болезни дети встретили меня прямо в школьном вестибюле. Девочки, особенно младшие, не стесняясь, обнимали; мальчишки — ещё издалека с улыбками кричали «Здрасьте!».

Не скрою, что сердце у меня радостно билось от такой встречи. Уроки в тот день пролетели как на крыльях, и даже на литературе в восьмом от детей удалось добиться какого-то внимания к «Недорослю» Фонвизина.

Классным руководителем в 5 «Б» поставили не кого иного, как Любовь Аркадьевну — ту самую бывшую учительницу моих подопечных, на руках которой теперь было и двадцать с лишним первоклашек. Хотя в нашей школе работало, по крайней мере, три человека, у которых не было классного руководства, видимо, брать на себя такие обязательства никто из них не решился.

На Любовь Аркадьевну я смотрела с сочувствием и смутным ощущением вины. По собственному желанию взваливать на себя два класса наврядли согласился бы даже самый преданный фанат учительского дела. Значит, 5 «Б» вручили ей наверняка в добровольно-принудительном порядке. Утешало, хотя и слабо, только одно: дети оказались под опекой уже прекрасно знакомого, любимого и уважаемого ими человека.

Они по-прежнему приходили в мой кабинет после уроков, рассказывали про Любовь Аркадьевну, про своих друзей, про планы на каникулы. Алёне Бурсуки Артёму Данилову, которые приходили особенно часто, я предложила раз в неделю дополнительно заниматься русским. К моему удивлению, они охотно согласились.

— А можно я иногда буду приводить Нину Карепову? Это моя подруга из 5 «В»,— попросила Алёна.

— Можно,— ответила я после секундного колебания.

Артём, Алёнка и огненно-рыжая Нина мыли у меня доску, ставили стулья, послушно писали упражнения. Это кажется странным и неправдоподобным, но я не принуждала их абсолютно ни к чему. Они приходили сами и уходили только тогда, когда я надевала пальто и брала в руки ключ от кабинета.

— Я люблю пропущенные буквы вставлять,— призналась мне Алёна.— Это у меня хорошо получается.

Я видела, что она очень ждёт, как бы я её похвалила, отметила, уделила внимание. Артём Данилов относился к ней покровительственно-снисходительно, и по его взгляду было видно, что он прекрасно знает все Алёнкины хитрости и проделки.

— У Вас из вон того окна дует,— заявила однажды Бурсук.

— Правда. Я заделаю завтра.

— А чё завтра. Давайте мы сегодня заделаем как надо. Нинка, отодвигай парту, ставь стул.

Я выдала им ведро с тёплой мыльной водой, бумажный скотч и ножницы. Они сами заклеили окно, кропотливо смачивая полоски бумаги в воде и аккуратно приклеивая их к рамам.

— Давайте мы Вам ещё кабинет украсим к новому году? — предложил Артём.— Наших позовём. Мечев придёт, Нестеренко, Емелькина, Дорошкевич. Нарежем всяких снежинок Вам и на шторы повесим.

— Спасибо, ребята, но давайте уж подождём до конца декабря…

— Ладно… Но мы придём!

Худо-бедно мы закончили эту четверть, и я в журнале выставила карандашом предварительные оценки. Успеваемость у меня упала во всех классах и по русскому, и по литературе. Обрисовалась проблема с двоечниками. В пятом Илюша Яриков всё-таки вытягивал на слабую тройку, в 8 «Г» чересчур запущенных случаев тоже не оказалось. Зато в 8 «Б» у меня были Леонтьев и Филичкин. Первый из них всегда переступал школьный порог в наушниках и обычно наотрез отказывался вытащить их даже во время урока — не только у меня, но и у других учителей, кто помягчеи помоложе. Поскольку он очень редко сдавал нормально выполненную работу, ставить ему приходилось одни двойки. Сирота с ласковой фамилией Филичкин, которого опекала и страшно баловала бабушка, вовсе не появлялся в школе добрых две трети четверти и кое-как наскрёб минимальные три оценки, из которых две оказались опять-таки двойками.

По совести мне полагалось поставить «пары» за четверть и Леонтьеву, и Филичкину. Поначалу я хотела зайти к завучу Кузнецовой, которая ведала журналами и оценками, но почти сразу махнула рукой: что она скажет мне доброго. Я отправилась к классной руководительнице восьмого «Б», учительнице географии Ольге Николаевне.

— Леонтьеву и Филичкину выходят двойки по русскому,— изложила я сразу после приветствия.

—Охо-хо… И по математике у них. И по английскому,— вздохнула Ольга Николаевна.

— Так что… уже поставили? — недоверчиво спросила я.

— Нет, ну как… Вы же знаете уже, у нас двойки за четверть ставить нельзя,— слегка смущённо сказала классная руководительница.— Но мы часто вот как делаем. Ставим в журнал «три», а рядом карандашиком «два». Ну, чтобы я на классном часе им зачитала, объявила, что вроде как двойка… Чтобы дома-то хоть родители засуетились…

— Угу,— угрюмо кивнула я.

Эти махинации с карандашами пришлись мне совсем не по душе. Дети ведь не дурачки, обо всём догадываются! И что они могут думать об учителях, если знают, что те даже не имеют права поставить им заслуженную оценку?

Ещё день или два я ходила вокруг да около журнала 8 «Б», упорно не желая рисовать «тройки» Леонтьеву с Филичкиным, поканаконец ко мне не нагрянула завуч Кузнецова.

— Елена! Что это у тебя такое? — потрясла она тем самым журналом.

Я только вздохнула в ответ.

— Конец четверти, а у тебя что с оценками?! Карандашом накарябано, кому выставлено, кому нет! Двоек, почему столько много двоек? Лена?!

— А как… с ними бороться — развела я руками.— Домашкуне делают, предупредила их… поставила вот.

— Распустила их, вот и не делают. Борись давай другими методами. Ну хоть уже и поставь им эти двойки, но так поставь-то себе в тетрадочку, а не прямо в журнал! В журнале у нас должно быть всё красиво! Это главнейший документ! — неистовствовала Кузнецова.

— Ну и что мне, Филичкину ставить «три»? — обречённо спросила я.— Так у него же тут двойки стоят…

—Ну дорисовать надо, само собой. Вот, после этой двойки троечку поставь… После этой. Где я тебе ручкой показываю! Ну и тут вот ещё поставь троечку для надёжности.

Я покорно нарисовала три закорючки там, где мне сказала Кузнецова, чувствуя, как внутри меня что-то медленно и неумолимо разрывается.

— А Леонтьеву что это такое стоит! — вскрикнула вдруг завуч так, что я даже отпрянула.— Три двойки подряд!

— Так он вообще не учится! — тоже крикнула я в ответ.

— Не учится? А знаешь, как Тамара Егоровна говорит? Что двойку учитель ставит себе! Вот как. Значит, не смогла научить. А почему не смогла? А ты всё сделала, чтобы научить? Родителям звонила? Классному руководителю докладывала в течение четверти? На занятия после уроков приглашала? Дополнительные занятия давала? А? — наклонялась надо мной Кузнецова всё ниже.

Я молчала, опустив голову.

— Ох, Елена, Елена,— вздохнула завуч.— Подведёшь меня и себя под монастырь. Ну, смотри-ка, наставила три двойки подряд! Да какие жирные, не сотрёшь. Ну что это за безобразие! Надо же было первую двойку закрыть. Нуэлементарных вещей не знаешь. А у тебя ещё и третья до кучи! Что творишь, а…

Я подумала, что Кузнецова просто ещё немного повздыхает и уйдёт в учительскую чаёвничать. Но она взяла с моего рабочего стола клей, ножницы и попросила листок в клетку.

— Смотри и учись. Но это — на самый, самый крайний случай.

Она очень аккуратно вырезала из листка одну-единственную клеточку и осторожно прилепила её на то место, где мной была выведена для Леонтьева средняя двойка. Через минутку, когда клей подсох, Кузнецова нарисовала в том месте цифру «3».

— Ну вот,— с облегчением вздохнула она.— Елена, ты запомни на будущее: так подряд никогда нельзя ставить двойки. Вообще, по уму, у тебя должно быть повышение успеваемости из четверти в четверть. Чтобы мы могли в управление образования предоставить всё, как следует: класс идёт понарастающей… Тогда будет видно, что учитель работает. Тогда ему есть за что дополнительные баллы начислять. А если упала успеваемость, то это о чём говорит?

— Что учитель не работает? — грустно догадалась я.

— Вот именно. И доплачивать ему не за что. Доплачивают-то за хорошие оценки. А не за двойки да тройки. У нас ведь, знаешь ли, очень непростая система. Я все эти списки оценок отвожу в РОНО. А им там совсем не нужно, чтобы у кого-то «неуды» стояли. Каждый район стремится быть впереди, не хуже других. И каждая школа. За нашу школу я, Леночка, воюю.

Кузнецова ушла, а я осталась в кабинете, чувствуя к самой себе что-то близкое к отвращению. Казалось, что я подло обманула — даже не Леонтьева с Филичкиным, а кого-то другого.

«Что бы сказал Алексей Петрович, если видел всё это сейчас?» — грустно подумалось мне.

К новому году учителя сдали завучам всевозможные средние подсчёты за вторую четверть.

Нужно было высчитать средний балл класса за четвертную контрольную.

Вывести среднюю оценку по классу за твой предмет.

А для классных руководителей — сложить все средние оценки по всем предметам, разделить их на количество этих предметов и определить уже самую что ни на есть усреднённую отметку детей твоего класса по всей школьной программе. Кроме того, классным было нужно подсчитать количество отличников, ударников, ребят с одной тройкой. И, наконец, когда всё среднее по твоему классу, например, «А», было выявлено и вычислено, предстояло сопоставить полученные цифири с результатами коллег, опекающих «Б» и «В».

Муторней всего, по общему мнению, оказывалось вычислять число пропусков, а потом выделять из них те, что произошли по уважительной причине.

Для слабоуспевающих учеников учитель должен был приготовить списочек тем, по которым у этих детей образовались долги.

Не стоило, конечно, забывать и о протоколе родительских собраний, и о документах для выезда на экскурсию, и об отчёте по питанию.

Всё это бумажное изобилие сдавалось завучам, и я с трудом представляла, как и когда они находили время на то, чтобы прочитать его, изучить и принять к сведению. Ещё трудней было представить пользу, которую администрация получала от этой кипы отчётов.

За полтора года работы в школе я встречала не меньше полусотни учителей, но только одна из них заявила, что любит бумажную работу. Остальные (многие признавались в этом открыто) тихо ненавидели бесконечные завучевскиебумаги, которые отвлекали их от работы с детьми.

А если и есть в школе нечто такое, ради чего туда стоит пойти, то это — исключительно дети.

Глава 5

«На лицо ужасные, добрые внутри»

Есть в мире один вопрос, ответ на который давно ищут и педагоги, и родители, и, пожалуй, даже дети: должен ли хороший учитель любить учеников? Отвечают на него по-разному и всегда убедительно. Но если вы спросите моего мнения, то я скажу: нет, не должен, если подразумевать под учительством передачу суммы научных знаний. Обучить подростка делать фонетический разбор слова, проверять суффиксы, писать изложение или сочинение по картине можно, не питая к нему или к ней никаких нежных чувств. Вполне можно «дать прочные знания», быть «сильным педагогом», добиться высоких баллов на экзаменах, относясь к ученикам совершенно равнодушно, с прохладцей или даже неприязнью.

Вот только одна беда: не любя детей, работать в школе очень трудно.

Если учитель совсем не любит детей, работать ему тягостно и в школу приходить не хочется — в этом я убедилась за полтора года не раз, слушая и видя своих коллег. Представьте себе сами, как много педагогу приходится общаться с учениками. Уроки, перемены, классные часы, мероприятия, собрания… А кроме детей — родители, начальство и коллеги. Сплошное общение!

Едва ли не каждый день доводится учителям решать детские конфликты, выслушивать замечания завучей, просьбы и пожелания родителей. В каждом классе обязательно есть один, два или три «сложных» ребёнка, которые требуют особенного внимания. Чтобы не сломаться под грузом вынужденного общения, есть два выхода. Первый — защититься невидимой стеной: я знаю вас только сорок пять минут урока (классного часа, собрания), а дальше наши пути расходятся. Второй — всё-таки немного полюбить. Немного — потому, что обычно мы только так и умеем.

Я видела учителей, которые на словах утверждали, что устали от детей и их проблем, что прямо-таки не могут их видеть, но в разговорах снова и снова возвращались к своим ученикам, вспоминая их с шутками или вздохом.

Весь фокус в том, что, общаясь с человеком изо дня в день хотя бы в течение месяца, ты уже практически не можешь воспринимать его просто как объект для вложения суммы знаний. К сожалению или к счастью, не воспитывать учитель не может. Мы все воспитываем друг друга самим фактом своей жизни, хотим того или нет.

И в первой, и во второй своей школе я встретила нескольких учителей, которые умели единственным словом или даже только взглядом успокоить ученика. Они не кричали, не угрожали позвонить отцу, не порывались пожаловаться директору, не стучали по столу журналом. Очень долго я дивилась такому умению вести за собой целый класс и каждого ребёнка в отдельности, почитая его за настоящее волшебство. Поначалу мне казалось, что всё дело в каких-то особых приёмах, в тоне голоса, в словах, жестах. Я думала в рамках привычного с детства шаблона: ты должен найти что-то такое, чтобы наконец заставить всех тебе подчиняться.

Секрет, однако, оказался совсем в другом. Чтобы слушали тебя, ты должен научиться слышать других. Наконец до меня стало доходить, что хотела сказать завуч Демьянкина:

— Доноси прямо до каждого и каждому говори: Маше, Вите, Насте…

Те несколько учителей, которыми я восхищалась (в их число, как вы уже догадались, попала и Демьянкина), были скорее строгими, но умели доносить до каждого — и именно то, что нужно.

А я не умела. С первых дней знакомства со своими подопечными из 5 «Б» мне захотелось им понравиться. Пытаясь скрыть это от других и даже самой себя, я желала, чтобы они меня любили.

Увидев в один из первых сентябрьских дней, как две девочки-пятиклассницы прижимаются ко мне, как котята к кошке, Николай неодобрительно покачал головой и предупредил:

— Смотри, Лена: быстрая дружба — долгая вражда.

— Просто я нравлюсь детям! — вспыхнула я в ответ на его замечание.

Начитавшись о том, что хороший учитель должен быть интересным для детей, я развесила в кабинетах свои картинки (умеет рисовать — значит, талантливая!), а в общении на переменах старалась увлечь какой-нибудь захватывающей историей (умеет рассказывать — значит, надо её слушать!). Из своего небогатого гардероба я старалась выбирать для школы самую лучшую одежду.

Конечно, ни в рисовании, ни в рассказах, ни в одежде не было бы решительно ничего плохого, если бы всё это я делала просто так, а не с умыслом понравиться. Понравиться детям мне, разумеется, удалось. Это совсем не сложно, если ты молодой и новенький. Беда только в том, что «понравиться» и «получить признание и уважение» — вещи всё-таки разного порядка.

Поначалу, увы, я этого не понимала. Осознание стало приходить ко мне тогда, когда я начала потихоньку прозревать в каждом своём ученике человека — неповторимого в своём роде, который, к слову сказать, вовсе не обязан симпатизировать мне или моему предмету.

С «певцами» из 5 «Б» я общалась не очень много. Как я уже рассказывала раньше, сразу после уроков они уходили на спевки, и свободным от репетиций у них оказывался лишь один день — суббота. Зато дети, которые не пели в ансамбле, бывали у меня часто. О каждом из них можно было бы написать отдельную книгу, как, собственно, и о всяком человеке.

Артёма Данилова я увидела не сразу. На перекличке мне пришлось несколько раз выкрикнуть его фамилию, прежде чем я нашла его глаза. Вернее сказать, Артёмкины глаза сами нашли меня — огромные, угольно-чёрные, с длинными прямыми ресницами, тоже чёрными как ночь. Черноволосый и смуглый — неужели цыган? Тут, в Суворовском, их вообще-то немало…

Тайну своего происхождения Артём скоро поведал мне сам.

— Я, Елена Михайловна, знаете, кто?

— Кто же?

— Я хохлоеврей. У меня мама хохлушка, а папа еврей.

Произнёс он это без всякой гордости и без усмешки, а просто сообщая мне то, что я, по-видимому, обязана была знать.

— А Алёнка Бурсук — молдаванка,— почёл своим долгом добавить Данилов.

— Я знаю вообще-то! — непонятно за что огрызнулась Алёна.

Если его одноклассники шумели на уроке, Артём смотрел на меня как-то участливо и даже сострадательно, чем приводил в немалое смущение. Как я стала догадываться спустя время, этот его взгляд означал симпатию ко мне, бестолковой, и желание помочь и подсказать, как по-настоящему надо управляться с учениками.

— Вам бы надо дневники сразу собрать у нас и на стол положить,— сказал Артём уже где-то в конце первой четверти.— На будущее, когда будет другой класс, Вы сделайте так, не пожалеете.

— А почему другой класс? Если можно в вашем?

— Нет… В нашем уже нет. Не получится. Надо было сразу начинать. Сейчас они Вам дневники не дадут.

— А ты дашь?

— Я… Ну, я — может быть… А вот Зорин или Костян…

Артём носил в школу какой-то огромный несуразный пиджак с подкладками. Когда он втягивал круглую черноволосую голову в плечи, пиджак совершенно съедал его шею, и казалось, что голова растёт прямо из тела. Выглядело это уродливо, и как-то раз я попросила Данилова снять этот жуткий наряд и остаться в рубашке.

— Нет...Нельзя,— замялся он.— В школу положен пиджак. Мама говорит.

Однажды к нам в кабинет после уроков зашла Любовь Аркадьевна, которая была учителем моих подопечных в начальной школе.

— Здравствуйте,— мягко картавя, сказал ей Артём.

— Здравствуй, Данилов. Ты как сидишь? Развалился опять! Ну-ка выпрямись! Во-от! Красавец парень.

— Красавец, а ходит в таком страшном пиджаке,— пожаловалась я.

— А другой-то у них есть? Думаю, что нет,— не стесняясь, высказала Любовь Аркадьевна.

— Как нет?

— Ну и так. Этот ребёнок — Вы не знаете, где он и как живёт? Квартиры у них нет, переезжают с места на место. В прошлом году мамаша звонила мне и говорила: у нас денег на дорогу нет, мы не можем Артёма в школу отправить. Нормально, да?

Любовь Аркадьевна перешла на шёпот и отвела меня поближе к двери, чтобы детям было не так слышно.

— А ребёнок вроде хороший…

— Он ничего, неглупый мальчишка. Хитроватый только и ленивый. Заметьте это себе. Но неглупый, и даже очень. Он бы мог на пятёрки учиться, если бы ему нормальных родителей. А отец у него пьёт. И мамаша там тоже не брезгует… При нём скандалят, пьянствуют. Сгубят ребёнка.

— А что делать? — встревожилась я.

— А что мы сделаем. Ходили с родительским комитетом, написали… в связи с тяжёлым материальным положением просьба предоставить бесплатное питание… Питается вот.

— И то ладно. Хотя бы так,— зачем-то сказала я, прекрасно понимая, что ничего не ладно.

— Следите у него за почерком. Пишет же коряво?

— Да… Не очень.

— Вот. Его надо прямо заставлять писать красиво. Он левша, у всех левшей с почерком проблемы…

Любовь Аркадьевна ушла. Артём закончил упражнение и протянул мне тетрадку с огромными безобразно растянутыми строчками.

— Правильно? — с надеждой спросил он.

— Почему такой некрасивый почерк?

— Так я левша. Но, если хотите, я Вам ещё напишу.

Между Артёмом и Алёной Бурсук были какие-то непонятные отношения: казалось, они дружили, но при этом были готовы при случае облить один другого грязью.

— Вы знаете, Бурсук опять жевала насвай.

— А знаете, с кем Бурсук дружит? С той девкой из 8-го, про которую вся школа знает, что она курит и пьёт.

— А Алёнка Бурсук уходила без спросу на дачи.

При таких нападках Алёна иногда молчала, стиснув зубы, и только раздражённо качала ногой:

— Подожди, Данилов, ты у меня получишь.

Но один раз в ответ на очередной нелестный отзыв Артёма она крикнула во всеуслышание:

— А ты, Данилов, вообще бич! Живёшь в помойке! Со стенами ободранными!

— Я не бич,— Артём, к моему удивлению, сохранял хладнокровие.

— У тебя даже обоев нет! — крикнула Бурсук.— Мой папа у тебя дома был, я знаю!

Дети хихикнули.

— Хватит, хватит! — крикнула я.— Прекрати, Алёна!

— Да это правда! У них стены голые! И дивана даже нет! И он ещё рот открывает на меня! И родители у него пьют!

Я ожидала, что Артём сейчас накинется на неё с кулаками. Но он только едва поднял вверх чёрные глаза и рухнул на парту, закрывшись ото всех широченными рукавами уродливого пиджака.

— Он плачет,— прошептал кто-то.

— Уходите сейчас! — сказала я детям.— Уходите, уходите! Что вы наделали!

Дети, включая и Алёну, забрали свои вещи и тихо вышли из класса.

Артём плакал беззвучно.

— Прости нас,— обратилась к нему я.

Он ещё долго не поднимал головы от парты и ничего не отвечал.

— Да ладно…

Я слегка обняла его за плечо, и он не отстранился.

— Видите, какая Бурсуквредная? Прямо при всех!

— Артём, но ведь ты тоже про неё плохо говорил.

— Так это правда! Она ведь насвай жуёт. И с этой Настей дружит, а эта Настя… она вообще! Из дома уходит куда хочет. На дачах шляется. А Вы её к себе пускаете и разговариваете с ней!

— Так ты что, ревнуешь?

Артём фыркнул.

— Просто предупреждаю: не надо с ней так дружить.

— Да ты ведь сам с ней дружишь.

— Ну, я… Мне можно. Я уже хорошо её изучил. А Вы берегитесь. Она у Любовь Аркадьевны деньги украла. Два раза!

Перед новым годом мы с Даниловым как-то остались вдвоём в кабинете вырезать снежинки. Он не хотел возвращаться домой, я почему-то тоже. Артём рассказывал про своих друзей, про собаку, и мне становилось всё яснее, что это одарённый ребёнок с неординарной фантазией и великолепной памятью.

Много Данилов говорил про свою тётю Милу, которая водила его в музыкальный театр и в зоопарк, учила рисовать акварелью.

— Один раз мы весной с ней поехали в лес,— рассказывал Артём.— Она сказала, что будет собирать берёзовые почки на какой-то лечебный чай. А лес тогда был весь как будто в зелёном дыму. А когда мы зашли в него, я своими глазами видел, как почка раскрывается, и из неё рождается листик.

— Разве это можно увидеть? — засомневалась я.

— Да. Когда ты на это смотришь, для тебя время останавливается.

Я удивилась мудрости его ответа и промолчала.

— Она хорошая, твоя тётя Мила, да?

— Была.

— Была? Почему?

— Повесилась она,— спокойно сказал Артём, перерезая сложенную бумагу пополам.

Я хотела произнести в ответ какие-то слова, но не в силах оказалась ни спросить о том, как и почему она повесилась, ни успокоить, наврав, что всё хорошо. Долгое время мы с Артёмом просто сиделимолча — наверное, тогда для нас время тоже остановилось.

После нового года я предложила ему написать что-нибудь интересное в школьную газету. Данилов принёс мне странную сказку о том, как школьные учебники показали мальчику свой мир и свою цивилизацию. Я внесла в неё кое-какие правки и подготовила к печати.

Дома мне захотелось позвонить маме и поведать ей о том, какой в пятом классе необыкновенный ученик.

— Мама, может, помнишь, я тебе говорила уже про Артёма Данилова? Ну, чёрненький… Он, оказывается, умеет сочинять! Представляешь, такую сказку написал…— тараторила я.

— Ты мне лучше скажи, там хоть картошка у вас есть? — отозвалась мама.

— Да есть! Я тебе говорю, что в газете напечатали…

— Смотри, а то пускай хоть твой своих родителей попросит из деревни-то привезти… Не знаю, как ты там живёшь… Поесть-то есть хоть чего или нет…

— Да успокойся ты, мама!

— Ольга Семёновна тут банки принесла, «тёщин язык» да ещё какой-то салат… Будешь? Привезу давай тебе. Умотала куда-то к чёрту на рога, лишь бы от матери родной подальше… Господи! Зима, у тебя пуховика даже нового нет. Ходишь, поди, в рванине…

Я слегка смутилась.

— Ничего не в рванине. Я в «Ветре нет» купила в ноябре по дешёвке.

— Вот, вот, купила дрянькакую-то и ходишь как оборванка…

— Ничего! Мою красоту ничем не испортишь! — похохатывала я.

—Ишь как! Смеётся она. Посмотрю на тебя, поживёшь с этим дураком ещё пару лет, по чужим углам помотаешься — опять к плохой матери прибежишь!

— Не надейся даже!

— Посмотрим, посмотрим… Ты как вещи собрала к этому дураку, я две ночи не переставая плакала! Рыдала!

— Я мужа нашла, на работу устроилась, а ты рыдаешь по мне, как по покойнице!

— Что ты там нашла? Что ты там устроилась? Связалась с каким-то пэтэушником и пашешь простой училкой на три копейки! У людей дети на какие должности пошли! Надька в управлении образования работает. А чем она лучше тебя, спрашивается? Она только «пед» закончила, а ты «гос». Но она о матери думает. О будущем своём, о детях. С кем попало не свяжется. А ты ни о ком не думаешь. Тебе что в твою дурную башку взбрело, туда и летишь…

— Хватит, мама! Надоела уже! — крикнула я в порыве обиды.

—Ах вот как? Надоела мать… Чтоб тебе мои слёзы отлились! Чтоб ты в десять раз больше плакала по своим детям, чем я по тебе! Я душу об тебе рву на части, а где твоя благодарность? Чтоб ты…

Не дослушав, я сбросила вызов и швырнула телефон на койку.

Когда я впервые встретилась со своими учениками из 8 «Б», они показались мне серьёзными и взрослыми. Трудно было посчитать маленьким Дениса Гулидова, который в неполные 15 лет дорос уже до 180 сантиметров, а Лену Зимину с третьим (навскидку) размером груди — тем более. Даже несмотря на то, что уже на первых занятиях ученики не радовали особенными знаниями, я слышала, что между собой они пытались разговаривать как взрослые, степенно, и это как-то сбивало меня с толку. Девочки из этого класса разбирались в духах и косметике побольше, чем я. Кто-то из парней подрабатывал после школы. Некоторые ученики забирали из детского сада младших сестёр и братишек, играли с ними. Словом, в чём-то мои ученики действительно были взрослыми — но всё же больше хотели ими казаться.

Кое-как проучившись с ними всю первую четверть, а потом и ноябрь, я стала ясно видеть, что сюжеты и герои, о которых мне приходится говорить на уроках литературы, очень мало соотносятся с повседневной жизнью моих восьмиклашек. «Страшно далеки они от народа»,— Ленин сказал это пророчески о «Житии Александра Невского», баснях Крылова и «Недоросле» Фонвизина. Вернее, я догадывалась, что все эти, без сомнения, талантливые произведения могли бы стать намного ближе ребятам, если повернуть их какой-то другой, неведомой для меня гранью. Но найти эту грань мне никак не удавалось, а в условиях разваленной дисциплины — и подавно было почти невероятно.

Конечно, мне хотелось, чтобы мои ученики наконец порадовали меня какими-то успехами и открытиями. Но открытий никаких не было; даже лучшие из класса могли только добросовестно ответить на вопросы после главы учебника, но собственное развёрнутое мнение высказывали с большим трудом. Временами у меня прорывалось раздражение на детей за их непонятливость, лень и, разумеется, непослушание. К зиме меня особенно стал раздражать один ученик — Вадим Кожин. Он не шушукался без конца с соседями, как девчонки на третьем ряду, не включал демонстративно плеер, как «беспредельщик» Леонов. Этот Вадим просто сидел за партой, вытянув перед собой руки с тонкими пальцами, и смотрел в какую-то неизвестную даль грустным, вялым взглядом. Иногда он что-то списывал с доски, но с таким отрешённым видом, что оставалось под большим вопросом — понимает ли он то, что списывает?

Если я окликала его, Кожин мог и не шелохнуться. Но, даже поняв, что его зовут, он только вяло оборачивался на меня и продолжал молчать. Добиться от него какого-то внятного ответа было трудно, так что общались мы с Кожиным фактически только письменно. Если я спрашивала его насчёт отсутствия домашней работы, Вадим даже не пытался оправдаться, как другие дети, а только, пожимая плечами, полушептал:

— Забыл.

Меня раздражали эти его тихость и вялость. Уж проще было понять тех, кто в качестве развлечения грохал в коридоре скамейками.

В декабре мне очень кстати подсобили холода: из-за рано начавшихся морозов в школу приходила только половина ребят, а с пятнадцатью учениками мне удавалось справиться всё-таки лучше, чем с двадцатью пятью. Совсем незадолго до нового года на меня неожиданно насела компания девчонок — закадычных подружек с третьего ряда: Лена Зимина, Катя Панина, Лера и Наташа.

— Ну, пожалуйста, Елена Михайловна! — канючили они, вскидывая на меня очаровательные ярко накрашенные глаза.— Нам так нужны четвёрки! Дайте нам домой задания, мы всё сделаем! Принесём!

Одной из девочек я, не мудрствуя лукаво, дала упражнение из Разумовской,— но по тому, как безукоризненно оно было выполнено, мгновенно догадалась, что Лерка просто слизала его тика втику со страниц решебника. Тогда я стала озадачивать девчонок текстами собственного изготовления — взятыми из старых книг, потрёпанных пособий или прямо из головы.

— Елена Михайловна-а-а! Ну откуда Вы взяли эти упражнения? У нас же есть учебник! — жаловалась Наташка.

— Да вообще!..— сердито шипела Настя Матюшина, и по её метавшему молнии взгляду я только догадывалась, как много слов она хотела бы мне высказать после этого «вообще».

Лере я всё-таки поставила тройку: уж очень она была слаба. Памятливая и от природы грамотная Лена сумела рассказать мне после уроков кое-что внятное про неопределённо-личные и безличные предложения, и я посчитала нужным одарить её четвёркой. Наташа выполнила почти все задания. Если бы она старалась чуть больше, то и вовсе, пожалуй, могла стать отличницей.

Несмотря на то, что к концу декабря многие ученики всё-таки стали худо-бедно работать, тянуть руку, приносить домашние упражнения, радости мне всё это доставляло мало. Мне всё так же эгоистически хотелось, чтобы дети полюбили предмет (а с ним заодно, естественно, и меня), но большинству из них всерьёз не было дела до русского языка с какой-то там литературой. Они просто старались скинуть проверочные и «домашку», чтобы получить более или менее приличные оценки, а потом с чистой совестью праздновать с друзьями новогодье. Девчонки на переменах (а втихаряи на уроках) шуршали каталогами «Эйвона» и «Орифлейма», выбирали на ярких страницах тени, пены, свечки, помады, шампуни, духи и прочую мишуру.

В какой-то момент я почувствовала, что прямо-таки старею, завидую своим ученикам и грущу о собственном безвозвратно ушедшем восьмом классе. В четырнадцать лет я тоже могла не думать ни о чём, кроме свечек с шоколадным ароматом, которые ходила покупать вместе с подружкой Олькой в любимом магазине «Западный». А теперь мне уже двадцать два, и вместо свечек приходится думать об успеваемости в восьмых классах, о долге за комнату, о неприятностях мужа на работе и о том, как раскроить на месяц свои двенадцать тысяч зарплаты.

После новогодних каникул Завуч на шпильках неожиданно отправила меня стажироваться:

— У Вас по плану курсы. Семинары, занятия для педагогов. Будете ездить две неделина Свободный, в Госуниверситет. Знаете, где это? Поедете прямо завтра?

Ещё бы не знать! От растерянности и радости мне хотелось крикнуть начальнице «Спасибо!». Даже нисколько не смущало то, что от моей нынешней остановки в Черёмушках до «Госа» предстояло ехать добрых полтора часа.

— Представляешь, завтра поеду в универ, к своим преподавателям! — рассказала я вечером Николаю.

— Теперь ты, наверное, посмотришь на них по-другому,— ответил он.

Всю дорогу до курсов я рисовала в уме картины радостной встречи. Вот я вхожу на второй этаж, иду по знакомому коридору налево… Меня встречает… кто же? Альбина Викторовна! «Ой, здравствуйте, Лена, это Вы?» — «Конечно, я! Так соскучилась по Вам!» — «Пригодились наши уроки по методике?» — «Пригодились, само собой!» А потом в аудитории я увижу ещё Петровича, и Раису Тимофеевну, конечно, и всех-всех-всех… И все они меня узнаюти будут спрашивать, как дела. А я спрошу, как они тут живут, и скажу, что, наверное, у них хорошие, умные новые студенты,— как же могут быть другие студенты у таких замечательных преподавателей!

Коридор налево оказался пуст. Боясь опоздать, я приехала на место за добрых полчаса до начала курсов. Повсюду в аудиториях шли занятия. Я тоскливо послонялась взад-вперёд, пытаясь угадать, где идут лекции по введению в языкознание, где — по античной литературе или устному народному творчеству. Но за плотными дверями услышать хоть одно разборчивое слово оказалось нереально.

Наконец со звонком из аудиторий выплеснулась толпа людей — со славянскими и восточными лицами, высоких и низкого роста, с элегантными сумками и с рюкзаками, с волосами всех оттенков: от кипенно-белого до смоляного. Закрутившись в этом двинувшемся мне навстречу живом потоке, я тщетно пыталась найти среди человеческого моря хотя бы одно знакомое лицо.

«Вот я вновь прохожу
в том же светлом раю — с остановки налево,
Предо мною бежит,
закрываясь ладонями, новая Ева…»,—

вспоминалось мне.

Наконец в аудитории я встретила Спирину. Она торопливо раскладывала по столам какие-то блёклые листовки.

— Здравствуйте, Альбина Викторовна,— негромко поприветствовала я.

Она обернулась не сразу.

— Это я, Лена Шагаевская. Бывшая ваша студентка.

— А-а… Лена, да… Ну как Вы? Где работаете?

— В школе…— обиженно прошептала я: как она может не помнить?!

— Ну и неплохо для начала. Тоже есть интересные моменты. Может быть, поработаете, наберётесь опыта,— и что-то более, так сказать, найдёте…

«Что-то более?»…

Алексей Петрович уехал не то на съезд, не то на конференцию в Москву.

После первого, такого долгожданного дня в стенах своей Alma mater, ко мне пришло болезненное осознание того, что теперь я здесь не более чем гостья. Одна из преподавательниц обратилась ко мне сама, но за её приветливым на вид вопросом «Как дела?» я неожиданно услышала что-то вроде:

— Состоялись ли Вы в жизни после написания у меня курсовой?

Мне пришлось с прискорбием отметить, что профессия школьного учителя, увы, вопиюще непрестижна. Если бы я сделалась кем-то таким, кого можно было бы назвать гордостью факультета — громким журналистом, талантливым прозаиком, диктором на радио, хотя бы литературным критиком, меня в этих стенах встречали бы совсем по-другому.

Не так давно я была отличницей, незаурядной студенткой, выступала на конференциях, побеждала в конкурсах — и меня замечали. Теперь же я стала слишком обычной, всего лишь одной из сотен выпускниц. И если бы мне удалось добиться хотя бы каких-то малых успехов в своей учительской работе! Но у меня были одни провалы… Что я могла рассказать своим преподавателям? За что им нынче было меня любить и встречать?

После занятий я вышла из университета, прошла по узкой и скользкой тропинке до конечной остановки, но дальше, на сопку, уже не решилась подниматься. По правую руку у меня были общаги, куда я изредка приходила к своим однокурсницам, по левую — берёзовая роща, где мы бегали на лыжах и прогуливались тёплыми днями… Но за какой-то год общежития уже сделались другими, выстроили пару новых корпусов — высоких, подтянутых, стильных. Лес, кажется, остался с виду неизменным, но и в нём чувствовалось нечто холодное и незнакомое.

Неужели не я,
освещённый тремя фонарями,
столько лет в темноте
по осколкам бежал пустырями,
и сиянье небес
у подъёмного крана клубилось?
Неужели не я? Что-то здесь навсегда изменилось.

Вечером я сказала Николаю:

— Знаешь, там теперь всё какое-то чужое. Я столько мечтала, что вернусь в универ как домой. А там теперь всё не для меня. Думала, преподаватели мне обрадуются… А они вели себя так, будто меня и нет.

—Ну ты даёшь. У них ведь жизнь продолжается. Новые студенты и всё такое. Ты что же, хочешь, чтобы они к тебе с объятиями кидались на шею? Ленка, ты жуткая эгоистка.

Как мне не было обидно это услышать, пришлось признать, что Коля прав. Со следующего дня я решила приезжать на курсы только для того, чтобы узнать там что-нибудь полезное для своих будущих уроков.

Опытные школьные учителя и наши филфаковские лекторы рассказывали о всевозможных приёмах, призванных удержать внимание детей и учить их рассуждать на заданную тему. Многое я брала себе на заметку: кейс-методы (проблемный подход), синквейны (обобщение урока в творческой форме), технологию концентрированного обучения (когда на русском разбираются предложения из того произведения, которое вскоре будет изучаться на литературе). Особенно мне понравилось сообщение про кластеры, когда приятная женщина в бордовом костюме рисовала на доске дерево с кругами: это была модель того, как просто и удобно можно записывать ключевые мысли урока.

«Выделить основные смысловые единицы… В виде схемы, и все связи обозначены… И всё по полочкам разложено. И в то же время ученики самостоятельно мыслят»,— удовлетворённо повторяла я за бордовой тётенькой.

Это занятие так увлекло меня, что даже после звонка я не сразу подняла глаза от своего листочка, пока рядом с собой не услышала знакомый приглушённый голос.

— Раиса Тимофеевна! Здравствуйте! — едва не закричала я.

— Здравствуйте! Здравствуйте! — закивала головой моя любимая наставница.— Вы к нам на курсы ходите, да? Нравятся?

— Очень! Спасибо! А это Вы, наверное, помогли их организовать?

— Я? Ну что Вы, это даже другая кафедра инициатор… А Вы, значит, стали учителем? Всё, как хотели?

«Как хотели»… Милая моя Раиса Тимофеевна! Да разве же я вот этого, что сейчас, хотела? Да разве я кем-то стала…

— Что же Вы, расскажите про свою работу, про учеников! — попросила меня она.

Р. Т. глядела на меня с ожиданием и хорошо знакомой мне со студенческих лет затаённой нежностью.

Я смотрела на неё несколько долгих, затяжных мгновений, и вспоминала её чудесные лекции-путешествия и то, как она восхищалась моим решением пойти в школу и как называла это подвигом.

«Наверное, ей теперь хочется от меня услышать что-нибудь хорошее. Что у меня всё получилось… Хочется, наверное, мной гордиться»,— подумалось мне.

— Да, знаете, по-разному бывает,— туманно начала я.— Но совсем не жалею, что пошла в школу.

— Удаются уроки? Помните, как я вам рассказывала про свой седьмой класс? У меня же температура поднялась…

«Ещё бы не помнить».

—Ну с Вами такого случиться не могло, конечно! Вы так уверенно в эту профессию пошли. Интересные уроки, наверное, проводите… И никаких трудностей не боитесь. Лена, Вы вообще такая удивительная…

Я неловко дёрнула головой, чувствуя, как к горлу подступает комок и начинает противно щипать глаза — то ли от стыда за расхваливание, то ли от боли за несбывшиеся надежды.

— Ага… Раиса Тимофеевна, это наоборот, Вы очень хорошая. Я побежала… Мне надо…

Глава 6

Преображение

Возвращаться после курсов в школу мне и хотелось и не хотелось. Хотелось — потому что ведь не зря, чёрт побери, я наслушалась всяческих умных вещей о проведении уроков. Не хотелось же возвращения из-за страха, что, несмотря на трижды премудрые лекции, я из-за своей бесталанности всё провалю.

В свою педагогическую одарённость, о которой раньше восторженно твердили мне и любимые преподаватели, и однокурсники, и даже тётя Люба, я больше нисколько не верила. Мне искренне казалось, что учителя неудачливей… быть может, и получится найти, но только если очень сильно постараться. Не уходила из школы я только из-за детей и, может быть, ещё из-за какого-то странного ожидания: мне упрямо казалось, что, если я претерплю до конца, то случится (во всяком случае, со мной лично) некое преображение.

После курсов 8 «Б» встретил меня в половинчатом составе. Наиболее активная его часть в составе много раз мною упомянутого школьного ансамбля уехала гастролировать на Дальний Восток. Не обрадоваться тому, что ещё целый месяц вкладывать материал придётся не двадцати восьми, а всего четырнадцати ученикам, конечно, было бы с моей стороны трудно. Несколько уроков русского прошли у нас на хорошую, твёрдую тройку, хотя и в скучноватой атмосфере.

Впереди была литература — занятие, посвящённое знаменитой повести Льва Толстого «После бала». Я приготовилась к нему основательно, запасшись и картинками, и цитатами из толстовских дневников, и прекрасной статьёй учителя с многолетней практикой о том, как тематика повести перекликается с современной действительностью. Готово у меня было и интересное вступление, и набросок не менее захватывающей дискуссии о качествах главного героя, и эквилибристический прыжок из девятнадцатого века к современности — одним словом, всё. Само собой, я взяла на вооружение приёмы, о которых услышала на курсах, и потратила вагон времени на то, чтобы выстроить урок согласно всем требованиям методики.

Прочитала повесть только одна девочка.

Узнав об этом в самом начале урока, я поглубже вдохнула, чтобы не впасть в отчаяние на самом старте, и предложила почитать толстовский текст прямо сейчас. Ребята лениво открыли книжки и опустили глаза вниз, то ли пересекая страницу по диагонали, то ли вовсе просто делая вид, что читают.

— Давайте вслух! По очереди. Начнём с Даши! — с деланной бодростью предложила я, обратившись к девочке-героине, которая всё же осилила «После бала».

Даша принялась вполголоса читать, а я — слушать, и каждое толстовское слово казалось мне колющей булавкой.

Нет, ребята не баловались, не бунтовали открыто. Они вели себя смирно и попросту занимались своими делами. Настя и Наташа шёпотом что-то обсуждали, смущённо улыбаясь, когда я сталкивалась с ними взглядом. Леонтьев покачивался в такт музыке, звучащей у него в наушниках. Лена Дубцоваразрисовывала обложку тетради кленовыми листьями. Рома читал историю. Остальные держали в руках телефоны. Я была явно лишней.

— Да что же это такое! — вырвалось у меня глухим стоном.— Я же, в конце концов, учитель! Почему вы меня не слушаете? Открыли все текст на пятьдесят первой! На пятьдесят пер-вой! Паша! Ты тоже!

—Ну нам неинтересно,— без обиняков ответил Паша.

— Представьте! — я уже делала усилие, чтобы не сорваться в крик.— Вы на балу, как будто в сказке, музыка, свет, блеск, прекрасные девушки. И среди них та, которую вы любите. Настоящая фея!

Я говорила какие-то слова — кажется, довольно красивые, но, чем больше их слетало, тем сильней я ощущала глухую стену между мной и классом. Одна Даша смотрела на меня своими печальными серыми глазами, то ли пытаясь вникнуть в суть моих смутных речей, то ли просто сочувствуя.

«Когда же это кончится, а?!» — крикнула я про себя.

До звонка оставалось десять минут.

— Вижу, что я вам мешаю. Занимайтесь чем хотите. Только тихо, чтобы завуч к нам не зашла на шум.

Кто-то сказал мне совершенно неуместное «спасибо». Я молча смотрела в окно и в навалившемся каком-то ватном отупении не могла думать совсем ни о чём.

После этого урока ко мне заглянули Алёна Бурсук со своей подружкой Ниной и похвастались, что научились танцевать тектоник.

— А Вы попробуйте так же, Елена Михайловна.

Танцовщица из меня всегда была никудышная, так что мои попытки изобразить что-то тектоническое были встречены смехом девчонок.

— Мы на волейбол записались,— сказала Алёна.— В секцию.

— Очень хорошо… Идите. Идите, девочки, я сегодня спешу.

До квартиры я добрела словно в полусне, и только на пороге, разматывая с себя голубой мамин шарф, неожиданно разразилась слезами.

— Господи, Господи,— горестно шептала я,— ну правда же хотела как лучше, чтобы им было интересно… Ну правда же подготовилась хорошо… Ну почему, почему меня никто всё равно не слушает?! Делает вид, но не слушает. А?! Почему?

Оставив дверь в нашу с Николаем комнату открытой, я повалилась на койку с книжкой Толстого — уже не Льва, а Алексея — «Хождение по мукам». С первых страниц роман пленял великолепным языком и яркими характерами героинь, но проклятое «почему?» в голове всё не смолкало.

В скважине повернулся ключ — вернулась с рынка бабка-хозяйка.

— Лен! Ле-ен! — кликнула она меня.

Я нехотя сползла с койки и перетекла в коридор.

— Чего? Здрасьте.

— Леночка, руки чё-то замёрзли… Картошку купила, убери на балкон, а.

В растерянности я оглядела хозяйкины покупки. Кроме немаленького пакета с картошкой, она тащила с черёмушкинского рынка увесистый капустный кочан, хлеб, молоко, бутылку масла и кулёк какого-то полураскрошенногопеченья.

Её красные руки с узловатыми пальцами едва заметно дрожали, расстёгивая пуговицы пальто.

— Вы замёрзли, да? Давайте помогу сапоги расстегнуть! — кинулась я к ней.

— Продукты унеси…

Я метнулась на балкон, потом к холодильнику. Поставила на кухне кипятить чайник.

— А пойдёмте на кухню,— пригласила я хозяйку.— Садитесь, пожалуйста.

Я плеснула в кружку кипятка, но неожиданно оказалось, что заварка у нас в доме совсем кончилась — и в пакетиках, и россыпью.

— Не переживайте, сейчас что-нибудь придумаем!

Хозяйка окинула меня подозрительным взглядом.

— Ты сегодня какая-то странная. Добрая такая… Зарплату, может, получила? — брякнула она совсем некстати.

— Нет… Почему… А обычно я, что ли, злая?

— Злая не злая, а хамка будь здоров.

Я смутилась и вздохнула.

— Ну да… Наверное. Но, знаете, вообще-то я не злая, я хорошая… а так просто… вредная бываю. Боюсь, что в душу лезть начнут, разбередят, а я же не хочу этого, чтобы мне было больно. Вот и послать могу заранее,— выдала я вдруг такое, что сама поразилась.

— Так ты воспитывай себя, ты же учительница.

— Ну да…— опять вздохнула я.— Надо.

— Наконец-то послушалась,— сказала хозяйка.

«А ведь и правда,— пронеслось у меня в уме,— кто же меня будет слушать, если я никого не слушаю?».

— Давайте компотику сварим?

—Компотику-то? Ну, давай, девка, только я же ведь, знаешь, без сахара.

— Само собой!

Пока не зазвонил телефон, хозяйка рассказывала мне о своём детстве в деревне под Воронежем, о том, как она переехала в Красноярск и видела застройку Черёмушек.

— Тут домов поначалу не было, везде стояли бараки. Старики живут — по сей день помнят, кто в котором бараке жил…

— Вы любите Черёмушки? — спросила я.— Трудно жить в месте, которое не любишь.

— Да кто его знает… Наверное, люблю! Посчитай, всю жизнь тут провела. Хоть, может, сильно хорошего ничего тут нет, но они же наши. А дочь далёко укатила, в Северо-Западный.

— Как же далеко, это ведь тот же самый Красноярск.

— А по мне это всё равно что другой город…

Ложась спать в тот вечер, я спросила у мужа:

— Коля, как ты думаешь, мы с тобой добрые?

— Глупый вопрос. Как все.

— Нет, я как все не хочу. Все друг другу чужие. А мне это не нравится. Я не хочу, чтобы каждый сам по себе.

— Милая, так оно и есть: каждый человек — остров. Сказал какой-то известный тип.

— Даже мы с тобой два острова? А зачем мы тогда вместе живём?

— Мы с тобой два острова в одном архипелаге,— отшутился Николай.— Спи. Устала.

Надеяться мне было уже совершенно не на что: ни на свои способности, ни на знания, ни на учеников, ни тем паче на поддержку завучей и даже родного мужа. И всё же какая-то странная надежда продолжала жить во мне, и, мало того, расти тем больше, чем хуже становились обстоятельства.

«Вот я одна,— думалось мне,— совсем-пресовсем одна, как в пустыне. Но это так должно быть».

Горше всего мне было от лицемерия, которого в школе накапливалось чересчур много. В отчётах для вышестоящих лиц и на собраниях говорилось одно, а в реальности творилось другое. Но самой большой печалью было даже не это. Чем больше я вглядывалась в повседневную школьную жизнь, тем больше мне казалось, что по-настоящему в ней никто никому не нужен: ни учителя завучам, ни ученики учителям, ни педагоги друг другу. Даже дети, которых писатели многократно прославляли за искренность и непосредственность, часто завязывали дружбу то ради престижа, то из-за скуки. Это-то всеобщее равнодушие коробило меня пуще, чем подшаманенные отчётные бумаги и бег наперегонки с другими школами района. Оно-то и представлялось мне самой большой жизненной неправдой.

Я затосковала по правде так сильно, как будто она была человеком, и ждала встречи с ней в каждом, кого встречала на пути. Подготовка к урокам стала отнимать у меня на порядок меньше времени. Записанные в книгах и методичках рекомендации, безусловно, по-своему были хороши, но далеко не всегда оказывались применимы к моим детям. Чтобы урок хоть как-то доходил до ума и сердца учеников, многое приходилось придумывать экспромтом. И эти слова, вдруг рождающиеся у меня прямо на ходу, подчас были самыми искренними, самыми меткими.

Понимая, что целая пропасть материала была упущена ребятами из-за моих ошибок, я стала делать всё возможное для того, чтобы они хотя бы сейчас смогли усвоить самые основы. Мне уже было практически всё равно, какое впечатление я могу произвести на детей своими словами или поступками. Я наконец забыла о себе. Цель у меня оставалась одна — донести и научить. Видя, как я стараюсь, более или менее добросовестные ребята стали откликаться на мои попытки учить ответным старанием. С теми, кто приходил в школу потусоваться, я, увы, сделать ничего не могла. У меня даже плохо получалось упросить или заставить их не мешать тем, кто работает.

В самом трудном 8 «Б» такая ситуация привела к тому, что старательные стали садиться вперёд, чтобы слышать меня, а остальные болтались на галёрке и занимались чем попало. Скоро об этом узнала классная руководительница восьмиклашек и, к моему удивлению, не стала осуждать меня, а вместо этого пересадила своих чад таким образом, чтобы закадычные приятели оказались как можно дальше друг от друга. Почти перед каждым уроком она приходила проверять «рассаду», а у самых буйных для профилактики заранее собирала дневники. Кое-какой эффект от этих мероприятий был, хотя и не самый сильный.

В феврале вернулись ансамблевцы и мы всем классом принялись изучать «Капитанскую дочку». Мы читали её прямо на уроке. Я уже совершенно не обращала внимания на записанные в журнале темы, тупо и упрямо шла по тексту и пыталась донести до ребят всё то, что они готовы были воспринять. Оказалось, что для них непонятны вроде бы самые простые вещи: что такое усадьба, как жили в девятнадцатом веке дворяне, что значат слова «мотать» и «повесничать». До глубины души девчонок возмутил тот факт, что отец Петруши не знал, сколько лет его сыну.

— Вот это папаша!

— По балам таскался, а ребёнка не видел!

Бурная реакция была и в том месте, где полупьяный Петруша после посиделок в кабаке вместе с Зуриным вернулся к Савельичу.

— Что смеётесь? Себя узнали? — поддевала их я.— Видите, какая интересная книга — всё про вас!

— А про любовь там будет? — спросила с надеждой моя тёзка.

— Будет! Скоро узнаешь!

Гринёва дети иногда не понимали, а Савельичу, похоже, симпатизировали неизменно. Кто-то из пацанов одобрительно назвал его «толковый мужик».

Хотя и с большим скрипом, но дело пошло. Когда через три урока мы домучили «Дочку», ребята сдали мне корявые, короткие даже по нормам шестого класса, смешные и безграмотные, но всё-таки лично ими написанные сочинения.

В конце третьей четверти ко мне заглянула Ольга Николаевна — классная руководительница 8 «Б».

— Ну, как у вас дела?

— Немного лучше. Литература хоть как-то тронулась. Леонтьев в кои-то веки домашнюю работу принёс. Наверное, дома поговорили с ним.

— И дома, и я. Вы знаете, он же неплохой парень. Но очень, очень ленивый. Как говорится, пока не пнёшь — не полетит. Дома с ним строго. Если родители хорошо возьмутся, он встряхнётся. Вот Филичкинмой… С ним хуже. У него одна бабушка. Любит без меры.

—Филичкин у меня появлялся только раза три-четыре в этой четверти.

— Так мало? Значит, сбегал… Что с ним делать? Бабушка одна. Отец сидит, мать умерла. А у бабки его жалость неумная. Делает ему справки липовые, как будто болеет. Думает — перетрудится на учёбе. Он тоже неглупый. Но вот куда ему? По стопам отца?

Ольга Николаевна вздохнула.

— Кожин как себя ведёт?

— А! — махнула я рукой.— Молчит. Я его не трогаю, и он меня не трогает.

— У него тоже мама умерла.

— Как умерла? — оторопела я.

—Насовсем умерла. С тех пор он и тихий. Раньше другой был. Обычный ребёнок. Теперь молчит. С Пашкой только немного дружит. А так всё один и один.

— Простите…— вырвалось у меня.

— Вообще достаточно трудный подобрался класс. Есть хорошие, а много таких… разных. Вот Настька Матюшина…

— О, это девица на выданье,— неуклюже попыталась пошутить я.— Она мне сочинение писала. Про своего друга Серёжу. Или Сашу… Забыла.

— Она любви хочет. Только не понимает, где её взять.

— А я её видела недавно в фойе, когда она с шариками играла. Подкидывала и смеялась.

— Она же совсем ребёнок. Они все дети ещё. Но, может, Вам как раз проще их понять? У Вас же с ними разница всего в семь-восемь лет.

— Ну да,— смущённо улыбнулась я.

Апрель в восьмом классе был насыщен стихами и юмористическими рассказами. И то и другое у ребят не встретило особого отклика. Стихи они почитали в меру заунывно, а юмор Зощенко и Тэффи оказался им совершенно не понятен. И хотя я пыталась растолковывать им, над чем именно смеётся блистательная Надежда Бучинская, всё равно шутка, которую приходится объяснять, уже не имеет шансов остаться смешной.

Паша Левченко, Рома и многие девочки с нетерпением ждали, когда мы начнём изучать Шекспира. Кажется, я впервые видела на их лицах настолько живой интерес. На первый урок я приготовила глобус, распечатала портреты великого драматурга и, самое главное, выучила парочку сонетов. Чтение моё ребятам понравилось: со времён пионерских лагерей я заметила, что, когда читаешь наизусть, это производит в десять раз более сильный эффект, чем если водить глазами по строчкам.

— Елена Михайловна, а есть фильм по «Ромео и Джульетте»? — спросил Паша.

— Да, есть несколько… Итальянский, и американский 1990 года, и ещё…

— Мы хотим посмотреть!

— Хотим фильм!

Я выпросила у Кузнецовой кабинет с проектором на два урока во вторник. Николай одолжил мне свои колонки и скачал знаменитую ленту Франко Дзефирелли.

Такой удивительной тишины я не встречала в этом классе ещё ни разу. Бывает тишина напряжённая, когда ожидаешь чего-то тревожного, и страх заставляет тебя замолкать и не шевелиться. Бывает тишина горестная, когда тебе уже нечего сказать и хочется провалиться в отчаяние, как в ватную подушку. Рождает тишину и сосредоточенность на своих мыслях, и созерцание величественной в своём спокойствии природы.

Но эта тишина была особенной — крылатой, лёгкой и радостной. Наконец-то мои подопечные выпустили из рук свои любимые игрушки — телефоны. Я удивилась, что никто не фыркал по поводу странной одежды героев, никто не переспрашивал вроде бы незнакомые слова. Казалось, всё в этом фильме было им понятным — он входил в нас, минуя ум, прямо в сердце.

Когда на балу запели песню Нино Рота, я не удержалась и тихонько начала подпевать.

— О! Вам тоже нравится этот фильм, как нам?! — почему-то изумилась Настя Матюшина.

Конечно, в точности как им… В тот момент я неожиданно поняла, что не так уж многим отличаюсь от них. Ребята видели фильм, я видела их — необыкновенно красивыми, юными, вдохновлёнными.

Через какое-то время они захотели выйти из ряда парт и поставить свои стулья поближе к экрану. Парой кивков я им это разрешила. Настя, Валерия, Тоня сели рядом, держа друг друга за руки. Смотря на их невыразимо нежные лица, мне было трудно поверить, что именно этих девочек в учительской за глаза называличуть ли не малолетними шалавами, причём я сама молчаливо соглашалась с этой характеристикой. Когда угодно, только не в те минуты. В те минуты они скорей напоминали мне трио девушек из старой оперетты Хренникова, поскольку не голосами даже, а всем своим видом пели:

— Только девушки теперь все бестолковые —

Вместо золота любовь им подавай…

— Он пришёл! Ну надо же, как! Только что о нём говорила! — вскрикнула Настя, похоже, изумившись, что Ромео так неожиданно оказался у балкона своей возлюбленной, когда та вслух мечтала о нём.

Парни, конечно, кое-когда подкалывали героев, иной раз ухмылялись, нотем не менее смотрели кино почти так же неотрывно, как и девочки.

— Да погоди ты! Куда! — не выдержал Пашка Николаев, когда Джульетта после бурных объятий вдруг отстранила Ромео и пожелала ему спокойной ночи.

Наверное, Пашкина душа скоро успокоилась, потому что Джульетта через пару минут вернулась, да и вообще — чего-чего, а объятий и поцелуев в этом фильме хватало. Так же, как и доброго смеха, и горячих порывов, и, наверное, самого главного — красоты и юности.

— А он с балкона-то не упадёт? — встревоженно спросил кто-то из парней.— Как высоко забрался!

—Не-е! — успокоили его.— Он же любит!

— А как он умрёт?

— Он узнает, что Джульетта…

— Не спойлери!

НаТибальда парни посматривали с самого начала враждебно, и вполне одобрили поступок Ромео, когда тот кинулся мстить за убитого друга. Я смутно догадывалась, что в том роковом поединке на улице Вероны они улавливали отголоски своих великих битв с пацанамииз Энергетиков. Многие во время этой сцены сиделимолча, с серьёзными вдумчивыми лицами. Даже Леонтьев, не вынимая своих вечных наушников, одним глазом таки поглядывал на экран…

И спустя день, и через несколько лет я вспоминала этот чудный киносеанс и саму горько-пленительную историю Монтекки и Капулетти. Казалось бы, всё в ней неправда, всё непохоже на жизнь, и Ромео уж очень быстро переметнулся от Розалины к Джульетте, и Тибальд слишком горяч, и чересчур много обещаний дают почти не знающие друг друга два подростка… Да и где, когда в действительности люди говорили высокопарными стихами?!

Новсё-таки правда — это не когда всё правильно и как должно быть. Правда — это то, в чём есть хотя бы искра жизни и любви. Не будь её в шекспировском творении, разве смогло бы оно дойти до наших дней спустя почти уже полсотни лет?

Наверное, именно тогда, во время этого просмотра, я наконец увидела, насколько сильно дети, как и все люди, тоскуют по любви. Как все люди, они просто прячут эту тоску. За компьютерными стрелялками и дворовыми потасовками, за напускным цинизмом и дикими выходками, за играми в обворожительную девушку и крутого парня, за штукатуренным тремя слоями тоналки лицом и брошенным на парту, как защитная крепость, огромным рюкзаком…

До конца досмотреть это кино мы не успели, хотя не уходили на перемену, а несколько человек, умоляя меня не выключать экран, даже опоздали на математику. Я узнала, что в выходные Паша Левченко собрал у себя дома полкласса, и они смотрели фильм заново.

Сейчас этим ребятам стукнуло уже двадцать два года — ровно столько, сколько было мне, когда я пыталась учить их русскому языку и литературе. Паша Левченко стал режиссёром и, наверное, снимет много своих прекрасных фильмов.

Глава 7

Гадюшник и цветник

Простите великодушно, что я столько времени уделяла собственной персоне и почти совсем не рассказала о тех прекрасных людях, с которыми мне довелось трудиться бок о бок на протяжении моей пока недолгой учительской карьеры.

Честно говоря, идя работать в школу, я считала, что меньше всего на свете стоит думать о своих будущих коллегах. Однако сами коллеги, как быстрооказалось, были на этот счёт другого мнения.

Когда мне торжественно вручили классное руководство в 5 «Б», их бывшая наставница Любовь Аркадьевна любезно познакомила меня с преподавательницей ИЗО — имени её уже, хоть убей, не вспомню, зато впечатались в память фотографический взгляд и веско произнесённые слова:

— Запомни, девочка: ты пришла работать в женский коллектив. От того, как у тебя сложатся отношения в этом коллективе, и зависит твоя профессиональная судьба.

Я не очень-то поверила «изошке», ибо считала, что профессиональная судьба зависит совершенно от других факторов, но в какой-то мере обрадовалась, заметив себе, что, похоже, козырь у меня в руках: ну разве я не компанейский человек? Разве не умею поддержать разговор и не знаю, как понравиться?

В свои двадцать два я ещё сильно тянулась к людям старшим, пытаясь найти в них некие подобия матери или отца. Поэтому самым первым делом захотела свести знакомство с Валентиной Петровной, моей самой что ни на есть однокашницей — преподавательницей русского языка и литературы, степенной пожилой дамы с элегантным валиком на голове в стиле 60-х.

Валентина Петровна приняла меня у себя в кабинете довольно благосклонно, угостила чаем и рассказом о родном Кузбассе. Правда, когда я попросила помочь мне хоть как-то сориентироваться в учительских бумагах, она только развела руками:

— Ой, эти документы каждый год разные. Да вы скоро во всём разберётесь.

Как-то раз в целях самообразования я пришла к Валентине Петровне на урок. Она по-старомодному называла учеников-семиклассников «дети». Беспорядка у неё не было, но и гробовой тишины со сложенными на парте руками — тоже. В тот урок Валентина Петровна изучала «Тараса Бульбу».

— Дети, а можно ли поставить любовь к женщине выше, чем долг перед Родиной?

Некоторые из детей, наверное, задумались, а с ними и я. Раньше, пожалуй, мне было бы и легко ответить на такой вопрос однозначно, но незадолго перед визитом на этот урок я посмотрела фильм «Аватар», где главный герой как раз таки предал интересы своей Родины ради любви к прекрасной синей инопланетянке. И при этом был выставлен не подлецом, а, скорее наоборот, человеком, доросшим до весьма приличной нравственной высоты. Правда, в фильме герой как бы защищал природу, а в «Тарасе Бульбе» поляки нападали на Отчизну. Хотя, с другой стороны, разве они нападали? Это именно что запорожцам отчего-то не сиделось в своей Сечи…

«Ничего не поймёшь,— размышляла я, поглядывая на лица Валентины-Петровниныхучеников.— Жизнь становится какой-то чертовскисложной».

Но для Валентины Петровны, кажется, всё оставалось просто и определённо. Когда я (вскоре после того урока) спросила её, сильно ли изменились дети за последние двадцать лет, она, слегка поджав губы, ответила:

— Нисколько. Дети как дети. Кто не умеет с ними управляться, тот и говорит такие вещи, что дети сложные и время непростое.

В январе, когда к нам оформлялся учитель информатики, В. П. в учительской громко рассуждала об образовании педагогических кадров:

— Я вот не понимаю: нет у тебя педобразования, для чего в школу-то идти? Хочешь ты быть учителем — поступай в «пед». А то, видите ли, в «пед» мы не хотим, это нынче непрестижно, а потом ищем, где голову приклонить…

— Да-да-да,— соглашалась с ней другая учительница.— Есть у нас такие. Ещё берёт Тамара Егоровна…

Я обиженно сглотнула подступивший к горлу комок.

Весной на субботнике В. П. рассказывала всем про случай с молодым учителем истории, которого в какой-то деревне насмерть пырнул ножом девятиклассник.

— Я вот не понимаю: боишься детей — зачем идти в учителя? Не умеешь с ними управляться — не твоё, значит, не иди в школу, уходи.

— Ну, может, там такой был ребёнок…— раздался чей-то несмелый, как шелест прошлогодних листьев, голос.

— Управляться надо уметь. Парень тот поехал в деревню специально, светлому и доброму учить.

— Что, мессией себя возомнил? — засмеялся кто-то.

— Угу. А ему вон — в бок ножик. Не зазнавайся, брат!

—Да-а, в нашем деле главное не романтика, а как у чекистов: холодная голова, чистое сердце… или как там?

— Это руки чистые, а сердце горячее,— опять засмеялся кто-то.

—Ну или так…

Кроме Валентины Петровны, из «старой гвардии» я ни с кем так и не свела знакомство, хотя и крутилась одно время около Л. В.— председательницы методического объединения, и пыталась поговорить о секретах профессии с пожилым математиком Иваном Фёдоровичем, которого все единодушно уважали и побаивались. Оба этих учителя не то, что отгораживались от меня, просто у них с головой хватало собственных проблем, а разбираться с моими или тем более заниматься наставничеством навряд ли хватало сил и энтузиазма.

К ноябрю я наконец-то перестала искать дальних и потянулась к ближнему — к своей соседке Тане Безушко, кабинет которой располагался аккурат после моего. Татьяна вела классное руководство в 6 «В», визитной карточкой которого (по крайней мере, для меня) была Лиля Айвазян — полноватая черноволосая девочка с блестящими глазами-агатами, которая везде и всегда стремилась обратить на себя внимание.

— Вы к Татьяне Петровне? — полюбопытствовала она, когда однажды после урока литературы я заглянула в кабинет коллеги.

Шустрая Лилька ускользнула в коридор.

ТаняБезушко, вздыхая, стирала с доски.

— Урок трудный? — постаралась я спросить как можно участливее.

Таня молча смотрела в окно — мне показалось, что долго.

— Да в 9 «В» биология,— снова вздохнула она.— Тема «Размножение человека».

— Ясно…

Таня пригласила меня в свою подсобку, где у неё были наставлены реактивы, разложены коробочки с семенами, лежали скрученные и развёрнутые плакаты.

— Как тебя дети, слушаются? — спросила Таня с какой-то смутной надеждой на положительный ответ, который мог бы её подбодрить.

— Где там… Родители жалуются.

— Да… У тебя ансамблевские. Они крутые, всегда с претензиями. Мои простые, претензий нет. Зато им вообще ничего не надо… На собрание не дозовёшься.

— Ты как собрание проводишь? Что говоришь?

— Как всегда. Какие оценки и сколько денег сдавать.

— А мне говорили завучи, что так нельзя, что надо какую-то программу составлять…

— Надо-то надо. Но я второй год, меня уже не так сильно проверяют. Тебе, конечно, достаётся — первый только.

Я отхлебнула тёплый, уютно пахнущий баней и мелом чай.

— Не переживай сильно. Меня тоже первый год трясли-трясли, потом немножко отстали. Увидишь, на следующий год не будут к тебе так сильно ходить. Хотя полностью, конечно, не отстанут,— сочувственно выдохнула Татьяна.

По красивым вздохам ей просто не было равных.

Постепенно Таня рассказала, что после института сразу родила ребёнка и поэтому вышла на работу только в прошлом сентябре — в 25 лет. Она совсем не выглядела старше меня: небольшого роста, худенькая и бледная, с пепельно-русыми, как у девочек-подростков, волосами и большими светло-голубыми глазами. Мы стали почти что дружить, вернее, дружила скорее Татьяна, а я просто позволяла с собой общаться.

Как-то в пятницу у нас обеих уроки кончились уже в двенадцать часов.

— Давай убежим, а?! — неожиданно смело воскликнула Таня.

Я планировала кое-какую работу, но уж больно трудно было не отозваться на непривычно хитрую улыбку тонких Таниных губ и её по-девчоночьи задорный взгляд. Мы на скорую руку собрали вещи, накинули пуховики и одна за другой выбежали на широкую лестницу.

— Тихо! — Татьяна дёрнула меня за рукав.— Тут может Кареповасидеть, дежурить… Дай я гляну.

Она высунула голову в проём.

— Чисто. Пошли!

Мы сбежали дальше по лестнице, ловко набросили ключи от кабинетов на гвоздики и скоро оказались у крыльца школы. Я расхохоталась. Тане тоже сделалось весело.

— Чем мы с тобой хуже восьмого «Б», а?

— Да ничем! — я метнула в неё снежок.

Всё ещё смеясь, мы побежали до калитки.

— Надеюсь, никто нас не увидел,— сказала Татьяна.— А то подумают, чокнулись училки. Но так надоедает иногда быть серьёзной!

Комично насупив брови и состроив какой-то стеклянный взгляд, она принялась передразнивать саму себя:

— Ребята. Открываем тетради. У нас важная новая тема. Давайте вспомним, что такое валентность? Какие бывают валентности?

Я стала разыгрывать ученика-двоечника, что с моей стороны было совсем не трудно — по химии в аттестате стоял трояк.

— Ах, к сожалению, вы ошиблись. Прочитайте дома параграфы от 1 до 100 и ответьте письменно на вопросы. Я проконтролирую!

Мне внезапно расхотелось веселиться.

— Знаешь, Таня, я так устала от этого контроля. Постоянно проверки, проверки… Хоть бы слово доброе кто-нибудь сказал.

—Ну ты даёшь. Слово доброе не на работе говорят.

— А я хочу, чтоб везде…

Мы зашли к Татьяне домой, пообедали, поболтали о чём-то. Бросив взгляд на часы, она щёлкнула телевизор:

— Кулинарное шоу, моё любимое! Ты смотришь?

— Да у нас и телевизора нет.

И без того большие Танины глаза сделались огромными.

— Как же вы живёте? Что вечером делаете?

— Книжки читаем… Еду готовим… С мужем разговариваем.

— Разговариваете с мужем? И есть о чём?

— Немножко…

— А сколько вы женаты?

— Ну, мы с июня вместе… Полгода.

— Тогда понятно. А мы, знаешь, семь лет… Твой чем занимается?

— Так… Всем понемножку. Мебель конструирует, объявления придумывает. Сайты какие-то рисует. А меня просит на них тексты писать.

— А мой в ментовке. Совсем дома не бывает. А когда бывает…

На экране стали энергично перемешивать какой-то салат.

— Смотри, какой соус они сделали! Любишь готовить?

—Не-а. У нас же кухня не своя. Мы же на подселении живём.

— Да у меня тоже ничего своего нет.

— Как? А эта квартира?

— Это мужнина, не моя…

— А есть разница?

Татьяна посмотрела на меня как на ученицу.

— Угу.

— А нам повезло,— улыбнулась я,— у нас с Юрьевичем вообще ничего нет: ноутбук, модем да тапочки.

Хотя Таня и пыталась время от времени убедить меня, что не стоит принимать близко к сердцу придирки завучей, сама она пребывала в постоянном страхе совершить какую-нибудь ошибку и получить очередной начальственный нагоняй.

На подступах к весне, в конце третьей четверти я проходила к Л. В. сдавать какие-то отчёты в школьное методическое объединение и поневоле остановилась от громогласных выкриков Тамары Егоровны.

— Земля на полу насыпана! В шкафу вообще чёрт-течто! Зачем у вас лежат пособия для начальной школы, я спрашиваю?!

Приникнув вместе с журналом к стене, я слушала, как Тамара Егоровна распекала бедную Таню за якобы бардак в кабинете.

— Кто пособия так хранит? Аквариум почему не закрыт? Чтобы дети воды напились оттуда?

Может быть, Татьяна и пыталась что-нибудь ответить, но из коридора я слышала только набат директрисы и гул её же сильных шагов. Неожиданно наша главная начальница вышла, и я инстинктивно юркнула за дверь. Переждав минутку, вбежала к Тане.

К моему удивлению, в кабинете оказалось с десяток человек детей — подопечных Безушко из 6 «В». Прошебуршавпакетами, они ручейком вытекли в коридор.

Как только за последним мальчиком захлопнулась дверь, Таня вдруг в бессилии опустилась на пол и заплакала. Плечи у неё вздрагивали, нос распух и покраснел.

—Ну зачем она так, ну зачем?! — отчаянно шептала она, по инерции продолжая перебирать набросанные на полу бумажки, которые Тамара Егоровна, видно, катапультировала из шкафа прямо стопкой.

Я присела рядом.

— Тут стараешься, стараешься, чтобы хоть какой-то авторитет завоевать перед детьми, а она тут пришла, наорала, показала, кто я есть… И как же они меня будут слушаться, а? Ну вот как теперь, а?

Я угрюмо молчала, вспоминая свою незадачливую историю с классным руководством. На смену грусти пришла вдруг какая-то злоба, негодование: а почему, в самом деле, мы с Танькой позволяем так себя унижать? Пусть даже, действительно, в её кабинете было несколько не прибрано, а я вообще феерическая косячница— зачем ронять наш авторитет перед детьми? И продолжать делать вид, что это всё в заботе о нас, молодых?

Многие за глаза поругивали Тамару Егоровну, но в то же время побаивались её и почитали, стараясь как можно меньше возражать и лишний раз не делать свою кандидатуру предметом какого бы то ни было обсуждения. Исключением была Иванченко — строгая и прекрасная Наталья Захаровна Иванченко, которую я про себя прозвала «леди Совершенство». Подобно Мэри Поппинс, она всегда знала себе цену и не позволяла ни взглядом, ни жестом, ни тем паче словом по отношению к себе хоть какого-то оскорбительного намёка. Директриса дорожила Иванченко, завуч Кузнецова относилась к ней как к выскочке, Завуч на шпильках демонстративно игнорировала, а ПашкаЛевченко из 8 «Б» столь же нескрываемо обожал.

— Она такая смелая, наша Наталья Захаровна! — не раз восхищался при мне Павел.

Иванченко не особенно ввязывалась в споры во время планёрок и педсоветов, сидела всегда в отдалении за одним и тем же столом, покручивая концы широкого шёлкового платка. Но все знали: если Иванченко чего-то не хочет делать, она этого делать не будет, как её ни стращай Управлением образования и прочими буками.

Судьба свела меня с ней благодаря выпуску школьной газеты. Когда ещё в разгаре первой четверти Тамара Егоровна объявила, что хочет видеть в моём лице помощника редактора школьной газеты, я в некотором роде перешла под опеку Натальи Захаровны. Объясняя мне, как работает Corel Draw, она попутно показывала фотографии своих любимых учеников из 9 и 8 «Г» классов, журналистов, поэтов и просто, судя по её рассказам, классных ребят, которые обещали, как это говорится, далеко пойти.

— Вот кого надо учить,— не раз говорила Н. З.— Надо учить того, кто хочет учиться. Кто жаждет. Кто ищет. А быдло пусть переписывает учебник.

Иванченко ценила умных детей, а к ленивым и неуспевающим относилась без злобы, но со снисходительным презрением. В 5 «В»она отрабатывала часы, в 5 «А» — выкладывалась по полной, хотя внешне могло показаться, что великолепный урок рождается у неё совершенно сам собой. Когда я (уже зимой) увидела, насколько замечательные уроки ведёт Наталья Михайловна, то в восхищении сказала, что такому прекрасному учителю нужно дать больше классов.

— А то что у вас — всего два!

Иванченко окинула меня цепким взглядом.

— Басню про львицу и свинью помнишь?

— Помню, конечно…

— Ну и как там?

— «Я одного ращу, зато, как видишь, льва!»

— Умница. Успех не в том, чтобы понабрать себе часов и зашиваться. Завучи чего ждут? Качества. Дай им качество — будут довольные, как кошки.

Давать качество в каком-то смысле оказалось проще, чем я думала. Иванченко показала мне, как правильно считать средние баллы по четвертям.

— Понимаешь, у тебя из четверти в четверть должно идти повышение. Должен быть прирост. В первой — 3,3 балла. Во второй — 3,4. Дети шли по нарастающей, ты закрепляла знания, вы работали. Тебе есть что предъявить.

— А если не получается… Или это, выходит, надо в первой четверти всем ставить тройки?

— Соображаешь. Не ставь до нового года четвёрок никогда! Слышишь меня? Не порть себе показатели. Не наживай головную боль. В третьей четверти можешь кому-нибудь поставить пятёрку, самому умному. В четвёртой кого-нибудь старательного порадуй четвёркой. Но опять же, не переусердствуй. Не увлекайся. Завучи же будут смотреть четвёртую четверть с прошлого года и первую с нынешнего. Опять же будут сравнивать.

— Ой, я так устала эти показатели считать…

Иванченко опять посмотрела на меня так пристально, как будто в глазах у неё был запрятан сканер.

— Да и не надо тратить время… Трать его лучше на газету. На творчество. На талантливых детей.

В третьей четверти я опубликовала в школьной газете странную сказку Артёма Данилова, наивные стихи какой-то девочки с длинной косой, заметки про разные школьные события. Напросилась ко мне в авторы и Лилька Айвазян: она просто однажды пришла на наше журналистское занятие и заявила, что страшно хочет попробовать себя в писательстве. Я охотно согласилась — почему бы и нет, новым людям мы всегда рады. Проблема оказалась в том, что Лиля совершенно не представляла, о чём писать, а когда наконец определилась с темой, то оказалось, что ошибок она делает, как в том анекдоте, когда из слова «хлеб» получилось слово «пиво». И всё же вместе мы победили: на третьем развороте красовался портрет черноглазой Лильки, а справа, под скромным пояснением «Дебют» — короткая заметка «Мой класс».

На Восьмое марта Тамара Егоровна собрала всех в столовой — как водится, с салатами, пирогами, шампанским. Опять, как в День учителя, мне совсем не хотелось идти на это празднество, и опять же, повинуясь каким-то инстинктам, я всё-таки пошла. И, к несказанному своему удивлению, не пожалела. Тамара Егоровна пребывала в прекрасном настроении, причём не боевом, а скорее лиричном:

— Девочки, дорогие! Давайте поднимем тост за нас — замечательных, очаровательных, неповторимых! Вот я смотрю на вас — вы все у меня такие красавицы! Просто цветник! Желаю нам счастья! Женского, учительского, всякого!

Цветник сиял всевозможными красками, благоухал ароматами роз, ландышей, пионов, фиалок, жасминов… Всё было так красиво, даже столовский зал с привычными тёмно-жёлтыми стенами, что мне хотелось восхищаться и петь какую-то песню без слов. Грациозно откинувшись на спинку стула, беседовала о чём-то с завучем Кузнецовой Иванченко. Угощая всех вкуснейшим архангельским салатом и совершенно искренними комплиментами, ходила по рядам трудовичкаПрокопьева. С мудрой улыбкой смотрела на всех степенная, спокойная Тамара Егоровна…

И мне не хотелось думать, что завтра, наверное, они будут другими, опять начнётся суета, беготня, двойки, пятёрки, звонки… Я начала понимать Штирлица и Фауста, которые так вдохновенно воспевали мгновения.

За тот первый год мне так и не удалось повстречать учителя, который бы напрямую сказал, что любит детей и свою профессию. И навряд ли это случилось потому, что все действительно терпеть не могли школу,— нет, я уверена, что многие относились к учительскому делу с симпатией. Но добрые чувства у нас почему-то принято прятать в глубине души, а на людях прикрываться этаким лёгким светским цинизмом или напяливать маску тотального безразличия. Всё получалось, как в песне Боярского:

Может быть, как никто понимаю я вас,
Потому что, устав на бегу,
Проклинал этот город я тысячу раз,
А покинуть вовек не смогу.

Когда в учительской начинали пересуживать об учениках, их родителях, отсутствующих коллегах, я очень часто слышала за этим просто скуку, неумение занять себя каким-то другим разговором, раздражение на себя от бессилия изменить ситуацию.

— Девочки, вы вот знаете, какая религия распространилась в Средние века в Европе? — задала как-то каверзный вопрос одна учительница из начальной школы.

Присутствовавшие нехотя оторвались от журналов и изобразили на лицах некоторое удивление.

— Христианство,— сказала я и ещё кто-то.

— Это у вас христианство. А у моих детей,— учительница выразительно потрясла стопочкой листов со свежей проверочной работой,— густые леса! Так и написали мне, что густые леса распространились в Средние века.

— Господи… Куда мы катимся…

— Ну, тупые…

— Ах да, девочки. Один ребёнок у меня написал: рыцарские турниры.

Стали раздаваться смешки.

—Ну это какой-то гений у тебя!

— Талант! Историк!

Учительница как будто слегка обиделась.

— А что вы смеётесь, средняя школа? Скоро вот эти мои густые леса к вам придут! Ждите!

Хлопнула дверь, и тут же другой голос начал вспоминать:

— А вот в 8 «В» мой Баранов…

Таких разговоров я слышала немало, и довольно скоро они стали просто одной из деталей школьного фона.

Дни тянулись за днями, я уже привычно выслушивала очередное замечание от завучей за какую-нибудь свою новую оплошку, привычно исправляла карандашные отметки в журнале, привычно расписывалась в пухлой тетради за сдачу ключа от кабинета. К апрелю я перестала чересчур остро реагировать на развязности и грубости учеников, на замечания начальства и стала замечать, что имею все шансы потихоньку покрыться плотной корой и особенно не реагировать ни на что. Правда, мне этого не очень-то хотелось.

«А в чём смысл жизни?» — время от времени приходил в мою голову вопрос. Первыми услужливо приходили ответы: «В детях» и «В муже», но тут же возникала загвоздка — неужели все, у кого нет детей и мужа, понапрасну коптят небо?

Я вспоминала своё студенчество, которое спустя полгода, проведённых в школе, стало казаться чем-то далёким и чужим, как туманность Андромеды, вспоминала свои мечты о непонятном служении людям, о расчёсывании волос вшивому мальчику… Мечтала я о чём-то прекрасном, жертвенном, возвышенном, а действительность обернулась до беспредельности тягучими буднями, какой-то бессмысленной по сути деятельностью, в которой не было самого главного — внутренней правды.

«Да, смысл жизни в правде,— однажды ответила я сама себе.— А если правды нет, то и смысла нет. И жизни, вообще, тоже нет».

В конце мая завуч Демьянкина сообщила, что я буду участвовать в экзамене по русскому языку для девятых классов — той части детей, которые не будут писать сочинение, а ограничатся только изложением. Когда в назначенный день я пришла в кабинет, там, помимо меня, оказались Л. В., Завуч на шпильках и Валентина Петровна — итого четыре учителя русского языка и литературы. Демьянкина, само собой, тоже присутствовала, и встречала детишек на входе милой улыбкой.

Мне доверили читать текст изложения, предупредив, чтобы чтение было как можно более медленным. Эту просьбу я без труда исполнила и, успокоенная, думала, что уж теперь-то дети напишут хорошо.

После сорока минут их старательной работы мне дали увидеть листки. Сказать, что я удивилась, значило бы не сказать ничего. Хотелось и смеяться и плакать. Из четырнадцати человек лишь несколько сумели воссоздать на бумаге подобие связного текста. Остальные записали только обрывочные предложения.

— Что с этим делать? — тихо спросила я у Л. В.

— Что, что! — бодро и весело отозвалась она.— Корректировать!

Вчетвером мы разобрали ученические листочки с изложениями и принялись «дополнять» их — дописывать нужные фразы. Потом вернули ребятам, чтобы те переписали изложение своей рукой на новые листы. Листочки с благосклонной улыбкой раздавала Демьянкина.

— Не думала, что такой… низкий уровень у них,— шепнула я Л. В., сидя рядом с ней за столом и исправляя чью-то работу.

— Так у нас есть и высокий. В 9 «А», в 9 «Б». Там даже олимпиадники. А это «гэшки» в основном. «Вэшек» немного…

— Они же совсем не справляются… Зачем мы их учим?

— Зачем-зачем. Потому что закон о всеобщем среднем образовании. Нам же надо как-то их доучить и что-то в аттестаты поставить. Вот и помогаем…

Ушла я из этого кабинета в смятении, так и не в силах разобраться, что было бы правильным для таких ребят, которые буквально не в силах связать пару слов в предложение, но, может быть, имеют золотые руки и множество прекрасных человеческих качеств. Давать им уходить после шестого класса? Дотягивать до девятого? Ставить сплошные двойки или устраивать спектакли с «дополнением» изложений?

Если раньше, ещё зимой, я осуждала и Кузнецову, и Завуча на шпильках, и всех других учителей за «колдовство» с оценками, за «помощь» на олимпиадах и экзаменах и прочее выдавание желаемого за действительное, то теперь, ближе к концу своего первого школьного года, осуждение от меня отошло. Отошло потому, что я стала прекрасно понимать, что и сама варюсь в той же системе, где одно выдаётся за другое и все играют какую-то роль. Раньше у меня был гнев и правильные ответы на все вопросы. Теперь я не знала совсем ничего — ни про себя, ни тем более про других, а гневу уступила место какая-то усталость, пропитанная напряжённым ожиданием.

Вскоре после того случая с изложением меня вызвала к себе Тамара Егоровна. Я зашла в её кабинет, украшенный грамотами в красивых рамках, портретами писателей, спортивными кубками, как будто в маленький музей. Начальница заваривала чай в маленьком фарфоровом чайничке с голубями.

— Хочешь?

Я хотела чаю, но постеснялась согласиться. От смущения стала теребить бахрому на диванном покрывале. Тамара Егоровна почему-то долго не начинала.

— Слушай, Елена…— наконец заговорила она.— У нас ведь Яшунинав будущем году, это самое, выходит из декрета. А ты же у нас работаешь как бы вместо неё. Людмила Анатольевна приходила тут ко мне на днях и говорит: Елене Михайловне мало часов. Да… Пятнадцать часов всего получается. Понимаешь?

— Понимаю… Уйду я.

Тамара Егоровна забеспокоилась.

— Нет, погоди — куда, это самое, уйдёшь-то?! Я хотела с Натальей Захаровной, с Иванченко, поговорить, чтобы она тебя как-то там пристроила, что ли, ГДЗ тебе дали, всякие дополнительные занятия… что-нибудь придумаем уже…

Мне вдруг стало легко-легко, будто с плеч моих скатился гигантский валун.

— Да нет, Тамара Егоровна. Не переживайте. Всё нормально, я уйду.

Директриса отвернулась от меня, положила большие руки на колени.

— Вот не пойму я: почему молодые-то, талантливые-то уходят?

Этот вопрос вряд ли нуждался в ответе.

— Главное, как кто-нибудь придёт, это самое, с образованием, молодой, симпатичный, всё при нём,— так не может с нашими детьми справиться. Не может! И уходит… Миша, информатик… 7 «Г» у него на головах ходил… теперь вот едет в Железногорск, понимаешь ли…

— Туда в школу?

— Туда… Одарённых детей учить, которые учиться хотят, которые стремятся… А с простыми-то детьми что делать? Их кому учить? Вот кому? Нам, старикам. Смены нет… Нету смены достойной.

Я растерянно смотрела на Тамару Егоровну, понимая, что я как раз вхожу в число тех, кто не в силах явить собой достойную смену, и без слов умоляла её дать мне какой-нибудь ответ.

— Ну ладно восьмые классы, у них уже борзости хватает. Но пятиклашки-то, Лена! Ну что ты их не могла, это самое, усмирить?! Пришла в класс — ты хозяйка там, понимаешь?! И всё! Попробуй кто-нибудь пискнуть! Вот я же думаю, что ты совсем не дура, что у тебя знаний много… Уверенности у тебя нет, вот что!

Я как будто проснулась и встрепенулась при последних словах начальницы.

— Да… Правда, нету…

— «Правда, нету…» — беззлобно передразнила меня Тамара Егоровна. Как гаркнула бы на них! И вся недолга. Вот что мне с тобой, это самое, делать сейчас? Часов тебе не хватает…

— Я же сказала, что уйду.

— Куда ты уйдёшь?

— Туда… В школу другую какую-нибудь. Поди, куда-нибудь возьмут.

Тамара Егоровна встала, заходила по кабинету, зачем-то заглядывая в шкафы. Потом опять посмотрела на меня.

— Лучше сама в Управление позвони. Там тебе вакансии скажут. Поищи попроще какую-нибудь школу, что ли… Не гимназию.

Я послушно кивнула.

— Плохо про тебя не скажу, если будут звонить…

Глава 8

Второй раз в пятый класс

В конце мая и самых первых числах июня моя школьная работа стала заключаться в основном в том, чтобы сторожить коридор, по которому надо было не пускать гулять пишущих экзамены выпускников. Карауля просторные гимназические переходы, я попутно читала Астафьева и учебник биологии за 9 класс. Ничего педагогического даже в руки брать не хотелось. Школьники проходили мимо меня десятками, одетые ради такого глобального события, как экзамен, в белый верх и чёрный низ, сияя начищенными туфлями, приятно удивляя серьёзными лицами. Впрочем, серьёзны были не все: кто-нибудь нет-нет да и рассыпался тихим смешком, кто-нибудь да нарушал шествие важное в спокойствии чинном ухарским ударом по оконной раме или ещё какой-нибудь выходкой.

Я поражалась, что не чувствую ни боли, ни отчаяния от того, что приходится расставаться со своими учениками. До сих пор не знаю, как получилось, что в тот май я отпустила их настолько легко: то ли смирилась с тем, что больше ничего не смогу им дать, то ли просто устала за прошедший год от постоянных переживаний и волнений… Больше склоняюсь ко второму: в тот момент, когда я пришла попрощаться с уходящей в отпуск завучем Кузнецовой, в душе у меня была такая усталость, что просто не было сил размышлять о чём бы то ни было.

— До свидания. Не поминайте лихом,— сказала я Екатерине Александровне.

— До свиданья, Леночка. И ты не поминай…

Я уже тронула дверную ручку, как вдруг Кузнецова проговорила со вздохом:

— Как ты жить-то будешь…

— А что?

— Уж больно нехитрая ты. Учись как-то похитрее быть… А то всю жизнь будешь оставаться в дураках.

—Дуракам — счастье… Народ говорит.

Жаркий июнь я отработала в пришкольном лагере — ездила вместе с малышнёй из «началки» в ДК 1 Мая и Красцветмета, устраивала конкурсы рисунков на асфальте, ела за казённый счёт тёплые булочки с молоком.

С Николаем мы переехали в однокомнатную съёмную квартиру. Теперь у нас в распоряжении не было ни шкафа, ни кровати, ни письменного стола — зато имелись целых тридцать три квадратных метра, тёплое подаренное свёкром одеяло и тарахтящий чёрный кот, которого Коля подобрал в каком-то местном черёмушкинском дворе.

24 июня лагерь закончился, а с ним и моя работа. Сварив картошку и перегнав старым веником пыль по щелястому полу, я заваливалась на одеяло с пакетом рожек, хрустела ими и пялилась в потолок. Я не узнавала себя. Неужели это я всего лишь год назад с революционным азартом рвалась в школу, мечтала о великих свершениях, мнила себя талантливым педагогом?

В июле мы с Николаем съездили в гости к его приятелям — гаишнику Валере и его подруге Юльке. Они были очень похожи на нас — такие же бюджетники, живущие на съёмной квартире, где разложенный диван упирался в стену, а на балконе торчал старый холодильник, за которым пряталась пара лыж.

На четверых мы распили пару бутылочек пива, смотрели ролики в Ютубе, хохотали, болтали. Потом мужики, как им положено, завели серьёзный разговор о политических перспективах России, а мы с Юлькой обсудили повышение цен на проезд и цвета помады.

Валерка провожал нас до остановки, рассказывал какую-то забавную историю, со смехом матерясь. Я ехала обратно в вечернем воскресном 85-м автобусе, переполненном такими же точно людьми, как Валера, Юля, Коля, и чувствовала себя ничем не отличающейся от них и абсолютно в своей тарелке. Мы медленно проезжали — хочется сказать, что проплывали,— по дивному и прекрасному Шинному мосту, под которым я видела убегающую в беспредельные края железную дорогу. Между верхушек высоченных тополей мелькали алые всплески вечерней зари. Инаверное, где-то в сиянии этого пламенеющего заката, под буйной сенью тополей гуляли мои ученики, пили пиво, смеялись и целовались.

И я была такой же, как они.

«Бог ты мой,— почти что с восхищением думалось мне.— Я такая же, как все, и это здорово».

Я совершенно выкинула из головы мысли о своём избранничестве, необыкновенности, обязанности спасать мир, которые когда-то взрастили во мне книжки и фильмы. Внезапно стало понятно — не умом только, а сердцем, что мне не под силу изменить не то что мир, но даже одного человека. Никакими сверхъестественными усилиями я не смогу научить пацанов из 9 «Г» писать шедевральные сочинения, никогда ПашкаНиколаев не отличит ямба от хорея, потому что это ему просто не нужно. И как бы я ни старалась, сколько бы сил ни прикладывала, у меня не получится сделать так, чтобы все мои ученики полюбили русский язык и литературу или хотя бы даже почувствовали к ним сильный интерес. У каждого человека — свой путь, свои таланты, своя любовь и боль. Всё, что я могу сделат,— это поделиться с ним той частицей самой себя, которую он желает и может воспринять.

Две или три недели спустя после той вечерней поездки в 85-м я стала осознавать, сколько накоплено в моей душе обид, придирок, претензий, сколько запрятано в ней мелкого тщеславия, самодовольства, трусости. В какой-то момент я сделалась противна сама себе, но вскоре почувствовала, что вся эта обильно сходящая с меня грязная пена ещё не есть я сама.

В конце августа, когда изрядно поеденные молью тополя из зелёных становились уже золотисто-ржавыми, я пешком отправилась в маленький храм на улице Кутузова. Храм был маленький — бывший детский сад, с выкрашенными светлой голубой краской стенами, со скромными и нежными цветами в ограде. До этого я практически ни разу не бывала в церкви, поэтому в первый раз просто стояла всю службу около медного подсвечника с тихо дотлевающими свечами, слушая чудное пение каких-то прекрасных одетых во всё белое девушек. Всё в храме было нарядным: девушки, священники с дьяконами в диковинном золотом облачении, яркие оклады икон, белые и сиреневые душистые цветы, приготовленные кому-то для меня неведомому.

Три года назад я учила в институте старославянский, поэтому многие отрывки из службы мне были если не понятны, то хотя бы немного знакомы.

«Блаженны…Блаженны…— негромким позванивающим эхом повторяли в алтаре и в хоре.

— Блаженны алчущие и жаждущие пра-а-а-вды, яко тии насы-ы-ытятся-а-а…

Услышав эти слова, я ощутила словно бы толчок в сердце, как будто его захлестнула жаркая волна. Правда! Вот она, правда, в которой жизнь!

Где именно эта правда, в чём она состоит, я бы никак не могла объяснить, но не могла и отказаться от внезапно нахлынувшего чувства радости — совершенно ничем не объяснимого и потому казавшегося глупым.

Казалось, что все стоящие в храме люди пришли на какой-то неизвестный мне праздник, чистые, красивые, и одна только я стою здесь нелепая и чужая, вроде беженки из далёкой страны.

Мне хотелось смыть с себя всю грязь, чтобы быть с ними на этом празднике. В следующую субботу я исповедовалась, а ещё через одну неделю пришла в голубую церковь снова. Ходила в храм тогда я именно по субботам — считала себя то ли недостойной, то ли не созревшей для Воскресенья.

По совету Тамары Егоровны я позвонила в Ленинское Управление образования и узнала там телефоны школ, которые искали для себя словесника. Первая школа из этого списка оказалась почти такой же красивой и большой, как и моё первое место работы. Тамошняя директриса благосклонно просмотрела моё резюме и даже сразу поручила отдирать вместе с другой учительницей жвачку от пола в моём будущем кабинете, но через пару дней отчего-то переменила своё решение и раздумала брать меня в свой дружный коллектив.

— Идите на Шевченко,— порекомендовала она, возвращая копии документов.

Япошла куда глаза глядели. На Шевченко меня встретила добродушная пожилая вахтёрша, через пять минут разговора доверительно показавшая мне фотографию своего внука.

— К директору налево, там увидите сразу, белая такая дверь.

Директор встретила меня сдержанно, забрала мои бумажки, резюме не стала даже читать, жестом показала мне на маленький диванчик и потом долго разговаривала с какими-то разными людьми по телефону. С первого взгляда она показалась мне хмурой и слишком серьёзной.

«Ничего, Елена,— утешала я себя.— Видали мы уже весёлых».

— Меня зовут Анастасия Викторовна,— представилась моя потенциальная начальница.

— Очень приятно. Елена Михайловна…

— Опыта у Вас ещё мало, всего один год, поэтому, думаю, стоит Вам дать пятые классы. Два пятых и шестой. Согласны?

— Да…

Как писать планы, я уже знала, да и научилась к тому времени искать всё нужное и полезное на просторах Интернета. Через неделю всё планирование в готовом виде лежало на нужной полочке у начальства.

Мне снова дали кабинет, в котором окна оказались ещё антикварнее, чем в приснопамятном 309-м, снова вручили классное руководство в 5 «Б». Я чувствовала себя такой счастливой, как будто мне дали возможность во второй раз жить.

В новой школе на месте трёх завучей оказалось...вот и не угадали, поначалу совсем ни одного. Та, что работала на этой славной должности в прошлом году, то ли уволилась, то ли ушла в декрет, а достойной замены Анастасия Викторовна вплоть до октября найти не могла. В октябре на пост завуча заступила почтенная Галина Васильевна, у которой из-за солидного возраста было мало часов, но сохранялось желание потрудиться на благо родной школы. Откуда-то со стороны вскоре приняли и завуча по воспитательной работе.

За две последние августовские недели я познакомилась почти со всеми людьми, с которыми нам предстояло вместе трудиться в грядущем учебном году. 31 августа мы усердно выпалывали на заднем школьном дворе траву из щелей между бетонных плит — по санитарным нормам никакой травы в подобном месте не должно было быть и в помине. Трава рвалась плохо, резала руки даже через перчатки, в разворошённой земле копошились длинные дождевые черви, но мне всё равно было почему-то радостно и спокойно от того, что я делаю эту, может быть, даже не слишком оправданную, но простую и необходимую работу. Даже самая незначительная и бесполезная вещь вдруг стала обретать смысл.

С травы, однако, меня довольно скоро согнали и отправили убирать мусор и уже нападавшие с больных тополей ржавые листья перед входом в школу. Рядом со мной трудилась какая-то незнакомая женщина: украдкой рассмотрев её, я точно определила, что раньше такой никогда не видела. Она была уже в пожилых годах, сухопарая, среднего роста, в сильно потрёпанном и запылённом плаще.

— Вот и солнышко выглянуло опять,— услышала я над собой её ласковый голос.

Она подняла голову. На её лице, кажется, не было даже лёгкой улыбки, и всё-таки оно лучилось какой-то затаённой радостью.

— Как Вас зовут? — не могла не спросить я.

— Нина Григорьевна. А Вас?

— Елена Михайловна. Ну, можно Лена…

Меньше чем через час мы закончили мести и вообще получили на сегодняшний трудовой день амнистию от начальства, но я так и не могла отойти от своей новой знакомой. Она пригласила меня к себе в кабинет.

Я расспрашивала её о родном городе, о сестре, о пионерских лагерях в Советском Союзе, о том, как она первый год работала в школе, о любимых книгах. Нина Григорьевна с охотой отвечала — никогда не затягивая свой рассказ, не пускаясь в никому не нужные подробности. Мне нравилось всё, что она говорила, хотелось вбирать и вбирать в себя её слова, но тем не менее оставалось чувство, что спрашиваю я не совсем о том, что хочу услышать.

Как-то совсем неожиданно у меня сказалось:

— А я знаю, Нина Григорьевна — Вы в Бога верите.

И тут же от накатившего смущения хихикнула.

— Конечно,— спокойно ответила она.— Я православная. И ты тоже, да?

— Ну да,— кивнула я уверенно.— Уже две недели как.

Нина Григорьевна, к моему великому удивлению, посмотрела на меня восхищённо:

— Как же это случилось? Можешь рассказать?

— Да как… Как-то так…

Насколько это было возможно, я коротко рассказала ей всю свою историю за последние несколько лет: как я мечтала о подвигах, как затеяла стать учительницей, чтобы служить людям, как у меня ничего не выходило с уроками, как мне хотелось найти правду и как неожиданно я её обрела…

Нина Григорьевна слушала не перебивая, смотрела прямо на меня, время от времени то улыбаясь, то качая головой.

— Так у тебя родители неверующие? Ты всё это сама?

— Сама… Ну как, преподаватели, и читала разное…

— Ты прямо как Руфь! Наверное, не знаешь, кто это?

—Неа…

— Ты сама-то, наверное, ещё не замужем? Или уже вышла?

Я посмотрела на её доброе, в лучистых морщинках лицо и кивнула смущённо:

— Да около того… Вышла.

— Ой, как хорошо! — обрадовалась Нина Григорьевна.— Значит, ты замужняя дама, а я с тобой тут как с девочкой разговариваю,— весело рассмеялась она.— Давай собираться тогда, скоро он у тебя, наверное, с работы придёт. Иди домой, встречай.

Сразу после того разговора меня охватило сильное стеснение и досада на себя: ну что я, в самом деле, за человек?! Первый раз вижу эту самую Нину Григорьевну, ещё никакого представления не имею о том, кто она и что, а уже выкладываю ей всю подноготную! Да в тридцатые годы меня бы махом посадили, а то и «вышку» впаяли за такую-то болтливость!

Припоминаю, что около недели я даже сторонилась Нины Григорьевны и совсем не подходила к ней. Впрочем, это могло быть просто потому, что первые сентябрьские дни оказались до краёв полны событиями.

В моём новом пятом «Б» оказалось двадцать семь человек, из них треть — нерусские. Такого количества таджикских, армянских, грузинских, киргизских и узбекских имён, как в этой школе, я раньше никогда не слышала. Однако меньше чем через месяц я их прекрасно запомнила, причём вместе с уменьшительными вариантами, и особенных трудностей в этом плане больше не испытывала.

Памятуя свои прошлогодние ошибки, я заранее продумала, куда можно будет отправиться с классом отмечать начало учебного года. В субботу второго сентября вместе с чаем, бутербродами, непромокаемыми спичками и великолепным настроением мы отправились на местную черёмушкинскую гору — вход на неё открывается сразу в конце улицы Шевченко.

Мы — это я, брызжущие радостью пятиклашки и замечательная Лидия Андреевна, которая вела моих учеников всю начальную школу. С лёгкостью преодолев некрутой подъём, мы забрались на холм, перемахнули через какой-то низенький забор и шумной цыганской толпой двинулись вдоль раскисшей дачной дороги. Пошумливалиещё зелёной листвой берёзки — лишь кое-где в лесочке мелькали жёлтые пятна. Приятно пахло осенней сыростью, мхом, грибами.

Дети спрашивали у меня про растения, которые встречались нам по пути. Я называла им топинамбур, барбарис, черноплодную рябину. Ряд дачных домиков сменился мокрым лугом, который ещё украшали какие-то белые неброские цветы. Ребята мои быстро собрали хворост, двое мальчишек — Тамерлан и его двоюродный брат Белек — в мгновение ока разожгли костёр. Я порадовалась, что Лидия Андреевна догадалась взять с собой картошку: спустя час мы испекли её в золе и потом с наслаждением ели,— ароматную, рассыпчатую, обжигающую пальцы.

Один из мальчишек, невысокий и тоненький Димка Веселов, который выглядел, да и вёл себя младше своих одиннадцати лет, вдруг прижался ко мне и без обиняков сказал:

— Мама Катя — моя первая мама, Лидия Андреевна — вторая мама, а Вы будете третья моя мама.

Я обняла щуплого большеглазого Димку и потрепала по макушке.

— Человеку везде мама нужна,— изрёк он мудро.— Не только дома, но и в школе. А дети — это очень хорошо. Когда у меня будут дети, я не буду на них денег жалеть, как папа. Никогда!

После похода мы ещё не скоро разошлись по домам. По пути до школы проводили полную с толстыми косами Таню Мартынову, чернявую Наташку Кочергину, Димку, Тамерлана, Пашу Солодкина с таксой Клюквой.

В понедельник мне предстояло всерьёз заступить на учительский пост и начать настоящие, не игровые «первосентябрьские» уроки. Ещё задолго до начала занятий я вошла в пустой кабинет, оглядела парты с золотыми бликами солнца.

Всё казалось точь-в-точь таким же, как в прошлом году, когда я, полная надежд и залихватского энтузиазма, начинала свою трудовую биографию. Тогда мне думалось, что я могу сделать для детей так много! Теперь готовилась просто делать то, что могу.

Мне было спокойно и хорошо. Я чувствовала себя хозяйкой в этом кабинете, на своём месте, и внутренне радовалась от предвкушения сегодняшних встреч.

Когда на уроке кто-то из ребят начинал баловаться — включать звук на телефоне, шуршать бумагой, строить рожи,— я стала немедленно реагировать на это, не потому, что кто-то мне сказал, что так нельзя, а просто потому, что появилось внутреннее чувство того, что допустимо и что недопустимо во время занятия.

Спустя пару дней, или неделю, или пару недель я смогла узнать, что среди моих учеников были те, у кого родители пьют, были те, с кем, возможно, обращались дома чересчур строго, и те, кто успел в свои одиннадцать или двенадцать лет увидеть слишком многое, чего не полагалось бы ребёнку.

И я уже знала, что не могу поделать со всем этим решительно ничего. У меня не имелось никаких волшебных инструментов, которые могли бы заставить родителей образумиться, а детей — поосновательней взяться за учёбу. Хотя кое-что у меня всё-таки было: возможность находиться рядом.

Я старалась быть в курсе даже самых мелких школьных событий, которые как-то касались моих подопечных. Я скопировала себе их расписание, встречала каждый день у порога и провожала по кабинетам. Каждый из ребят точно знал, что, если он заблудится в школе (а это было довольно немудрено, ведь в «началке» им почти всегда приходилось сидеть в одном и том же кабинете), он может прийти ко мне, даже посреди урока, и я подскажу, куда двигаться.

Я помогала им заполнять дневники, напоминала имена-отчества учителей, рассказывала, что примерно они будут изучать на новых предметах — информатике, истории, естествознании.

Как-то на второй неделе нашего учебного года кругленькая Вика Зуева, сидевшая за первой партой рядом с Димкой, тягуче прошептала ему:

— А наша новая училка ничего!

Неожиданно для Вики этот шёпот в притихшем классе прозвучал как звук капающей воды в пещере.

— Да и ты, Зуева, тоже мне нравишься,— улыбаясь, ответила я.

— Извините,— Вика немного смутилась, но, почувствовав, что я не гневаюсь, смотрела без страха.

В классе немного пофыркали, но через минутку все смогли успокоитьсяи я продолжила урок.

Почти все мои ученики были, что называется, из простых семей. Их мамы продавали бытовую химию, фасовали фрукты, стригли тётенек и дяденек в парикмахерской, варили щи и жаркое по-домашнему, сводили дебет и кредит. Папы водили автобусы, делали ремонт в квартирах, вкалывали на «Красмаше», были машинистами и сварщиками.

Если русский язык (во всяком случае, грамотность) как бы априори был нужен всем, то с литературой получалось сложней. Я всерьёз задумалась — зачем мы будем читать все эти данные программой произведения с теми детьми, которые в большинстве своём уйдут после девятого класса, чтобы получить какую-нибудь рабочую специальность и потом кормиться трудом собственных рук.

Нет, ответ «низачем» я не рассматривала, да он и не приходил в голову. Я просто поняла, что в прошлом году уделяла много внимания моментам, которые были интересны скорее мне самой, чем детям. В этот раз хотелось быть с ними пусть не на одной волне, но и не бесконечно далеко.

Хрестоматия Коровиной за 5 класс предлагала «Сказку о мёртвой царевне и о семи богатырях», «Тёплый хлеб» Паустовского, легендарное лермонтовское«Бородино», лирично-печальную историю о Герасиме и его собачке, цветистые сказы Бажова и поучительную «Чёрную курицу» Погорельского.

Это были, возможно, не самые замысловатые и философски «накрученные» произведения, но тёплые и сердечные. За что я и зацепилась. Литература могла показать моим детям, как могут жить люди по законам в лучшем смысле слова человеческим. Взять хотя бы один эпизод из пушкинской сказки про царевну. До сих пор меня восхищает и царевна с её скромностью, которая отрекалась от зелёного вина и умела не только корону на голове носить, но и дом сделать уютным, и семеро братьев, так трепетно относившиеся к поселившейся у них прекрасной незнакомке, искренне почитавшие девушку за сестру. И «Тёплый хлеб», и «Серебряное копытце», и «В дурном обществе» учили дружбе, состраданию к слабому, уважению к старшим, восхищению природой, соучастию ко всему, что нас окружает. Вернее сказать, не учили, потому что ничего не навязывали, а просто показывали, что жить по совести и по сердцу — можно, и можно радостно.

Уже спустя год, два и три я думала, что даже если бы моими учениками были ребята из совсем других, намного более образованных семей, то и тогда нужно было сделать акцент именно на этой человеческой, нравственной стороне литературы, а не на её стилевых направлениях или исторической роли.

Я постоянно держала в голове слова бывшей начальницы Тамары Егоровны о том, как необходима педагогу уверенность, и каждое утро по пути в школу напоминала себе:

— Ты — учитель. Ты — хозяйка этого кабинета. Тебя все слушают.

И тому подобные посылы — одним словом, аутотренинг, почти как в фильме «Самая обаятельная и привлекательная». Метод, как ни удивительно, действовал, правда, с разной степенью эффективности. Подопечные из 5 «Б» слушали меня хорошо, в 6 «А» удавалось организовать ребят при активной помощи их классной, «англичанки» Натальи Александровны. Но 5 «А» одним своим существованием в очередной раз рушил все мои теории.

Там было всего на пару человек больше, чем в двух остальных моих классах, но складывалось впечатление, что не на пару, а на добрый десяток. Шума 5 «А» производил столько, что их всегда было слышно чуть ли не с самого школьного порога. Интересно, что больше всех там кричали дети с парными именами: два Егора, две Наташи и два Улугбека. Они далеко не всегда стремились баловаться, наоборот, им часто хотелось высказаться, отвечать, но свою активность ребята проявляли так бурно, что почти всегда получалась свалка. Был ещё Витя Шумов, который обычно не кричал, а только тихо баловался и редко удосуживалсебя по доброй воле открыть тетрадь. И была Вика Ускова, которая в некоторые минуты навряд ли вообще могла обратить на себя внимание посреди шумных одноклассников.

Но тихость Вики оказалась обманчива. В мгновение ока она могла превратиться в настоящую фурию и не то, что кричать, а орать во весь голос и метать тетради по классу. Она могла психануть из-за того, что ей поставили тройку, или потому, что Эргашев посмотрел на неё косо, или из-за грязного пятна на парте. Мне кажется, где-то глубоко внутри у неё, такой юной, таилась грандиозная обида на весь мир, которую она и выплёскивала в крике.

Вика укусила меня за палец где-то в конце сентября. Уже не припомню, за что: то ли за плохую оценку, то ли за грубое замечание. Другим учителям от неё тоже доставалось: кого-то она послала матом, кого-то пыталась пнуть. На неё писали докладные директору. Директор разводила руками и говорила, что Вика наблюдается у невролога и что вообще-то она хорошая, умненькая девочка.

Она в самом деле была неглупой, успевала по русскому на твёрдую тройку и могла бы даже дотянуться до четвёрки. Иногда во взгляде её больших синих глаз, опушённых густыми ресницами, я читала вместе с желанием понравиться живую искру любознательности.

Но если она начинала бушевать, я не могла с ней ничего поделать. Равно как и со многими другими её одноклассниками. Если в двух других моих классах уроки шли на хорошем или, по крайней мере, сносном уровне, то в 5 «А» у меня опять был провал.

Несколько утешал только факт, что другие учителя тоже частенько жаловались на 5 «А», то есть справиться с ними не могли многие. И всё же в мою голову временами стали опять стучаться мысли о том, что педагог из меня не очень. Я упрямо отгоняла их, но тут произошло событие, которое и вовсе смешало карты и заставило меня совсем иначе посмотреть на всё происходящее.

К началу октября я узнала, что беременна.

Вначале я подумала, что отравилась каким-нибудь просроченным йогуртом, но когда тошнота повторилась назавтра и послезавтра, стоило только почуять запах чего-то жарящегося, меня, как Буншу из «Ивана Васильевича», начали терзать смутные сомнения. Спустя пару дней сомнения превратились в уверенность. Через девять месяцев у меня должен был родиться ребёнок.

И как раз тогда, когда я устроилась на подходящую работу, с доброжелательным коллективом! Как раз тогда, когда у меня наконец-то начали получаться хорошие уроки!

Я купила ещё один тест, но и он уверенно высветил две полоски.

Мысли бешеным вихрем проносились в моей голове. Коля платит десять тысяч за квартиру, а на мою десятку мы живём, покупаем продукты… Для ребёнка нужна одежда, нужно питание… И что я буду делать с ним, чем заниматься целыми днями дома?

Раньше я никогда не имела дела с младенцами (и, конечно, не догадывалась, что они лишь изредка дают своей маме возможность поспать и поесть) и совершенно не представляла, что это за люди. Им уж точно не будешь читать Паустовского, и в кино не сходишь, и мороженым не угостишь.

— Точно будет ребёнок? Ну классно! — добродушно отозвался Николай, когда я сообщила ему новость.— Интересно, кто? Мальчик, девочка?

— Откуда я знаю.

— Ты прямо как будто не рада.

Он продолжал нарезать к ужину хлеб. Мне одновременно и хотелось и не хотелось с ним говорить. Всё же я сделала выбор в пользу первого.

— Я… не знаю… Наверное, рада. Это же человек… Но… понимаешь, как я буду? Со школы...уйти придётся, денег… нету, что делать… не знаю…— каждое слово давалось мне с трудом, на тяжёлом выдохе.

— Малышка, да ничего. Ты у меня молодец. И, главное, я же с тобой! Справимся. Подумать только, ребёнок! Это же классно! Эй, улыбнись! Лови бутер.

Я всегда терпеть не могла бутербродов с вареньем, но ради беседы съела парочку, надеясь, что вечером уже не будет тошнить.

В субботу после уроков я, как обычно, поехала к маме и всю дорогу, прижавшись лбом к холодному автобусному стеклу, тоскливо размышляла о том, сказать ли ей сейчас новость или ещё немного переждать. В конце концовя решила, что нечего тянуть резину, и бухнула практически с порога.

После моих слов мама на мгновение замерла, а потом как-то иронически закивала головой:

— Правильно. Правильно. Молодец. Только это ты и можешь! Только сейчас самое время!

— Ну конечно, не самое, но…

Я замялась, а мама, наоборот, разошлась, напоминая мне про то, что я только-только устроилась на работу и теперь мне придётся уходить, и как я могла так нехорошо поступить со своим директором… Вспомянула, естественно, и про то, что нет жилья и денег, и про то, что вообще в голове у меня полно всякой ерунды и одному Богу ведомо, какая уж там из меня получится мать…

— Нормальная мать,— попыталась наконец защитить я себя.— Вот рожу и воспитаю. И Коля хочет ребёнка.

— А-а-а,— медленно проговорила родительница.— Ну в добрый час. Скатертью дорога. Ко мне за помощью не приходи.

Как я ни крепилась, но вдруг разревелась прямо в коридоре. Мама подошла ко мне и обняла.

—Охо-хо, Господи… Почему ты такая непутёвая?

— Потому что я живая…

Несколько дней я провела в тягостных раздумьях — нельзя сказать, чтобы размышляла о чём-то конкретном, так, о своей судьбинушке, варилась в собственном соку бесконечных переживаний.

— Что-то ты опять скисла,— заметил в один из вечеров Николай.— Чего опять случилось-то?

Я вздохнула.

— Да всё старое. Пятый «А» буянит, журналы надо заполнять, сочинения не проверила… Тошнота надоела. Мамка ругается…

Коля пару секунд помолчал.

— Что я могу сделать?

Я вздохнула.

— А ничего ты не можешь сделать… Покатай меня.

— Как покатать? У меня на такси денег нет, даже до КрасТЭЦ.

— Какие там ещё такси. На трамвайчике меня покатай, на пятёрочке… Только прямо сейчас. Прошу тебя.

— Ладно…

На улице было ветрено и слякотно, в трамвае — тихо, чисто и светло. Мы заняли ближайшее к двери сиденье. Я стала смотреть в окно на вереницы домов, слегка подсвеченных оранжевыми фонарями, на метёлки тополей, на вывеску магазина «Баджей» с берёзовыми листами… Уставший Николай откинулся назад, закрыл глаза и задремал. Трамвай мягко покачивался, колёса постукивали о рельсы, выпевая какую-то меланхоличную песню.

Едем не спеша,
Катимся в хромом трамвае,
Лучше не мешай,
Я сегодня умираю.
Спи, закрой глаза,
До свиданья, моя радость.
Еду до конца,
Еду до конца.

Я ехала не на работу, не к кому-то в гости — ехала никуда, просто ехала. Я была не там и не здесь, нигде и везде, а за окнами передо мной в величественной панораме проплывал правый берег, не родной, но такой полюбившийся. Он представал в грубой красоте своих заводских труб и бетонных стен, осиянного цветными огнями Московского тракта, в помпезности советских скульптур, в щемящей лиричности хрущёвских пятиэтажек.

«Вот я вновь посетил эту местность любви, полуостров заводов,

Парадиз мастерских и аркадию фабрик,

Рай речных пароходов…»,— опять вспоминался мне Бродский.

Трамвай и зашелестевший за окошком дождь баюкали меня — и нашего ребёнка, плоть от плоти этого города. С неслыханной для неё скоростью пятёрка повернула с Матросова на Лесопильщиков и, шумя, тарахтя, помчала нас обратно в окутанные густой осенней мглой Черёмушки.

За беременность меня, разумеется, простили. Мне даже не пришлось ничего рассказывать самой — обо всём как-то догадалась проницательная Марина Ивановна, моя замечательная коллега и соседка, которая тоже преподавала русский язык и литературу, только в классах постарше.

— Как вы узнали? — изумлённо вопросила я, совершенно не понимая, на какие внешние признаки можно ориентироваться в таких делах.

Марина Ивановна загадочно улыбнулась.

— Леночка, у моей мамы было семеро детей. Я — самая старшая. Научилась определять, когда она в тягостях. Вон у тебя веснушки появились и румянец какой яркий. Лицо шире стало… Походка меняется.

От Марины Ивановны о моём положении быстро узнала завуч, а там и директор. Я, конечно, подтвердила чужие слова своим личным приходом и справкой из женской консультации.

Нина Григорьевна стала встречать меня с нежной улыбкой и частенько заботливо спрашивала, не холодно ли мне, хорошо ли я себя чувствую, успела ли позавтракать утром. После уроков я обычно сидела в кабинете ещё до четырёх часов — проверяла тетради, заполняла документы, общалась с детьми, которые приходили каждый день.

— Что ты их привечаешь у себя? — спрашивала меня руководительница 6 «А».— Тебе отдыхать надо больше. Гони их, пусть на улицу идут гулять или вон на баскетбол. Я своим скажу, чтоб не ходили к тебе.

— Не надо их гнать, пусти! — почти взмолилась я.— Пусть приходят ко мне.

Ребята делали у меня уроки, иногда прося помощи, особенно в английском. Два раза в неделю я занималась с маленькой узбечкой Гюльджахон — читала с ней русские сказки, писала предложения. Если приходили другие мои нерусские ученики, то обучение языкам у нас шло в обе стороны: они рассказывали мне и ребятам, как будет на их родном наречии такая-то и такая-то фраза, а я диктовала им словарные диктанты, которые дети писали цветными мелками на обеих сторонах доски. Иногда мы даже выполняли какое-нибудь маленькое упражнение. В это трудно поверить, но после уроков я никого совершенно ни к чему не принуждала. Все приходили сами и сами хотели заниматься. Интересно, что из 6 «А» любили посидеть у меня самые что ни на есть хулиганы и двоечники, включая двух девочек из самых «отвязных».

«Какой поп, такой и приход»,— усмехалась я про себя.

К началу декабря пришлось задуматься не только о встрече нового года (который мои подопечные, естественно, уже ждали с нетерпением), но и об оценках за вторую четверть. В 5 «Б» и 6 «А» явных двоечников у меня не оказалось, зато в 5 «А» был Витя Шумов. Первые осенние месяцы он ещё как-то пытался учиться, по крайней мере, иногда утруждал себя написанием упражнений, а к холодам совсем расслабился. Я с тревогой понимала, что, если дело до нового года так пойдёт и дальше, то по-хорошему можно будет поставить Витьке только двойку.

Но ведь двоек за четверть ставить нельзя… Поставишь — придётся писать всяческие объяснения, почему ты не поработала с учеником, с классным руководителем, с родителем… Подставишь классную. Запутаешься в оправданиях, не оберёшься проблем!

А если всё-таки нарисовать тройку — придётся переступить через себя. И это ещё труднее…

Я совершенно не знала, как поступить, и в тревоге только молилась:

— Господи, ну ты же знаешь, как мне трудно что-то отстаивать и вступать в борьбу. Господи, я так не хочу рисовать тройку, но и двойку ставить тоже не хочу… Ты мудрый, подскажи, пожалуйста, что-нибудь!

На первой неделе декабря ко мне в кабинет заглянула Витина бабушка. Кто-то из его родителей отбывал срок, а кто-то умер, поэтому Витькиным воспитанием занималась именно она — высокая, чуть сгорбленная женщина с рыжеватыми волосами, работавшая у нас в школе гардеробщицей.

— Доченька, слушай,— обратилась она ко мне, без обиняков присаживаясь за первую парту.— У меня к тебе такое дело. Может, ты позанимаешься с моим Витькой? Денег я тебе много не обещаю, нету у меня их… ну что-нибудь подарю… а ты позанимайся. А? Я смотрю, ребятишки ходят к тебе. Позанимаешься?

Я почувствовала, как на моём лице сама собой растягивается счастливая улыбка.

— Так я его звала, чтобы приходил, а он убегал. Сами тогда его приводите.

— Убегал? — насупила брови бабуля Шумова.— Вот я ему! Сама приведу! Хошь до нового года поучись с ним, доча!

Мы условились насчёт дней, и заботливая бабушка поспешила обратно в гардероб выдавать пуховики для продлёнки. А мне сделалось так радостно, что я засмеялась, и ужасно захотелось кого-нибудь поцеловать.

Витька под конвоем бабки приходил ко мне пару раз в неделю, я заставляла его читать вслух, называть, где гласные и где согласные, делать морфологический разбор и ещё много разных вещей. Он очень сильно отставал от программы. Учиться (по крайней мере, русскому языку) было для него в тягость. Витя ждал, когда же наконец закончится один час наших занятий, и всё время искал повод, чтобы заняться чем-нибудь другим, только не морфологическим разбором. Он сам починил в моём кабинете расшатавшийся стул, до блеска натёр доску, поставил на место упавшую полку. Одним словом, это был человек с золотыми руками; но мне-то по должности приходилось не любоваться его работой, а учить его русскому. Витька всё прекрасно понимал, тем более что неподалёку караулила бабушка. За несколько наших занятий я с горем пополам вытянула из Виктора кое-какие, как говорится, основополагающие сведения и заимела моральное право поставить ему в четверти тройку.

На Новый год довольная шумовская бабуля преподнесла мне набор из шести стаканов с нарисованными на них яркими клубничинами. Я прибежала к Нине Григорьевне похвастаться.

— Красиво, красиво. Стекло прочное. И как раз вам с мужем посуда нужна,— всецело одобрила она подарок.— Скоро тебе на отдых-то?

— В феврале уже…

— Ну и хорошо. И будешь дома, с Николаем своим, с ребёночком.

— Поработала-то всего ничего.

— Поработаешь ещё. Какие твои годы. Где тебе Господь говорит быть, там и будь. А потом и вернёшься.

Я вздохнула.

— Уж не знаю, какой из меня учитель. Иногда мне кажется, что я не справляюсь.

Нина Григорьевна мягко улыбнулась.

— А кто с 5 «А» справляется? С дисциплиной поначалу у всех проблемы. Тем более дети какие пошли. Самое главное, что ты их любишь. Этому никто не научит. Уж или есть, или нет. Если нет, то очень тяжело работать в школе. Тут ведь сумасшедший дом. А у тебя ещё одно ценное качество — ты умеешь интересно рассказывать. Ты артистичная.

— Да истеричная я… Бываю.

Нина Григорьевна не спорила:

— А это две стороны одной медали. Если б ты не была эмоциональной, как бы ты смогла учить?

— Я иной раз думаю, что вообще какая-то непутёвая. Я… честно говоря, Нина Григорьевна, и сама бываю, как эти дети. Обижаюсь, грубости всякие говорю… Или смеюсь непонятно от чего. Я, наверное, какая-то инфантильная. И, самое главное… Нужно самой быть старшей, отвечать за других, учить, чтобы они слушались тебя,— а я иной раз так хочу, чтобы рядом со мной был кто-то старший!

Я говорила и сама удивлялась тому, что рядом с Ниной Григорьевной из меня всё время изливаются такие вот признания.

— Я даже сама хочу кого-нибудь мудрого слушаться. А в таком возрасте вроде бы уже не надо…

Нина Григорьевна расхохоталась.

—Ну ты, дева, даёшь! Слушаться не надо!

Отсмеявшись, она принялась мне объяснять:

— Как ты можешь кого-то учить, если сама не учишься? Один хороший человек сказал: «Кто в учениках не бывал, тот учителем не будет». И не переживай за то, что ты бываешь несерьёзная. Ты думаешь, я не бываю? Лучше так, чем занудствовать.

Я подбежала и обняла её.

На празднование Нового года я собрала со своих «бэшек» по полтиннику — и скоро обнаружила, что этого катастрофически мало. А я уже пообещала ребятам лотерею с призами. Поэтому, чтобы праздник удался, пришлось раскошеливаться самой. В универмаге мы вместе с Яной и Таней накупили пенопластовых снеговиков, кособоких дед-морозови другие аляповатые китайские поделки, ворох ярких закладок с трансформерами и винксами, блокноты, ручки, ножницы, точилки. Ведущими вызвались быть наша первая красавица Лера и её неразлучная подруга Света. Вика Зуева с Димкой и Жазгуль, от усердия высунув язык, вырезали и клеили разноцветные цепи и гирлянды, развешивали на шторы белые снежинки.

Поскребя дома по сусекам, я приготовила какую-то коврижку с вареньем, которая смотрелась весьма скромно рядом с кулинарными изысками, созданными бабушками и мамами моих учеников. И лотерея, и выступления прошли у нас на ура. В конце программы я прочитала сказку собственного сочинения, коей нагнала на всех сон, который благополучно прервал громким и радостным криком Егор из 5 «А»:

—Бэшки, с новым го-о-о-до-о-ом!!

Паша и два Саши, Булашов и Ласточкин, вместе с чьим-то папой побежали на улицу запускать фейерверк. Врубили музыку, пацанысдвинули к стене столы, девчонки быстренько расправились с посудой. Дети стали танцевать, а я, как полагается матроне, сидела за учительским столом, одобрительно кивала им и постукивала ногой в такт мелодии. В любом случае плясать мне было уже тяжеловато…

Быстро, как мальчишка с горы на новой ледянке, пролетели новогодние каникулы, а после них мне осталось дорабатывать в школе всего ничего. Ребята строили предположения, кто у меня будет.

— А вы сделайте так. Приложите к животу сначала куклу, а потом машинку. Если на куклу ребёнок зашевелится, значит, девочка. А если на машинку, значит, мальчик,— предлагал мне Солибой.

Ребёнок шевелился, когда ему хотелось, не обращая внимания ни на какие приметы. Иногда я пыталась думать о нём, но особенно ничего не думалось. Я ещё не знала его, не смотрела ему в глаза, не знала, какой он… Часто я ловила себя на мыслях, что ученики кажутся мне ближе, чем родное нерождённоедитя, и немножко пугалась этих мыслей.

За пару недель до того, как мне предстояло уйти в декретный отпуск, Лидия Андреевна, учившая моих ребят в «началке», сказала:

— Знаешь, Елена, учитель, может, из тебя пока не чемпионского разряда, но ты ведь за эти полгода была им ну прямо как мать. Никогда и нигде не бросала. Они в средней школе освоились как дома. В общем, ты свою миссию выполнила — адаптировала их.

Моё состояние после этих слов можно было описать только одним словом: счастье.

Глава 9.

А я один Мизробиддин

Если бы я попыталась описать абсолютно всё, что происходило со мной за полтора школьных года, рассказать обо всех встреченных людях, то эта книга, наверное, превзошла бы по количеству страниц Большую советскую энциклопедию.

Пусть все основные события, случившиеся за мою пока не долгую школьную жизнь, уже нанизаны, мне хочется добавить ещё парочку ярких бусин.

ВЧерёмушках, где мы жили с мужем в 2009–2012 годах, отчётливо нерусским оказывалось, наверное, каждое пятое лицо извстреченных. В тиши дворов, среди гула оживлённых улиц, на почте, в поликлиникеи особенно в толчее рынка то и дело мне попадались смуглые улыбчивые таджики, угольно-черноволосые киргизы и узбеки, яркоглазые кавказцы.

Как вы помните, мне было 22 года и я, только закончив университет, устроилась работать учительницей в одну из школ на окраине города Красноярска.

В списке учеников моего подопечного класса, 5 «Б», фамилии значились только русские да большей частью украинские. Но аккурат первого сентября, после того как дети уже сидели за партами и заканчивалась перекличка, взгляд мой упал на утонувшего в огромном пиджаке парнишку.

— Как тебя зовут?

—Сбхдн,— прошептал он, пряча смуглые руки под обёрточной бумагой от букета.

— Как, повтори?..

—Сбхдн! — выдал опять парнишка всё тем же шёпотом, но уже с явной ноткой испуга.

После классного часа рядом с новеньким появился невысокий старик в жилете и расшитой квадратной тюбетейке. Сверкая золотозубой улыбкой, он представился — дедушка. На хорошем русском рассказал, что они с внуком прибыли в Красноярск буквально пару дней назад и попросил быть с мальчиком добрей и ласковей.

— Он стесняется!

Смутно догадываясь, что нарядный старик сейчас откланяется и пропадёт на неизвестный срок, я поспешила спросить, как зовут моего новенького.

— Юсупов Сабохиддин,— сказал дедушка.— Сабо его зовут. Можно Саша. А вот его документы.

В документах значилось, что Сабо в родной своей школе был едва ли не отличником. По русскому, во всяком случае, у него стояли пятёрки. Поглядывая в первые дни на молчащего новенького, я с трудом этому верила, и решила пойти за подмогой к завучу Демьянкиной.

—Побольше внимания ему, он осваивается. И зайдите к Л. В.,— у неё было много таких ребят.

В тот же день Л. В., учительница русского, выслушав мою проблему, со вздохом заявила:

— А что тут поделать. Пришёл — никуда не деться. Так и будете мучиться с дураком.

— Да он вроде не дурак…

— Если не дурак — меньше будете мучиться…

Дети поглядывали на новенького с острейшим интересом, но не задирали. Наоборот, в первые же дни его взял под свою опеку полный, степенный, флегматичный Глебушка.

— Санёк, не бойсь! — ободрял Глеб, покровительственно кладя Юсупову на плечо тяжёлую длань.— Мы хорошие, не злые.

Сабо, как было видно, всё-таки боялся: жался к стенкам коридоров, вёл себя очень скромно и молчал, как воды набрал в рот. Спустя неделю мне объявили, что новенький должен получать бесплатное питание.

Я поймала его на большой перемене, перед лестницей, когда остальные мои дети уже орудовали ложками над супом и пловом.

—Сабохиддин! Пойдём кушать.

Он покорно вложил свою руку в мою, но, когда мы приблизились к дверям столовой, замотал коротко стриженной головой, выскользнул и метнулся вверх по лестнице. Я — за ним. Он — за поворот.

— Сабо, Саша, погоди! Да погоди же ты! Послушай!

Остановился. На меня в упор смотрели круглые тёмно-карие глаза: в них — непонимание и тревога.

— Ты почему убежал? Почему не пошёл в столовую?

Широкие чёрточки угольных бровей смущённо поднялись вверх.

—Та…деньгá нету.

— Тебе — бесплатно! Тебе — без деньга! — перешла я на крик, потому что нас накрывала волна выбегавших из своей секции младшеклашек.— Кушать пойдём!

Сабохиддин посмотрел, что я бестолково машу перед лицом рукой, изображая, как едят ложкой, кивнул и спустился в столовку.

Поначалу мы все поражались его чисто восточной вежливости и аккуратности. В один из первых дней Глеб с Сашей Алтуфьевой прибежали ко мне после физкультуры и удивлённо доложили:

— Новенький-то на физре разулся!

Оказалось, Юсупов снял обувь у порога спортзала — так, говорят, разуваются перед входом в мечеть, и босиком не спеша прошёл к скамейкам у стены.

Свою тетрадь и учебник он тоже доставал медленно, едва ли не торжественно, сидел ровно, на уроке смотрел в основном на меня или, устав от долгой непонятной речи, чертил что-то карандашом на уголках тетрадки. Где-то к октябрю Сабохиддин немного разговорился, и я убедилась, что пятёрки по русскому всё же ему ставили не зря. Но одно дело — изучать язык как иностранный, и другое — как родной. Выше тройки он, конечно, не тянул. Несколько раз я подходила к нему и просила остаться, чтобы позаниматься после уроков, но он мотал головой и убегал.

В восьмом классе у Сабо учился брат Мизробиддин — он приехал в Красноярск вместе с отцом ещё три года назад. И одноклассники, и учителя поголовно звали его Мишкой, хотя, конечно, на Мишку скуластый смуглый парень с негритянскими губами был мало похож. Старший Юсупов только немного не дотягивал до ударника, был скромным и старательным. Больше того, в своей группе по английскому языку он и вовсе оказался лучшим учеником, обогнав всех наших русских пацанов и девчонок. Этим, конечно, он вызывал кое у кого и зависть.

—Мишаня, а ты молодец,— искренне восхитилась как-то я его трудолюбием.— Говорят, хорошо английский знаешь

— А-а,— растянулся Юсупов в улыбке,— да это так получилось. Я же приехал вот тоже в пятом классе, как Сашка. Ничо не понимаю — мне что русский, что английский — всё одно.

Мизроб рассказал, что по русскому с ним больше года занималась наша учительница Иванченко, а уж с языком Шекспира пришлось разбираться самостоятельно.

— А дома у нас мама и ещё два брата. В деревне. А тут с отцом живём.

— Слушай, Мизроб,— поинтересовалась я.— А что значит имя Сабохиддин и твоё имя? Они вроде бы арабские?

Старший Юсупов наморщил лоб:

— Это что-то с исламом связано… Дин — это вроде бы «ислам» или «вера»… Ой, там, где мы жили, в деревне,— там этих Сабохиддиновто ли одиннадцать, то ли двенадцать. А Мизробов, кроме меня, нет.

— Значит, Сабохиддинов много, а ты один?

— А я один Мизробиддин.

Зимой 2010-го, в новогодние каникулы грянули трескучие морозы — за тридцать. Старые окна глядели слепыми от белого льда глазницами стёкол, мохнатыйбелый куржак свисал кисточками с решёток подвалов. По утрам солнце тусклой медной монетой выкатывалось на застывшее, заволочённое серым дымом небо. Выдохнешь воздух — шуршит. В один из таких дней мне пришлось ехать куда-то по делам и спутниками моими в автобусе оказались братья Юсуповы. Оба были одеты в короткие красные куртки, на ногах — кроссовки.

— Да вы замёрзли! — испугалась я.

—Замёрзли,— натягивая шапку на побелевшие уши, подтвердил Мизроб.— Но не сильно. У нас ведь тоже снег есть. Только мороз такой нету.Он тоже,— кивнул на прилипшего к поручню Сабо,— скоро привыкнет.

К весне «Сашка» освоился — не только перестал шугаться, но частенько уже позволял себе и какое-нибудь мелкое баловство, как обычный ребёнок. По-русски он говорил всё лучше, так что неплохо понимал шутки Глеба, мультик про Машу и Медведя, и, к сожалению, чуть похуже — учителей на уроках.

Как-то в конце апреля я со стайкой пятиклассников из четырёх-пяти человек возвращалась после школы домой, к нижним улицам. Среди увязавшихся за мной ребят был и Юсупов. Мы решили пойти через рынок, чтобы срезать дорогу.

Черёмушкинский базар жил своей привычной суматошной жизнью: слышались гомон, крик, пение гармошки, бойкое чириканье воробьёв. Напротив жёлтых стен «Каравая» расположились «частники» с луковицами тюльпанов, соленьями, вареньями, тыквами. Высокий старик со впалыми щеками продавал какие-то саженцы, корни которых были завёрнуты в обёрточную бумагу.

— Что за деревья, интересно,— вслух полюбопытствовала я.

Сабохидин с тихим вздохом ответил:

—А-брикоси…

Его смуглое, с широкими бровями лицо озарилось апрельским солнцем и застыло в смущённо-мечтательной улыбке.

И вдруг я поняла, что пришлось пережить этому ребёнку, когда его в неполные двенадцать лет оторвали от родной деревни, ласковой матери, белёной мазанки в долине тихо воркующей речки. От слив, абрикосов, душистого аромата базилика, тёплой глинистой земли под босыми ногами. Выдернули, как саженец из родной земли, и, не спрашивая, пересадили в далёкий, чужой, шумный и дымный Красноярск, где вместо слив — пыльные ранетки, а вместо земли — вечно разломанный асфальт нижних черёмушкинских дворов. Где всё большое, давящее своей огромностью: школа с четырьмя десятками классов, толпа учителей, широченной стеной разросшиеся десятиэтажкина Машиностроителей. И люди говорят на странном, твёрдом и сухом языке, и бегает за тобой на переменах тётка с косой, которой неизвестно чего нужно… Но он, как настоящий мужчина, поддерживаемый крепкими плечами отца и старшего брата, со всем этим должен справиться.

Я долго думала, что Мизроб ошибся и арабское слово «дин» означает «сын». Но он сказал верно. Получалось, что имя Сабохиддин можно перевести как «заря ислама». Немного жаль: «сын зари» звучало бы волшебно прекрасно.

Во второй моей школе, самой обыкновенной и во всех смыслах средней (хотя мною гораздо более любимой), нерусских оказалось больше в разы. Шестой класс «А» пестрел азиатскими и кавказскими лицами. Как помнится, мне пришлось учить двух армян (потом добавилась и третья, девочка), двух узбеков, трёх киргизов, двух азербайджанцев. Немного поменьше детей-мигрантов было в пятых классах, в том числе и моём подопечном 5 «Б».

Степень владения русским у всех этих ребят была разная, желание учиться — тоже. Очень скоро я осознала одну важную деталь насчёт Сабо, которую раньше не сумела бы оценить: он был один. Только один. Если Юсупов мало что понимал на уроках, то он никому и не мешал. Но когда таких непонимающих в классе переваливало за пять человек — да хотя бы и за три,— они поневоле пытались себя развлечь всеми доступными методами. Конечно, классные руководители никогда не усаживали двух «националов» за одной партой, но пути к общению они всё-таки находили.

Ребята, только приехавшие в Красноярск, могли не только всего смущаться и стесняться, как Сабохиддин, но и, наоборот, впасть в бешеную и неуправляемую активность. Один из моих новеньких, узбек, на уроках сидел более или менее смирно, занимаясь в основном рисованием роботов, но на переменах носился стремглав по лестницам и коридорам, сбивая всё попадавшееся на пути. Порой мне казалось, что так он хочет убежать от навалившихся на него недетских в общем-то проблем. Несколько раз в школу приходила его мать, скромного вида женщина в цветастом платке, и просила, чтобы я следила, не убегает ли её сын с уроков и не общается ли с киргизами.

Тогда мне впервые пришлось узнать, что между узбеками и киргизами царит взаимная неприязнь, доходящая до ненависти. Несколько наших учеников уехали с семьями из Оша и Алмалыка, спасаясь от войны. Узбекские дети с отвращением и ужасом говорили мне, что киргизы убивают, насилуют женщин и девочек, поджигают и грабят деревни. Дети киргизские утверждали абсолютно тоже самое про узбеков.

Нерусских детей и подростков в школе училось так много, что порой, проходя по коридорам, я задумывалась — в каком живу городе и какой стране. Порой ловила себя на каком-то необъяснимом тревожном чувстве. Позже не то из журнала, не то из телевизора я узнала ему объяснение. Социологи подсчитали, что, если процент мигрантов переваливает за 15, коренное население инстинктивно начинает ощущать, что его потихоньку выживают.

Впрочем, у немалого числа наших учителей это ощущение было вполне осознанным.

— Вытесняют они нас, эти абреки, выжимают,— говорила мне «англичанка» Наталья Александровна.— И что они лезут к нам, ведь лезут как тараканы!

— Ну, русских тоже, наверное, много осталось в союзных республиках,— робко возражала я.

— Русские все поуехали оттуда давно! Потому что их там гнобят! Там их душат! Они же презирают нас, Лена, понимаешь? Им русские — недолюди… Выгнали, а сами без нас не могут жить. Без русских сразу стал бардак. Вон, режут друг друга, войнами задавили…

Насчёт войн мне было нечего ответить — о них дети рассказывали едва ли не каждый день.

Даже добросердечная Нина Григорьевна однажды призналась:

— Ой, переживаю, как много приехало в этом году нерусских детей. Я понимаю — азиаты, киргизы… у них ведь здесь в каком-то смысле историческая родина. Но и армяне едут, дагестанцы и все, все… Что они к нам? Сродуне было их…

И тут же, движимая всегдашним своим стремлением каждого пожалеть и оправдать, поправлялась:

— Ну, наверное, совсем у них там плохо…

Новеньким, кто едва говорил по-русски, я старалась дать индивидуальные задания: переписать текст, рассказать о себе, подчеркнуть слова, а то и вовсе, как в расхожей шутке, найти знакомые буквы. Тем, кто меня не чурался и хотел учиться, конечно, помочь было проще. Что и говорить — старательные дети всегда вызывали больше сочувствия у учителей.

Гюльджахон была меньше всех ребят в моём 5 «Б» — и по возрасту, и по росту. Как и Сабо, её привёл за руку дедушка — без жилетки и тюбетейки, но совершенно с такой же золотозубой широкой улыбкой.

— Ты давно тут, в Красноярске? — спросила я новенькую в первыедни.

— Давно, давно. Один год.

— А раньше где училась?

— Там… Сóти школа.

Гуля изъяснялась по-нашему неплохо, но часто так забавно коверкала грамматику, что я едва сдерживалась от неуместного смеха. Я посадила её рядом с отличницей Лолой (кстати, тоже не русской, а, если не ошибаюсь, наполовину таджичкой), которая взяла маленькую узбечку под своё покровительство, как в прошлом году Глеб Сабохиддина.

На первое же моё предложение позаниматься после уроков Гюльджахоноткликнулась немедленно. Уже назавтра она принесла новенькую тетрадь и пару книжек с русскими сказками.

— Мне в соти школа учительсасказал — надо много читать.

— Давай с тобой много читать,— охотно согласилась я.

Мы читали, разбирая все незнакомые слова,— они для Гюльджахоноказывались почти в каждом предложении. Писали в тетрадку упражнения. Не помню случая, чтобы эту хрупкую маленькую узбечку приходилось к чему-то принуждать. Она всё выполняла с готовностью, писала, не жалуясь на усталость, только иногда откидывая назад спадавшие на тетрадь красивые чёрные косы.

— Ты, наверное, любишь учиться? — спросила я девочку однажды.

Она кивнула.

— Дедушка говорит мне: учи руськи язик. Никуда без руськи язик.

Сердце моё, конечно, растаяло: посреди засилья римейков, сиквелов, шопингов, спойлеров и колл-центров кто-то из чужестранцев всё ещё уважает «руськи язик» и даже считает, что без него никуда.

До середины ноября Гюльджахон приходила ко мне два, иногда три раза в неделю, оставалась примерно на час. После занятий мы иногда просто болтали — к тому времени возвращались с волейбольной тренировки мальчишки, девочки заглядывали в наш кабинет после занятий у психолога.

Детям было любопытно посмотреть, как мы занимаемся с Гюльджахон. Часто они хотели что-то ей объяснить, подсказать, в общем, принять участие. Под шумок я старалась их тоже подключить в работу, например, просила проверить у новенькой словарный диктант. Процесс изучения новых слов у нас бывал в небольшой степени взаимным: Гуля изредка рассказывала, как звучит «школа», «дом», «папа», «мама», «осень» по-узбекски.

— А как твоё имя переводится? Цветочное, да?

В моём классе учились белокурая татарка из Поволжья Айгуль— «Лунный цветок» и её подруга киргизка Жазгуль — «Весенний цветок». Новенькая, конечно, тоже оказалась цветком, правда, увы, я уже никак не вспомню, каким.

Пообщавшись несколько месяцев с детьми мигрантов, я увидела, что их родители часто плохо говорят по-русски, в школу ходят редко и неохотно. За обучение внуков «великому и могучему» обычно отвечает старшее поколение, воспитанное во времена Союза.

—Гюльджахон, а ты живёшь с дедушкой?

Маленькая узбечка опустила мел в полочку возле доски.

— Да, дедушка, бабушка. Мама, папа. Дядя, тётя. У меня маленькибрат, скоро будет ещё брат. Я у мама стáридочь.

— Сколько ж вас всего-то? — недоверчиво поинтересовалась я.

Гуля аккуратно пожала плечиком.

— Не знаю, как это на руськи будет.

— Напиши на доске,— подсказал кто-то.

Она крупно вывела «17».

— Ого!

— Где вы спите?

— Может быть, семь? — решила я уточнить.

Гуля помотала головой.

— Мама, папа, дедушка Бахтияр, бабушка, дядя Саодат, дядя Рахим, тётя Зайнаб…

Оказалось, все они размещаются в трёх комнатах, все приходятся друг другу родными и свойственниками. Отец Гюльджахон водит маршрутку, кто-то работает на стройке, женщины — фасовщицами, уборщицами. На диване спят только дети, все взрослые — на полу.

«Цветочек» рассказывала об этом совершенно спокойно, без единой нотки жалобы, но ведь она была ещё маленькой… Я поневоле сравнила жизнь их огромного семейства — и нашу с мужем. Мы часто жаловались на тесноту, а ведь в нашем распоряжении была целая комната в 12 «квадратов», где мы могли закрыться и делать всёчто душе угодно. А тут — как в старой песне, не скрыться, не спрятаться. Человек на человеке, духота, сырость, кухонные ссоры, детский крик — и во всём этом ребёнок как-то учит математику и «руськи язик».

Что эти пришлые люди могли думать о нас? О тех, кто работает всего восемь часов и живёт в двухкомнатной квартире только втроём? Дружелюбный и скромный человек терпит лишения долго, но долго — не значит бесконечно. Чтобы не озлобиться от нищеты, нужно жить с чистой, независтливой и любящей душой ребёнка. А это редкость.

Семнадцать человек в хрущёвской трёшке — это, как оказалось, ещё не самый плохой вариант. По рассказам детей, кто-то из их родных жил прямо в вагончиках на строительной площадке, без горячей воды, с единственным тусклым окошком. И разве не могли тут родиться раздражение и зависть…

Впрочем, я видела, что этот повод к розни далеко не единственный. За что грабят русских благополучные и сытые кавказцы? За что грузины в Цхинвале обстреливали осетин? Киргизы и узбеки проливали кровь друг друга в Оше? Азербайджанцы и армяне — в Нагорном Карабахе?

Конечно, ответы на все эти вопросы при желании можно было бы отыскать: разные веры, делёж земли и денег, желание свободы… Но главная причина возненавидеть другого — он просто посмел быть не таким, как ты.

Не только в мировом масштабе, но и в пределах нашей очень средней окраинной школы национальные конфликты случались если не каждый день, то каждую неделю. «Чурканы, валите в свои Чуркистаны!» — нацарапали на торце парты в моём классе. Непривычно высокий киргизский мальчишка из 6 «А», имени уже не помню, в открытуюзаявлял, что русские ему — враги, хамил учителям. Киргизы и узбеки отказывались садиться рядом друг с другом на классном часе.

Видя и слыша всё это, я часто думала: да дружили когда-нибудь народы? Может быть, просто кремлёвский горец в своё время дальновидно позаботился о том, чтобы эти самые народы сидели каждый на своём куске земли и поменьше сталкивались друг с другом? Может быть, ненависть к чужим всегда подспудно таилась в испорченных человеческих сердцах, просто сдерживалась жёсткой рукой цензуры, а теперь вот полилась на волю, как вода из прорвавшихся подвальных труб — мутная, гадкая, зловонная? А дружбы никакой — не было?!

И всё-таки один ребёнок убеждал меня поверить, что была.

Тимерланов среди киргизов много, пожалуй, как у нас Андреев или Алексеев. Гордым именем кровожадного полководца назывался мой ученик из подопечного 5 «Б». Правда, и дети, и учителя гораздо чаще обращались к нему проще и незамысловатей — Тима.

— Его все любят,— сказала мне об этом мальчишке Лидия Григорьевна, которая вела моих «бэшек» в начальной школе.

На первый взгляд Тимка не блистал ничем — ни внешностью, ни знаниями, ни успехами в учёбе, ни какими-нибудь спортивными достижениями. Не было у него и хулиганской славы. Он не умел зажечь и увлечь за собой, не умел рисовать или петь — в общем, не обладал, казалось, никаким талантом. Он медленно понимал новое, плоховато запоминал, премудрости русской фонетики и грамматики доходили до него довольно туго.

Но если в классе нужно было расставить стулья, вместе со мной отнести в учительскую тяжёлые книги, найти потерянную кем-нибудь вещь, тут Тимерлан оказывался первым. Он никогда не жалел своего времени для того, чтобы кому-то помочь. Все для него были свои, все близкие.

— Мужчина должен быть сильным и защищать слабых,— как-то сказал мне Тима.

Похоже, он прекрасно понимал: по-настоящему сильный человек всегда добрый. Если Тимерлан дерзал над кем-то пошутить, то всегда очень мягко и обычно посмеявшись над собою тоже.

Тима рассказывал, что он родом из какого-то села на юге Киргизии, недалеко от Оша. Сюда его привезли вместе с сестрой в пять или шесть лет.

— Я уже так здесь привык, в Красноярске. Я и киргизский вообще уже не помню! — пытался не раз убедить меня Тимерлан.

Само собой, он всё прекрасно помнил: разве можно забыть язык, впитанный с молоком матери? Я рассказала ему про ЧингизаАйтматова, который писал свои книги и на киргизском, и на русском.

— Я почитаю,— пообещал Тима.— Дедушка у меня хорошо знает русский. Совсем хорошо! Он говорил: когда был Советский Союз, у нас жило много русских. У них с бабушкой соседи были русские, в гости ходили, дружили.

Видимо, дед очень много говорил ему про советские времена, и мальчишка, который не жил в этой стране (как, впрочем, и я), рассказывал мне о них, будто о сказочной Нарнии. Со слов стариков, я тоже слышала многое насчёт благ в Союзе — доступного отдыха в санаториях, больших зарплат для рабочих, бесплатной медицины и выдаче жилья. Но Тима рассказывал совсем не об этом доступном и бесплатном, и уж тем паче не о полётах в космос и ядерном щите.

Он говорил о том, что в те времена никто не думал закрываться за железными дверями и кодовыми замками. Что дед с бабушкой угощали русских соседей своими сладкими как мёд арбузами и какой-то диковинной снедью вроде сухого кефира. Что никто не боялся выходить на улицу ночью. Что на улице никогда не избивали трое одного. Что, если кому-то прилюдно становилось плохо, все спешили вызвать врача и помочь, а не отворачивались, будто ничего не происходит.

Однажды Тима спросил впрямую:

— Елена Михайловна, а почему он распался, Советский Союз?

В его словах было столько отдающей болью растерянности, что моё сердце укололо острой виной, хотя в далёком 91-м мне было всего четыре года и договора в Беловежской пуще я подписать никак не могла.

— Мы бы тогда жили сразу и в России, и в своей стране…

— Там у вас хорошо, да?

Тимка встрепенулся.

— Да! Знаете, там такие горы? Высокие — во! До самых облаков. И много озёр. И много, много цветов, маков… Приезжайте к нам в гости, пожалуйста!

В радостном волнении он, кажется, даже назвал адрес. Я покивала, подумав, что со своей зарплатой в 11 тысяч смогу, наверное, съездить только в Сухобузимский район. Хотя…

— Там у нас такие арбузы — во! Мы варим сок из них, похож на мёд. И семечки сушим. Моя мама вкусно готовит — она вас всем угостит!

Его чёрные глаза блестели так оживлённо, что мне захотелось в эту страну гор, маков и арбузов прямо немедленно.

— Тима, ты очень любишь Киргизию, да?

—Да…

—Ну а как же говоришь, что ты совсем русский? — улыбнулась я.

—А я… А я русский киргиз!

Где-то в ноябре мы изучали лермонтовское «Бородино». Многим детям эта тема нравилась, и я, вдохновлённая интересом в их глазах, пыталась, как могла, объяснить, что этот день был если не материальной, то моральной победой русских.

— Наполеон хотел разгромить русскую армию, хотел, чтобы она сдалась и капитулировала. И хотя потом русским всё-таки пришлось отступить, Наполеон их не сломил.

Тимка ликующе воскликнул:

— Так всё-таки наши победили?!

Его бронзовое, широкое и плоское лицо с приплюснутым носом, нависающими над узкими глазами подушечками век засветилось самой искренней радостью за победу «наших». В классе не прыснул смешком ни единый человек.

Похоже, для этого ребёнка русские действительно были такие же «наши», как и те, кто похож на него и родился в предгорьях Тянь-Шаня. Как-то однажды после уроков Тимерлан опять затеял разговор о Союзе:

— Как жалко всё-таки, что СССР больше нет. Почему?..

В этих мечтах о возрождении советской империи, таких странных для одиннадцатилетнего мальчика, нельзя было увидеть ни сентиментальную тоску по прошлому, ни обывательскую мечту о сытой жизни, ни желание возродить былую военную славу на страх американцам…

Мне казалось и кажется, что Тимка и великое множество других людей, рассказывая о Союзе, жаждали попасть совсем не в ту страну с товарным дефицитом и лицемерным восхвалением партии, а в какое-то совсем другое царство. Где никто не знает, что такое война, где людям нечего делить, где другого можно любить, как себя, где нет страха, плача, болезней, где всех приглашают в гости и угощают арбузами…

— Елена Михайловна, а давайте с вами сделаем так, чтобы опять был Союз?

— Давай, Тима. Попробуем…

УТимерлана здесь жили и мама, и отец, и сестра, поэтому он скучал ещё не так остро. Другим детям повезло меньше. Я стала видеть, как они тоскуют по своей земле, и нередко порывалась спросить у их отцов и этих золотозубых дедов советской закалки: ну зачем, зачем вы везёте в чужую и далёкую страну ребёнка? Зачем отрываете его от матери?

На деле я ничего не спрашивала — догадывалась, что они могут ответить. Война, безденежье, голод — хватит ли дерзости укорить человека, что от этого всего ему захотелось бежать? И всё-таки сами дети часто рассказывали мне, что здесь, в России, они только временно. Вот поработает отец ещё годик-другой, переведёт домой побольше долларов и выстроит огромный-преогромный дом возле самого Самарканда.

Кто-то из мигрантов и в самом деле уезжал, забирая свою семью. Но многие — наверное, тысячи других даже спустя год, и два, и три, и пять всё так же ютились ввосьмером на восемнадцати квадратных метрах. Из детских рассказов я поняла, что почти все их родные и соплеменники мечтали со временем вернуться на Родину. Пусть даже там пресловутая разруха и безработица. Другое дело, что действительность для некоторых перечёркивала все мечтания. Кому-то просто было некуда возвращаться: на месте дома — одни руины…

Наблюдая за своими учениками, слушая их рассказы, я поняла: чем дольше иностранцы жили здесь, в Красноярске, тем больше рвались их связи с родным городом и аулом. Те, кто приехал сюда в десять или хотя бы восемь лет, ещё чувствовал себя узбеком, таджиком, киргизом. Хуже было тем, кто родился в Красноярске — такие дети уже не знали, кто они.

Однажды на уроке в 6 «А» я вещала на какую-то патриотическую тему и пафоснорассказывала о том, что родина у человека только одна, как мать.

Армянин Давид — умный мальчишка с донельзя лукавыми глазами, вдруг спросил:

— А какая родина у меня? Армения или Россия? Что, у меня две родины?

Увы, я не нашлась, как ответить, и промямлила что-то про исключения и нашу сложную современность. Вопрос был тяжёлый, как камень,— вопрос от ребёнка, который уже не чувствовал себя армянином, но так и не стал русским.

Кавказских детей и в нашей школе, и вообще в Черёмушках было заметно меньше, чем среднеазиатских. Нельзя сказать, чтобы они учились лучше таджиков и киргизов, но были как-то сообразительней и памятливей. Если таджики брали прилежностью, то армяне — смекалкой. Я поощряла их успехи в учёбе, хвалила, если было за что. Но особой расположенности к ним, признаться, почему-то не питала, потому что не всегда могла понять, серьёзны они или нет, говорят как есть или лукавят. Правда, мне очень нравилась их увлечённость, азартность. Азербайджанцы все, как один, были чувствительны и вспыльчивы — даже девочки. В небрежно брошенном слове, в не слишком дружелюбном взгляде они легко могли опознать для себя какую-то угрозу и вспыхнуть обидой.

Когда в том же 6 «А» мы заканчивали изучать лесковского«Левшу», долго разбирали финал, то я обратила внимание на то, что Россия не оценила талантливого человека, бросила его. Давид тихонько, но всё же достаточно громко, чтобы услышали многие, процедил сквозь зубы: «У русских всегда так». Я растерялась…

Видя, как много у нас нерусских учеников, в первые месяцы я очень хотела побольше рассказывать им о ЧингизеАйтматове, прочитать на уроке с полдесятка стихотворений Расула Гамзатова вместо программных двух, подчеркнуть, что Грибоедов был послом в Тегеране… Но, слава Богу, я как-то вовремя поняла, что, поступая так, только увеличила бы пропасть между русскими и нерусскими детьми.

Нет, если всё-таки, закончив школу, они решат остаться на нашей Родине, пусть начинают чувствовать себя причастными к России. Так будет легче и для нас, и для них. Тягостно и трудно жить в чужой стране, среди чужих людей. Выхода два — или уехать туда, где всё близкое и родное, или породниться со страной, где живёшь, с людьми, с их языком. Знаю, что это легко сказать и непросто сделать. Может быть, это даже путь единиц. Но из таких единиц — немцы Востоков и Беллинсгаузен, датчанин Витус Беринг, которого матросы звали «Иван Иваныч», грузинский русский генерал Багратион…

Иногда я очень уставала от них. Когда нужно готовить класс к четвертной контрольной, а за партами — пятеро, шестеро детей, которые не то что не могут дать характеристику согласных, они и слова-то такого не понимают. Добро бы все старались, как Юсупов или Гуля, а то ведь вертятся, лазят в телефонах, роботов рисуют. А у меня — контрольная, у меня отчёт, мне надо отдать деньги в столовую, надо подготовить классный час, надо, надо, надо… Досадуя на все эти сложности, я понимала, что проблемы мои никуда не денутся и придётся их как-то решать: давать этим детям отдельные задания, оставаться после уроков, замедлять ради них общую программу.

Жить на одной территории, при этом нам оставаться вполне русскими, а им — на сто процентов азербайджанцами, таджиками, узбеками, к сожалению, или к счастью, нельзя. Хотя лозунг дружбы народов и звучит очень красиво, но, наверное, пока остаётся мечтой. Хотим провозгласить новое Царство взамен потонувшей советской Атлантиды, где не будет ни эллина, ни иудея,— а сами, видно, ещё к этому не готовы… Но если и нет её, дружбы таджикского народа с русским, то есть просто дружба русского с таджиком. С армянином, с киргизом, с азербайджанцем. Можно начать преображение мира именно с неё.

Глава 10

Берегите Раису Ивановну

Все учителя, даже самые седые и строгие, когда-то сами сидели за партой. Подсчитывали, за сколько часов перельётся вода из одного бассейна в другой, вычисляли объём газа, необходимого для реакции, писали сочинения про любовь и предчувствие революции.

А ещё раньше — учились складывать на пальцах и выводили ровные ряды буковок в прописях…

Именно с первого класса и начинается для человека длинная, десятилетняя школьная жизнь. И от того, каких людей он там встретит и как научится к ним относиться, зависит многое.

Я не ходила в детский сад, поэтому ждала начала школы с особенным нетерпением. В серенький, дождливый сентябрьский день мне впервые довелось переступить школьный порог. Среди белых бантов и красных гладиолусов я увидела её — свою будущую учительницу.

Она была в чём-то скромном и цветочном, с добрым широким лицом, на котором улыбались тёмные глаза. Добрыми мне показались даже коричневые туфли на её ногах. А звали её Раисой Ивановной.

Первоклассницей я не могла определить, сколько ей лет, да, признаться, тогда этот вопрос меня совершенно не интересовал. Уже в средней школе я поняла, что нашей первой наставнице на момент моего прихода в школу было где-то пятьдесят с хвостиком.

Она была очень мягкой и доброй — до крайности. Я не помню, чтобы хоть однажды Раиса Ивановна закричала на нас или сказала кому-то грубое слово. Если ей нужно было применить сильное воздействие, она обычно действовала хитростью, как говорится, по-еврейски.

— Не любите вы Раису Ивановну… Не хотите учиться.

Как ни удивительно, это обычно срабатывало. Даже самые хулиганистые бросались доказывать, что они любят Р. И., а значит, учиться желают, и раскрывали книжки, убирая под парту роботов-трансформеров.

Самой страшной пугалкой у нашей учительницы была присказка про последнюю парту. Провинившихся она неизменно угрожала посадить именно туда, за отдельно стоящий, шестой по счёту стол у окна:

— Нехорошев, последняя парта по тебе плачет!

И все, как ни странно, единодушно верили, что последняя парта является местом позора. Только ближе к шестому классу многих из нас настигла мысль, что как раз на последней-то парте удобнее всего делать вид, что учишься, проводя время с пользой и удовольствием.

Раиса Ивановна была для меня доброй волшебницей, которая великодушно сносила все наши капризы, всегда могла встретить, проводить, накормить и приласкать. Учёба сама по себе в первом классе наводила на меня страх — я вечно боялась, что не справлюсь, не смогу решить задачу, и порой начинала плакать прямо на уроке. Раиса Ивановна всегда подходила ко мне, утешала и терпеливо объясняла — нет, не задачу даже, а то, что у меня всё получится, я всё смогу понять, нужно только успокоиться. И после её слов меня уже не волновали насмешки одноклассников, которые, само собой, обзывали меня плаксой. Я брала себя в руки, вчитывалась в задание и решала.

В начальной школе девочки меня не любили (пожалуй, что взаимно), я общалась в основном с мальчишками, особенно со своим соседом по парте Володей. Вовка был тоже убеждён, что Раиса Ивановна чудесная и нам нужно стараться поменьше расстраивать её. Правда, что уж поделаешь, если хочется поиграть?! Если только вчера папа купил нового трансформера?

—Ле-ен,— шептал он мне, показывая под партой какую-нибудь игрушку.— Смотри, какой робот крутой! Как он в машину трансформируется!

—Да-а! — восхищённо соглашалась я.

Однажды мы с Володькой так заигрались, что я совсем не услышала голоса Раисы Ивановны, которая обратилась ко мне, чтобы продолжить чтение вслух. Видимо, она назвала моё имя уже который раз, потому что первыми словами, которые наконец-то достигли моего слуха, была громогласно прозвучавшая фраза:

— А Лена-то и не слышит, всё с Вовой играет!

Помню, тогда я впервые почувствовала что-то вроде лёгкой обиды на любимую наставницу, которая вдруг во всеуслышание объявила о моей симпатии к Вове. Теперь, конечно, опять надо мной посмеются девочки…

Больнее всего оказалось то, что спустя пару лет уже над Вовкой стали смеяться мальчишки за его дружбу со мной. Так она и распалась.

Но в первые три года мы с ним дружили и единогласно обожали Раису Ивановну. Мы чувствовали, что не чужие для неё, хотя иной раз она и начинала ворчать, вспоминая своих старых учеников, среди которых была какая-то распрекрасная Катя. Эта самая Катя умела и танцевать, и рисовать, и по математике была сущая умница, и послушная, как в сказке. Одним словом, мы все заочно её недолюбливали и слегка ревновали.

И только ближе к выпускному Раиса Ивановна наконец раскололась

— Ребята, на самом деле, и Катя не всегда поступала хорошо. Как-то она у меня двойку получила…

В общем-то, своих «старичков» наша наставница вспоминала не так уж часто — в основном всё-таки жила общением именно с нами. Всю начальную школу мы устраивали душевные чаепития, выезжали в театры и ДК и, что было самым интересным для большинства, ходили в походы.

Начало первого класса мы с Раисой Ивановной отметили покорением Деда и визитом в живой уголок, где Димку Нехорошева тяпнул за палец гусь. Позже наша команда отправлялась на Китайскую стенку, на Такмак, на канатку… Во всех походах нас сопровождала, кроме Раисы Ивановны, бабушка-активистка Ани Будниковой, от которой я особенно хорошо помню сине-белые кеды и горячий призыв приучать детей к спорту.

Весной во втором классе Раиса Ивановна и бабушка Будниковарешили показать нам самую настоящую пещеру — Караульную, которая находится недалеко от совхоза Удачный.

Накануне похода Раиса Ивановна велела нам записать в дневниках, что для пещеры понадобится рюкзак, бутерброды, термос и сменная одежда. Касательно самого важного (термоса и бутербродов) я у себя всё отметила верно, а сменную одежду просто-напросто выпустила из виду. Увы, феноменальной аккуратностью и чистоплотностью я никогда не отличалась, а матушка моя, видимо, очень плохо представляла себе, что такое пещера.

Термос для меня она раздобыла у какой-то своей приятельницы — собственного у нас на тот момент не имелось. Как и полагалось для 96 года, колба внутри термоса была не металлическая, а стеклянная. О чём мама меня загодя и предупредила, заклиная ходить осторожней.

Но как можно было осторожно ходить по леднику в сапогах с подошвой а-ля «прогулочные коньки», оставалось для меня загадкой. Впрочем, сапоги эти я очень любила: они были белые, да ещё с опушкой, то есть в них я чувствовала себя неотразимой, а это обстоятельство для меня перекрывало все минусы. Тем не менее лишь только мы вступили с асфальта на нечищеную дорогу, я тут же поскользнулась и приземлилась на пятую точку. Через сотню-другую метров я снова шваркнулась на лёд, а потом ещё и ещё.

Интуиция смутно подсказывала мне, что с термосом теперь, возможно, что-то не в порядке, но, поскольку хотелось верить в хорошее, то я вместе с другими ребятами дотопала до привала. И когда всё-таки увидела внутри драгоценного термоса стеклянную окрошку, плавающую в остывшем чае, то ноги у меня сами собой подкосились:

— А-а-а! — завопила я.— Ой-ё-ё-ё-ой!

Кругом меня, разумеется, столпился народ.

— Лена, да что случилось?! — встревожилась Раиса Ивановна.

— Колбу я разби-и-и-ла! В те-е-ермосе колбу-у!

— Ну что ты, не плачь; мама новую купит…

— А термос-то был чужо-о-ой! — делала я страшные глаза.

Успокоилась, когда Раиса Ивановна пообещала, что сама поговорит с моей родительницей и расскажет ей, как всё вышло — совершенно случайно.

Около пещеры нас, как помнится, встретили два инструктора-экскурсовода, которые при входе в подземелье сразу предупредили: кому страшно — могут остаться. Удивительно, но одна девочка осталась. Вместе со своей мамой.

Все остальные отправились на прогулку по подземным лабиринтам. Многие дети взяли с собой фонарики. Поскольку у нас дома фонарика не было, а посветить чем-то хотелось, то я, не мудрствуя лукаво, забросила с утра в рюкзак половину парафиновой свечки, гранёный стакан и коробок спичек.

Девочка с зажжённой свечкой в стакане на фоне тёмных бескрайних стен подземелья выглядела почти как в триллере. Мы послушно спускались за инструкторами, с боязливостью и восторгом осматривая длинные анфилады подземных коридоров. Таящаяся в глубинах пещеры тьма казалась такой густой, что её можно было осязать. Время от времени чудилось, что оттуда, из вековечной нутряной тьмы, вынырнет на тебя какая-нибудь нечисть. Но луч яркого фонаря инструктора разрезал тьму как ножом, и в полосах яркого света становились видны подземные чудеса: изломанные отливающие мрамором стены, будто вытесанные неведомым скульптором, ведущие в неизвестность чёрные туннели, нацарапанные на скале яркие рисунки быков и мамонтов.

Перед спуском в один из гротов нам велели снять с себя рюкзаки и передать их вперёд инструкторам. Предстояло пройти через какую-то кроличью нору, чтобы путешествовать дальше. Половина наших ребят без труда проскользнула вперёд, но Раиса Ивановна неожиданно для всех застряла. Нижняя её часть осталась с одной стороны, верхняя — с другой.

— Раиса Ивановна! Я вас вытяну! Держитесь! — беспокойно говорил с той стороны прохода Димка Нехорошев.

Видно, он и правда стал тянуть, потому что Раиса Ивановна вначале закашлялась, а потом громко закричала:

— Ой!

— Отпусти меня, Дима!

Спустя минуту наша учительница всё-таки вылезла из норы назад и немножко виновато сказала:

— Ребята, извините, я уж с вами вперёд не могу. Оставьте меня здесь. Идите дальше без меня.

Мы все, кто ещё оставался по эту стороны, от избытка чувств принялись обнимать Раису Ивановну, как будто расставались с ней Бог знает на сколько времени.

— Мы вас обязательно заберём на обратном пути! — пообещал мой друг Володя.

— Спасибо… Уж буду ждать.

Мы двинулись по подземным коридорам дальше и дальше, увидели самую настоящую летучую мышь, глиняных чёртиков и толстые сталагмиты, но на сердце у меня оставалось немножко беспокойно: как-то там Раиса Ивановна?

Однако на обратном пути мы благополучно с ней воссоединились, и скоро вышли из подземелья на поляну, где уже местами растаял снег и проглядывала пожухлая прошлогодняя трава. Все ребята переоделись в сменное, а я так и осталось грязной как чёрт, но, конечно, в своих любимых белых сапогах. И мы принялись бегать по лугу, играть в «вышибалы», и Раиса Ивановна тоже кидала мяч, если он прилетал в её сторону.

Такой Раиса Ивановна была для меня, и мама, видя, что первая учительница стала важным человеком в моей жизни, на протяжении всей начальной школы не говорила при мне о ней плохо. Но от других родителей я иногда с удивлением узнавала, что «Раиса» вымогает подарки, несправедливо ставит оценки, да и вообще плохо учит… Все подобные слова, сказанные взрослыми, казались мне просто странностью, нелепостью, никакого отношения не имеющей к реальности.

Краем уха я слышала, как родители перед каким-то праздником (не то Новым годом, не то 8 Марта) скидывались на фритюрницу для Раисы Ивановны и потом упорно искали эту самую фритюрницу по магазинам, будь она неладна, видимо, не самым добрым словом поминая нашу первую наставницу. Потом они так же искали и покупали ещё какие-то недешёвые вещи, опять же перешёптываясь между собой о небескорыстииРаисы Ивановны.

Но, кажется, я уже в «началке» догадывалась, а в средних классах школы и вовсе хорошо понимала, что, не будь конкретных заказов со стороны нашей учительницы, родители бы посчитали себя по статусу обязанными всё равно купить ей какую-нибудь вещь. Притом, опять же, не копеечную— наш класс, да и школа в целом, считались состоятельными. И было ли что-нибудь криминальное в том, что Раиса Ивановна по-умному решила обезопасить себя от ненужных подарков и заранее обозначала, чего бы ей хотелось в качестве презента?

Мы жили тогда во время, когда царствовала прагматичность. Каждый и всякий стремился заработать, вернее даже сказать, обогатиться. В меру своих возможностей и способностей, конечно. Когда в первый год учёбы мы добрались в прописях до буквосочетания «МММ», по классу прошёл дружный стон. У всех нас, семилетних людей, уже имелся немалый багаж ассоциаций, связанных с этими знаками. Мои одноклассники спрашивали друг у друга, хорошо ли идёт бизнес у их отцов. Правда, мы с Вовкой этого не спрашивали — его папа водил автобус, а я своего вовсе никогда не знала, но и мы были приблизительно в курсе разговоров своих товарищей. Мы рано стали считать, что на государство надежды нет — зарплату задерживали по два-три месяца и его маме, учительнице, и моей, медсестре. Мы слышали, что нашу страну накрыл какой-то банковский кризис и завтра может быть всё уже не так, как сегодня.

Многие из нас приносили в школу игрушки из киндер-сюрпризов, но в третьем классе Маша Чернякина стала не просто их приносить — а продавать. Ребята покупали. Кое-кто из мамочек пробовал возмущаться, но папа Чернякиной, солидный человек в костюме с бабочкой, пояснил, что учит дочь зарабатывать. Кстати, научил.

Не помню, в каком классе Раиса Ивановна читала с нами рассказ о том, как трое мальчиков пытались сделать змея. У одного из них были рейки, у другого — нитки, у третьего — бумага. И ничего не получалось. Тогда мальчики объединились и сделали общего змея.

Прочитав эту историю, Раиса Ивановна неожиданно замолчала и изрекла:

— А вообще-то, дети, всё это неправда и рассказ неправильный.

«Почему?» — молнией пронеслось у меня в уме.

— Сейчас время такое, что у каждого всё своё и каждый — сам за себя. Ну сделали они змея общего. А у кого он будет дома храниться? А как они будут его запускать, по очереди? Были колхозы, и где они? — довольно грустно вопрошала Раиса Ивановна.

Навряд ли нас, ребятишек, скорее себя саму, или ещё кого-то…

Наверное, она, как и все взрослые тогда, пыталась приспособиться к новому времени, научиться надеяться только на себя, позабыть те идеалы, которые внушались ещё так недавно. В семь, восемь, девять лет я, хоть и улавливала дух времени, но переживаний Раисы Ивановны не понималаи понять не могла.

Она была для меня просто дорогим человеком, умным и добрым.

Таким и должен быть учитель для ученика, во всяком случае, первый. И даже неважно, так ли на самом деле он благороден, так ли умён, как кажется ребёнку. Просто юное сердце хочет кого-то любить, кого-то почитать, кого-то слушать. Да, пожалуй, и не только юное.

Когда у тебя есть учитель — Учитель, главное, чему ты научаешься — это доверять. Дети не знают, к чему они должны прийти в конце учёбы, и даже не предполагают такого вопроса. Они просто идут, учась доверию, возрастая в совместном с учителем творчестве. Не будем излишне наивными людьми: громадная часть школьной программы начисто забывается, стоит только вчерашнему ученику получить аттестат об общем полном образовании. И мудрые учителя прекрасно понимают, что большая половина класса уже спустя пару, тройку, пятёрку лет забудет как сон и виды односоставных предложений, и теорию химического строения Бутлерова, и разложение вектора по трём некомпланарным.

Понятно, что любая учёба полезна для ума уже тем, что даёт навык размышлять, анализировать, доводить начатое до конца и т. п. Но наврядли мы помним учителей из-за того, что они привили нам все эти полезные штуки.

Мы помним их за то, что они окрыляли верой, когда говорили, что у нас всё получится. За подаренное вдохновение. За то, что слушали нас, даже если мы говорили глупости. Да! В сущности, не так уж важно, какие темы вы проходили и хорошо ли ты успевал. Самое важное — та атмосфера внимания к каждому, поиска и полёта, которую мы и воспринимаем всем существом, чему бы ни учились.

И находиться в этой атмосфере, попадать в неё могут только учитель и ученик. Со стороны она не видна, не ощутима. Никогда не узнаешь, кто именно откроет для твоего чада дверь в неизведанный мир. Поэтому мне и хочется сказать родителям: берегите своему ребёнку Раису Ивановну! Относитесь со вниманием ко всем людям, которые встречаются детям на пути. Как знать, может, кто-нибудь среди них окажется для ребёнка Учителем.

Следующий материал

Ах, эти алые герани!

Документ без названия * * * Янтарь и сульфур клёнов и берёз, Перчаточной листвы истлевшее богатство. Устав от слов — гулять и любоваться Последними кристаллами цветов. Пожалуйста, смотри: вот ирис,...