Старость — Журнальный зал (original) (raw)

Виктор РУМЯНЦЕВ

Старость

Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2017

Виктор РУМЯНЦЕВ

СТАРОСТЬ

Во дворе прямо перед подъездом еще когда-то давным-давно на одном из очередных ленинских субботников жильцы дома сделали скамейку буквой «П», словно предвидя, что когда-то очень нескоро она им понадобится. Скамейку по мере сил и средств ремонтировали и она более тридцати лет служила людям верой и правдой, встречая,а потом провожая в последний путь очередного старика, «афганца» или ещё кого-нибудь, увидевшего небо в последний раз в своей жизни в одной из многочисленных горячих точек.

День выдался по летнему жаркий и сегодня старики начали собираться во дворе поближе к вечеру, когда предвечерний ветерок принёс так ожидаемую прохладу.

Гаврилыч вышел самым первым и уселся точно на своём месте. Каждый старик или старушка имели своё строго отведённое место в соответствии с личными габаритами и возрастом.

– Ох-хо-хо! – Гаврилычтяжело вздохнул, полез было по привычке в карман за куревом, но вспомнил, что не курит по настоянию врачей уже четвёртый год и снова вздохнул: – Ох-хо-хо…

– Чего развздыхался, Гаврилович? – заняла своё место Никитична – бойкая и вертлявая не по годам женщина.

– Да вот… Так вот и живём… – Гаврилычу всегда трудно было начинать беседу.

– Ну и живём, чего ж плохого? Пенсию домой приносят – на хлеб хватает, да и не только на хлеб. В транспорте, опять же, бесплатно!

– Так ведь потому и бесплатно, что пенсию домой приносят, – неожиданно скаламбурил Гаврилыч, – старость ведь наступила, вот и приносят домой, думают, что до почты не дошкандыбаем.

– Да ну тебя, ей-Богу! – всплеснула руками Никитична, – Совсем не поэтому, а для того, чтобы какой-нибудь отморозок её у тебя не отобрал, когда понесёшь с почты домой.

– Так ведь и дома-то не факт! Не факт! – загорячился Гаврилыч, – Я вон давеча пенсию получил, а назавтра пришли две дамочки из собеса и сказали, что реформа денежная очень скоро будет. Сказали, что если деньги до пятницы поменять, то будет один к одному, а если с понедельника, то пеня большая вылезет!

– Ну? – насторожилась Никитична.

– Что «ну»? Ну я и отдал. Всё чин по чину – квитанция, роспись, а они уже третью неделю не несут. Я уж и не знаю…

– Ну ты и пень трухлявый! – всплеснула ладошками Никитична,– так ведь это аферистки были! Гаврилыч, ну сколько раз тебя учить? И как ты всё это время?

– Да как… То Михайловна супчику даст, то Танюша котлетку принесёт… Я ничего, я нормально.

– И что бы ты без соседей делал? А дети твои что? Когда в последний раз приезжали?

– Так ведь время у них нет. Работают шибко. Вот в запрошлый год и приезжали.

– «В запрошлый го-од»!– передразнила Никитична, – у них с запрошлого года уже два отпуска было, уж могли бы навестить батьку, тут езды-то два часа на электричке да двадцать минут на маршрутке!

Гаврилыч понурил голову. Чтоправда, то правда – не спешили к нему дети и внуков не везли. Как сыновья переженились, так и закончились совместные походы на близкую речку с удочками и посиделки на кухне под бутылочку красненького, да под душистую сигаретку. Не любят его невестки, а за что – непонятно.

К скамейке, тяжело дыша и грузно опираясь на палочку, подошла Сергеевна:

– Мир вам, «молодёжь»!

– Вот и я говорю – молодёжь! – дробно засмеялась Никитична, – а Гаврилыч всё про старость дапро старость.

– Да я что? Я ничего, – слабо запротестовал Гаврилыч, – мне ещё куда ни шло, а вон Сергеевне с её диабетом совсем худо!

– Худо, Гаврилыч!– Сергеевна уселась на своё место,– Плохо мне днём было, думала уже скоруювызывать.

– Ты бы лучше Михайловне или Васильевне позвонила сначала! Они же медики! – посоветовала Никитична.

– Они пенсионеры, а не медики! – возразила Сергеевна, – да и зачем их тревожить? И так каждый день кто-нибудь приходит проверить – не окочурилась ли? Вы уж тут мне не дайте залежаться, если что. А то потом не выветрите!

– Да типун тебе на язык! – в сердцах сплюнула невестьоткуда взявшаяся Петровна.

– Так ведь старость не обманешь! – на глазах у Сергеевны навернулись слёзы.

– Грех тебе причитать! Твоя дочь за речкой живёт, каждую неделю наведывается, а ты тут…– Никитична даже подпрыгнула от негодования.

– Ну да, раз в неделю. Я же шесть дней не пролежу, если прямо на следующий помру, – Сергеевна тоже заволновалась, – имейте все в виду – я следующая на очереди.

Гаврилыч не вступал в беседу, но для себя решил, что следующим будет он. Беспощадно болела спина, кружилась голова и временами провалы в памяти достигали ужасающих размеров. Иногда он даже не мог вспомнить имена сыновей, не говоря уже о невестках.

Палыч, как всегда, подошёлчуть ли не строевым шагом, улыбаясь во весь жёлто-железный рот:

– Привет красавицам и к ним примкнувшим!– заорал он жизнерадостно, намекая на Гаврилыча. В свои семьдесят два Палыч выглядел молодцом – высокий, в меру стройный мужик. Губило его одно – почти кромешная глухота. По этой причине часто возникали ссоры с соседями, требующими приглушить звук телевизора. В остальном Палыч был душой стариковской дружины, заводилой и организатором всяческих застолий и других мероприятий. Впрочем, застолий с каждым годом становилось всё меньше, а мероприятий всё больше. Молодежь подъезда никак не соглашалась , к примеру, разбить новую клумбу или покрасить скамейку, или засыпать яму во дворе, через которую во время дождя невозможно было перебраться.

– О чём молчим? – Палыч приложил ладошку к уху, хоть на нём висел слуховой аппарат.

– Да вот о старости говорим! – прокричала Петровна ему в ухо.

– Зачем староста? Мы тут и так хорошо, на равных паях, – вытаращил Палыч глаза.

– Да ну тебя в качель! – вполголоса проговорила Петровна.

– Зачем качели? – неожиданно услышал Палыч, –карусельку – и ту сберечь не смогли, а тут качели!

– О старости у нас разговор! О ста-рос-ти! – помог ему Гаврилыч.

– А что о ней говорить? Это естественно. Старость – она сначала есть, а потом бац – и нету! – первым заржал над своей шуткой Палыч.

На скамейке заулыбались.

– Да уж, – Сергеевна вытерла слезинку, – старость не обманешь и никуда от неё не денешься.

– Уж если заговорила про такое, то и деться могла запросто – молодой бы померла и никакой тебе старости! – брякнула, не подумав, Никитична.

– Да пропади ты пропадом! – задохнулась от возмущения Петровна, – Господь нам всем жизнь долгую подарил.

– Зачем тогда и болячки Господь твой нам дал? – безбожница Никитична немедленно села на любимый конёк. Уж очень она любила доказывать всем, что Бога нет.

– Господь не мой, Господь – всех. А болячки по заслугам, – спокойно парировала Петровна.

– Чёй-то Сергеевна уж какая праведница была, а вон как её диабет скрутил! А я всю жизнь атеисткой была и гляди, какая я вёрткая вся! – подбоченилась Никитична.

– Каждому своё… Сергеевна, может, даже в рай попадёт, а тебя черти сызмальства заприметили, вот и вёрткая ты по жизни. И в аду на сковородке вертеться будешь, да не отвертишься! – строго поджала губы Петровна.

– А ты… Да я… О, Михайловна, добрый вечер! – Никитична искренне обрадовалась смене темы.

– Добрый вечер! – Михайловна поставила сумки и присела на своё место, – завтра сынки приезжают, надо поесть приготовить, так что долго с вами не засижусь.

– Ой, Михайловна, будто я ваш холодильник не видела – там яблоку негде упасть, а вы всё носите и носите! – появилась в дверях подъезда Татьяна, женщина лет пятидесяти, но большая любительница посидеть вместе со всеми на скамейке. На правах соседки она часто навещала Михайловну и знала о чём говорит.

– Так ведь свеженьким хочется побаловать! – Михайловна счастливо улыбнулась,– Здоровые они у меня, аппетиты прямо зверские!

– Это верно – здоровые и весёлые, – подтвердила Сергеевна, – и внуки к тебе частенько наведываются. Завидую я тебе, Михайловна, белой завистью! А мы тут о старости говорим.

– Да-а. Старость… – Михайловна засмурнилась было, но тут же опять повеселела, – вчера про академика Павлова передачу смотрела, так он говорил, что старость – это такая гадость, когда волосы растут там, где не надо, а выпадают там, где надо!

Скамейка засмеялась: Гаврилыч – взахлёб, Сергеевна – с одышкой, Петровна – скромненько, Никитична – визгливо, Татьяна просто захохотала, а Палыч, подумав, что смеются над ним, внезапно обиделся.

– Да не над тобой!– зная обидчивый характер Палыча, кричала ему в ухо Никитична, – Старость, когда ненужные волосы растут, а нужные выпадают!

– Где это у меня ненужные волосы растут? А ты сама-то видела?– вконец рассердился Палыч.

– Да ну тебя!– Никитична тоже рассердилась и отвернулась.

– Где у меня растут ненужные волосы? Я тебя спрашиваю – где? – Палыч понял, что смеются не над ним, повеселел и решил перевести всё в шутку.

– На бороде!

– А я думаю, что старость – это самое счастливое время в жизни – время очищения, – Петровна мелко перекрестилась.

– Старость – это когда дети тебя не забывают, – грустно произнёс Гаврилыч.

– Старость – это когда тебя дети не забывают и ждут ,когда ты окочуришься, что бы занять жилплощадь! – Никитична, как всегда, была в своём злобно-агрессивном репертуаре.

– Карга ты старая! Всё бы тебе гадости говорить!– Сергеевна заплакала.

– Ну, Никитична, вы и вправду базар-то просеивайте! – у Татьяны сын уже в третий раз сел в тюрьму и она немного владела «феней».

– Да ладно вам! И пошутить нельзя!– Никитична посмотрела на Палыча и опять заорала ему в ухо:

– Палыч! Что такое, по-твоему, старость?!

Палыч задумался и, помолчав немного, изрёк:

– Старость – это когда ты уже не оборачиваешься вслед красивой женщине! А я оборачиваюсь! Значит, я не старый!

– Да ты у нас хоть куда! – Петровна строго на него посмотрела,– и в молодости ни одной юбки не пропускал, как же! Старый ты пень! Небось, из-за маразма своего уж и не помнишь, зачем оборачиваешься-то?

Как ни странно, но Палыч услышал почти всё и ответил с достоинством:

– Верно говоришь, Петровна, кобель я был знатный! Да и сейчас, наверное смог бы, но юбок-то почти не осталось, всё в джинсы влезть норовят, а много ли так рассмотришь?– было видно, что Палыча вопрос юбок волновал до сих пор.

– Старость – это когда ты с каждым днём всё ближе и ближе к Богу, – вернулась к теме Петровна.

– Петровна, так ведь Человек, как только родится, сразу начинает в календаре крестики ставить – сколько ему осталось до этой самой встречи, – робко возразила Татьяна.

– Верно говоришь, Танюша, только Человек ни в детстве, ни в юности об этом не задумывается. Это к нему приходит позже. Гораздо позже!– и Петровна опять перекрестилась.

– Старость – это когда у тебя уже очень большие дети и взрослые внуки и даже правнуки и эта старость счастливая, когда,– Михайловна строго посмотрела на Никитичну, – все приезжают навестить маму или бабушку просто потому, что они её любят!

Начал накрапывать дождь.

Первой, тяжело опираясь на палочку, со скамейки поднялась Сергеевна.

Гаврилыч и Татьяна, забрав у Михайловны сумки, пошли в подъезд, а она засеменила следом, беспомощно прижав к груди не занятые ношей руки.

Петровна подняла умиротворённое лицо в дождливое небо и трижды перекрестилась.

На скамейке остались только Палыч да Никитична.

– Ну что, старый архар, по домам?

– Да, по домам, кошёлка ты старая…

МИША ГОЗМАН

Мы, штурмана плавбазы «Алексей Поздняков», стоящей уже несколько месяцев в порту Рига в ожидании выхода на ремонт за границу, даже не могли себе представить, какое испытание предстоит нам выдержать в скором времени! Жизнь наша текла неторопливо, от вахты к вахте, монотонность её изредка прерывалась проверками портовыми властями или нашими конторскими инспекторами. В эти дни мы слегка «вставали на уши», носились по многочисленным палубам и помещениям плавбазы, а потом (после окончания проверок) устраняли замечания, отмеченные в непременно составленных актах, постепенно успокаиваясь и приводя свои нервные клетки в обычное разгильдяйско-настороженноесостояние.

Морозное февральское утро полыхало розовым солнцем на почти безоблачном небе и день обещал состояться безмятежным, хоть и ветреным, судя по морским приметам. Я вдыхал свежий воздух, стоя на крыле мостика и мечтая о морских просторах во-первых, и о собственной кооперативной квартире во-вторых.

Мои мечты прервал второй штурман Карпухин, возникший на крыле «аки тать в ночи»:

– Румянцев, беда! У нас новый капитан!

Ха! Новый капитан… Надо сказать, что за четыре месяца моей жизни на «Позднякове» как раз и сменилось ровно четыре капитана – по одному в месяц. В связи с этим сердце моё не ёкнуло, душа не провалилась в пятки, и настроение совсем не испортилось:

– И что? Пережили разруху, переживём и изобилие! – мне показалось, что я сострил.

Вовка посмотрел на меня с сожалением, махнул рукой и пошёл в рубку заваривать кофе. Немного постояв, я присоединился к нему. Кофе пили молча.

Раздалось три звонка – так вахтеный матрос у трапа сообщал о прибытии на борт капитана. Карпухин с сожалением поставил на столик недопитую чашку:

– Ладно, пошёл докладывать. Прости, если что не так! – наверное и ему показалось, что он сострил.

В тринадцать ноль-ноль было объявлено о сборе в капитанском салоне для всегоштурмаского состава. Очень некстати – сегодня как раз была моя очередь идти в «Стол заказов» за коньяком «Белый аист», шоколадкой и баночкой шпротного паштета. Да, да… В магазине такую роскошь купить в те времена было непросто, а вот заказать себе бутылочку в «Столе заказов» с обязательным условием – не менее трёх наименований за заказ и переплатить за всё по сравнению с магазинными ценами на полтора рубля больше – это был, наш, если хотите, штурманско-гусарский почерк. Ну в самом деле, не идти же на «малую землю» за пивом! Так мы называли «стекляшку» недалеко от проходной, где круглосуточно торговали полуразведённым пивом. На этой «малой земле» можно было залечь и на несколько дней, а такое залегание претило нашим романтическим натурам по определению. «Стол заказов» не требовал таких больших временных затрат, а обходился всего лишь одним часом с момента заказа – пришёл, например в двенадцать часов, сделал заказ, а через час продавщица снимает с витрины все три требуемых продукта. До сих пор не могу понять, зачем выдерживался этот часовой интервал? Для нагуливанияаппетита, что ли?

В назначенное время мы, четверо штурманов, прибыли в салон капитана.

– Газгешите пгедставиться – вновь назначенный капитан Гоз Михаил Ильич! – нам навстречу поднялся старичок небольшого роста в засаленомкапитанском кителе, несвежей рубашке и таком же несвежем галстуке. Щёки его были покрыты красными склеротическими узелками, огромный унылый сизоватого оттенка нос навис над верхней губой, подчёркивая некрасивость лица. – Да, да, я буду с вами габотать, вегнее, вы будете габотать под моим гуководством, а я буду от вастгебовать полного и безусловного выполнения всех моихгаспогяжений и пгиказов!

Лично у меня засосало под ложечкой. Думаю, что у Карпухина тоже. Четвёртый штурман никак не проявил своих эмоций, лишний разподтверждая невозмутимый характер титульной нации – Норисбыл чистым латышом. Ну, а старпом относился к разряду «железных» и его можно было прошибить только фугасом.

Почти два часа Михаил Ильич говорил о том, что надо делать и как надо делать. Мы сначала старательно внимали его словам, потом устали и второй час капитанского монолога протёк мимо наших ушей. Не знаю, о чём думали мои коллеги, но мои мысли были в далёком далекеот капитанского салона и витали они в районе «Стола заказов», который принимал заказы только до пятнадцати часов… Мне вдруг подумалось, что капитан не любит коньяк и уже поэтому он стал мне несимпатичен…

– …тгетьему штюйману! Эй, штюйман, вегнитесь с небес на землю! – вдруг послышалось мне.

– Да, Михаил Ильич, я вас внимательно слушаю! – я изобразил на своём лице неподдельный интерес.

– Вы меня внимательно слушаете? Это я вас внимательно! – и без того красные щёки капитана стали вообще багровыми, он пронзил меня взглядом маленьких глаз из-под лохматых бровей. – Вы не ответили на тги моих вопгоса!

– Три? – мне стало стыдно. – Повторите, пожалуйста, а то я тут задумался о получении квартиры, – я неловко попытался выйти из неудобной для меня ситуации.

Капитан вышел из-за стола, предъявив миру помятые брюки и растоптанные ботинки, которые казались размеров на пять больше требуемых. Я вскочил с дивана и встал по стойке смирно. Михаил Ильич подошёл ко мне и опять взбуровил меня своим неприятным взглядом:

– Я люблю коньяк, не несите напгаслину! И «Стол заказов» потегпит сегодня без вас. Садитесь, тгетий штюйман, и слушайте внимательно капитана, а не думайте вслух пго коньяк и «малую землю»!

Опозоренный, я грохнулся на диван. А штурмана, гады, заржали. Даже Норис. А ведь славился своей титульной невозмутимостью!

И потекла наша жизнь партизанскими тропами, азартно и вдохновенно. Невозможно было на огромной плавбазе найти безопасную дорогу из носовой надстройки в кормовую – везде можно было напороться на капитана: на трапах, на рыбной фабрике, у провизионок, даже на улице «8 марта» – так мы называли коридор палубы по левому борту, где жил женский персонал плавбазы. Он был везде! Иногда думалось, что вместо одного Гоза нам прислали пять Гозманов – так его было много!

Миша Гоз – так мы называли его между собой. Не «Миша», не «Гоз» и не «Гозман»! Он приезжал на судно ровно к восьми, принимал доклад вахтенного штурмана о происшествиях, потрясших плавбазу за время его отсутствия, и через час уходил неспешным шагом в Управление на диспетчерское совещание. Возвращался к одиннадцати и до семнадцати часов проявлял своё присутствие во всех уголках огромной плавучей фабрики.

Михаила Ильича всегда можно было увидеть в одной и той же позе – с руками, скрещёнными на груди, и стоящим по-чаплинскив своих огромных старых ботинках. Завидев штурмана он, не разнимая скрещённых рук, указывал пальцем на расположенные поблизости клапан или схему и спрашивал:

– Штюйман, это что?

Миша Гоз был терпелив и мы очень скоро это поняли, поэтому, даже не зная назначения того или иного клапана или участка трубопровода, мы начинали докладывать долго, путаннои не по делу. Он никогда не перебивал, давая нам возможность упасть на самое дно пропасти по имени «морская серость». Часто, пытаясь выпутаться из позорной ситуации, мы сами находили в конце концов правильный ответ и Миша отпускал штурмана с миром. Но стоило только штурману сказать «не знаю», как капитанское лицо внезапно освещалось ехидно-радостной улыбкой и всё, штурману хана! Капитан брал его под руку и вёл в судовое бюро, где на полках плотными рядами стояли папки с судовыми документами, изучать чертежи, схемы. Были дни, когда Миша уезжал домой чуть ли не на последнем автобусе, убедившись, что до его очередной жертвы дошёл смысл его вопроса и что теперь этот несчастный понял, как работает система паротушения и чем фок-мачта отличается от главного двигателя.

Он был нашим кошмаром! Мы даже отработали систему оповещения, чтобы знать, где в данную историческую минуту находится Гозман и как его обойти так, чтобы он нас не заметил. В эту систему были вовлечены штурмана, матросы и даже машинная команда! И тем не менее, чуть ли не каждый второй день кто-нибудь из нас зависал на гозмановском крючке и уже даже думать не смел о коньяке, а лишь только о том, как обойтись малой кровью и сорваться с крючка хотя бы через час-полтора!

Однажды он спросил у Карпухина – чем торговая марка отличается от грузовой. Вовка ответил неправильно. Вызванный из каюты в своё свободное время я – тоже неправильно! А Норисвообще сказал, что торговая марка – это нашивка на джинсах! Ну что с него взять?

На нашей плавбазе польской постройки на борту была нанесена только грузовая марка – символ, указывающий, на сколько можно загружать безопасно судно, чтобы оно не потеряло плавучесть.

В порту у противоположного причала стояла плавбаза «Трудовая слава» немецкой постройки и у неё на борту в дополнение к грузовой была нанесена и торговая марка.

Михаил Ильич собрал всех штурманов:

– Штюймана, послушайте стагого евгея! Мы сейчас пойдём на «Тгудовуюславу» и пгоясним этот вопгос!

На мачте «Трудовой славы» я разглядел флаг «Папа», который означал, что всему экипажу необходимо находиться на борту, так как судно выходит в море! Это был наш шанс, и я поспешил им воспользоваться:

– Михаил Ильич! Они в море сегодня выходят, там уже, наверное, погранцы вовсю работают!

Гоз посмотрел на меня с явным сожалением:

– Погганцы, говогите? А вот мы сейчас пойдём и уговогим их немного отдохнуть! Это ведь тгагедия, что тги штюймана не узнают азов коммегции!

Побрели…

Пограничники ещё не начали работать, и Миша повёл нас прямиком в каюту капитана. Эдгар Янович Укис, капитан-директор плавбазы, разрывался между комиссиями из Латрыбпромаи из нашей конторы.

Мы робко остановились в дверях.

– Пгивет всем! – потряс воздух Михаил Ильич, – Эдгаг, отогвисьна пагу минут от безделия! Мы тут вот пгишли со штюйманамитвою документацию по тогговой магкеполистать, дай нам папку и стол, а то на полу мне, стагому евгею, несподгучно!

В каюте наступила гробовая тишина. Потом послышался голос с латышским акцентом, который принадлежал Укису:

– Михал Ильич, прст! Ты вообще опрст?! Видишь, у меня минутки нет воды попить, а ты тут своих архаровцев приволок. Иди к себе на «Поздняков», ёпрст, и их уводи, абвгд!!!

Михаил Ильич обиделся. Он вообще не любил нецензурных выражений. Помолчав несколько мгновений он тяжело вздохнул:

– Ладно, мы пойдём. Только имей в виду, Эдгаг, ты только что тгёх человек лишил необходимых знаний. Даже не знаю, Эдгаг, как ты после этого жить будешь? – и ещё через несколько мгновений, – так как ты жить будешь, Эдгаг Янович, а?

В каюте послышался смешок. Потом ещё один. Потом сплошной хохот. Мы тихонько похихикивали, а Миша стоял в дверях в своей излюбленой чаплинской позе, скромно потупив глаза и горестно вздыхая.

– Эдгар Янович, да дай ты им эту папку, а мы минут десять на мостике перекурим! Гозман всё равно не отцепится, я его сто два года знаю!– главный капитан Латрыбпрома махнул рукой, приглашая всех посторонних выйти из каюты.

Мы очень быстро разобрались в различиях между злополучными марками и собрались уходить.

– Ребята! Михал Ильич! – вдруг взмолился Укис, – Посидите у меня ещё немного, чайку попейте, а я хоть немного отдышусь на вас глядя!

– Чайку? – обрадовался Миша, – это пгекгасно! А то мои штюймана за коньяком уже вкус чая позабыли! У тебя, как всегда, ггузинскийбайховый пегвый согт? – он лукаво посмотрел на капитана.

– Цейлонский! С лимоном! – потряс Эдгар Янович небольшой коробочкой, – и спасибо, что пришли!

В конце марта раздалось три звонка и я, как вахтенный штурман, встретил у трапа… вновь назначенного капитана.

Ура! Душа пела! Кончились наши мучения! Кончились наши партизанские перебежки и постоянная конспирация. «Стол заказов» опять вернул в наш рацион жидких напитков «Белого аиста». А Норис даже не побрезговал «малой землёй» и был доставлен нами на судно только сутки спустя после его схода на берег.

Мы были рады, но…

Но из нашей жизни ушло что-то необъяснимо интересное, ушла какая-то постоянная интрига. За месяц пребывания Миши Гоза на нашей плавбазе мы узнали так много нового и необходимого каждому из нас в нашей морской практике, что это трудно переоценить даже сейчас, почти сорок лет спустя.

В скором времени Мишу с почётом проводили на пенсию, и его след затерялся в суматохе нашей безалаберной морской жизни.

А я до сих пор помню его стоящим в чаплинской позе со скрещёнными на груди руками, неряшливо одетым, в безразмерно огромных потрепанных ботинках. Так и вижу, как его палец указывает на какой-то агрегат на рыбной фабрике и слышу его вопрос:

– Штюйман, это что?

19.01.2015

ПереходЭгерсунд – Тромсё

/ Рига/

Следующий материал

Тильзитский мир

Олег ГЛУШКИН ПРОЗА Выпуск 77 Теплый июньский вечер опустился на Тильзит. Воды Немана качают опустевший плот. Вдоль берегов горят костры. Гусары пьют сладковатую польскую водку. Костры один за...