Маленький Мир's Journal (original) (raw)

Насколько помню, в бумажном "ММ" еще и стихи печатали, так что вот, выкладываю последние вещи...

Номер тридцать. 4.06.06.

А я как муха на стекле

Башкою бьюсь о неизвестность,

Где незаметность есть бесчестность

В прошедшем мокром феврале…

И нету стимула сильней,

Чем сумма в правильной валюте,

И падают на землю люди,

И нюхают дешевый клей.

Универмаги. Города.

Дешевая немая сцена,

Аналог вечного обмена

Из ниоткуда в никуда.

И ежесуточный обман.

Кого-то где-то кроют матом

Работники военкомата.

Бухой небритый капитан

Идет по линии прицела.

На крыше, улыбаясь тихо,

Самоубийца ищет выход,

И этот шаг почти что сделан.

Шеренги умерших людей,

Устав от вечного психоза,

Вставали в пафосную позу

И избавлялись от цепей.

И выпал в лужу мой кропаль.

Такое правильное чувство,

Что неизвестность есть искусство,

И нас с тобой убьет февраль…

Номер тридцать один.

Мелом на асфальте все кружочки чертим,

В тихом водоеме – дьяволы да черти…

Все б нам хороводы дочерей да крестниц,

Позади парсеки бесконечных лестниц…

Впереди в колонне сотни флагов красных,

Спички по карманам, города да трассы…

На обрывках прессы хипари да панки,

Ленин улыбнулся, ангел взял берданку…

Нулевая точка, красная угроза,

От такого лайфа шизы да психозы…

Аскеры на стрите чепуху напели,

Резаные вены, девочка с портфелем…

Старые камрады, умершие лица,

Выйти на крылечко, взять, да попилиться…

Чье-то отраженье в вымытой посуде,

В тихом водоеме – ангелы да люди…

Номер тридцать два.

Замаячит беда за калиткой по краешку,

Светофор замигает вслед,

Потерялась в снегу чья-то теплая варежка,

А на полке бритва «Жиллет»,

Скалят зубы мои сероватые ангелы,

Улыбаются сквозь пургу,

Потерял карандаш, поцарапанный, цанговый,

Все равно рисовать не могу,

В лабиринте продажной пустой теологии

Потерялся последний бред,

Замерзают в снегу мои бедные ноги, и

Ни фига хорошего нет,

Обещают кругом что-то очень хорошее,

Потрясают пустой головой,

Не пугайте меня вашим чертовым ножиком.

Отпустите меня домой…

Номер тридцать четыре.

Не снесет с головы надоевший картуз,

Я уже не Христос, я уже не Иисус,

И бессонное утро, и дым папирос,

Я уже не Иисус, я уже не Христос,

Ночь прошла, и за ней день тяжелый напал,

Да вонял под окном прогоревший напалм,

Тяжелел мой карман от твоих пятачков,

Звонко капало время из узких зрачков,

Краснота в белоснежном пространстве белка,

Паутина и пыль моего потолка,

Сантиметры стены и свобода за ней,

Миллионы крестов да десятка крестей,

И плевок миллионов, протест единиц,

И смеялась душа из провалов глазниц,

В магазин-гастроном лента-очередь теть,

Не сердись на меня, мой любимый господь,

Пустота в голове, и ружье за спиной,

И юноша с флейтой, и старушка с трубой,

И на пальце кольцо, да на паспорте штамп,

Умирал в лагерях молодой Мандельштам,

Я смеюсь в урагане безумных атак,

Ты боишься до смерти бродячих собак,

Металлический гвоздь в крышку гроба забей,

Со стены посмотрел убиенный Кобейн,

И наполнились смыслом твои вечера,

А Сид Баррет умрет, или умер вчера,

Шаг из строя и фраза «Такой-то готов»,

Умирала любовь под колонной катков,

Объедался народ покупной колбасой,

И везде замечали старуху с косой,

Избиение лиц и биенье сердец,

Да цепочка следов после слова «конец»…

Номер тридцать пять

Очередная Мата Хари,

Очередной десяток лет,

По паре каждой толстой твари,

Нормальным людям партбилет.

И ежемесячные смерти

Диаметрально разных нас

Читай письмо в чужом конверте.

Красивых непонятных фраз

Не хватит, чтоб прохавать фишку

И даже вылечить бронхит.

А в умных и красивых книжках

Их столько, что уже тошнит.

Большая дырка на обоях

Информативней, чем словарь.

И ни фига уже не стоит

Ксивняк на транспорт на февраль,

Который высосет из плоти

Последний градус теплоты.

Библейский бедный добрый плотник

Завинтит в голову болты.

Гипотетические бесы,

Метафизический Господь,

И цель все так же бестелесна.

Я так хотел бы проколоть

Изнанку выбритого мира

И разорвать его пиджак.

Носи, дружок, штаны без дырок.

Забудь обыденный стремак.

Динамики на вышках стонут.

Из-за ограды слышен вой.

Ты суицидник по диплому.

Я безработный и слепой.

Номер тридцать шесть.

С четверга на пятницу

Я не буду прятаться.

Принятая матрица.

Замок на песке.

Аромат ментоловый.

Выбритые головы.

Как же это здорово!

Жизнь на волоске.

А твой взгляд застыл уже -

Из души не выложить.

Пара драных крылышек

В мокрую траву.

Истина в бумажнике.

Мат многоэтажненький,

Короткометражные

Фильмы наяву.

Долго быть в унынии,

Небо ярко-синее,

Ниже ватерлинии

Лучше не дышать.

Знаки препинания,

Овцы на заклание,

Глупые старания,

Все опять…

Номер тридцать семь.

Другая модель человеческой смерти.

Я знаю, что мне сегодня приснится.

Улыбки соседей, зеленые черти,

Кошка в подъезде. Осень. Больница.

Хрустящие складки халатов и двери.

Двери в чертовски счастливое завтра.

Пустые глаза и бумажные звери.

Катетер и суп с вермишелью на завтрак.

До боли знакомые запахи хлорки.

Они научили меня улыбаться.

Сорок минут до вечерней уборки.

А завтра исполнится мне девятнадцать.

И мне обещают любовь и заботу.

И кажутся мне белолицые гейши.

Повисшая в памяти тихая нота…

А света в палате все меньше и меньше…

А точек на венах все больше и больше…

Номер тридцать восемь.

Ах, непочатым краем солнышко.

Ах, ненавистной стаей голуби.

Непогребенным взглядом с проруби

Смотрело сущее пророчество.

Горело в лампе электричество.

Сидело в ванной одиночество.

В крови играло католичество.

Но то в твоей. В моей – отрочество.

И неиспорченные девочки.

И неизбитенькие мальчики.

Игрались в салочки.

В классы.

Несли искусство в широкие массы.

Писали дохлые стихи.

Строгали палочки.

Выходили на трассы.

Гнали золото из чепухи.

Неизвестная формула

Райского яблока.

Поэта Блока

Убили.

Били, били в колокола.

Хорошо мела новая метла.

Зима. Весна. Лето. Осень.

В переходах деньги просим.

Учимся. Играем.

Любим.

Рожаем.

Умираем.

Номер тридцать девять. Я кошкино солнце,

Расплавленный стронций,

Я чье-то ненужное счастье.

Пройдённые мили,

Венок на могиле,

И некуда корочку класть ей.

А миллиметровка

Сползает неловко

На ждущую света сетчатку.

Седьмые печати.

Да что ж отвечать ей,

Писать в черновую тетрадку…

И взгляд из нейлона.

Звонок телефона,

И голос из бездны колодца.

А небо уронит,

Летите с ладони…

Нам не за что больше бороться.

Искрит моя клемма.

Не наша система

Нам ставит условия боя.

СтатУи на тумбе,

Заклинивший тумблер.

Любовь непреступной стеною.

Да точка отсчета,

Орбита полета,

Бьет ветер в лицо из-под крыльев.

Огонь на картонке

И шепот на пленке:

-Мы были, мы были, мы были…

***

БЕЗ НОМЕРА

Мое маленькое, правое дело.

Мое слабенькое, хилое тело.

И под полом забегают мыши.

И я знаю, сейчас нам не выжить.

Или чертова бездна сознания.

Растворяюсь в отколотой грани я.

Мои резаные, синие вены.

Эти белые бетонные стены.

Эта тоненькая черная тропка.

Эта чертова моя нервотрепка…

Сороковое.

Расстели одеяло по полу,

Ведь игрушки бывают разные,

И никто сегодня не вылетит,

Но зато никто и не празднует.

А за ребрами детских кубиков

Треск. Бездомная жизнь расколота,

Чью-то нитку художник Суриков

Кистью тянет. И будет золото.

И летела в небе ракетою,

В виде волн с антенны Останкино,

Под гипотезы дядьки Летова

Бесконечная песня янкина…

Сорок первое. Лицо рыжей девушки в стеклах трамвая,

Таблетки проглочены. Я не играю.

Уже не играю. Уже не болею.

В глазах барабаны. Патрон. Лотерея.

Коробятся ногти. Тускнеют от лака.

Сжимаются зубы, чтоб не заплакать.

Машины. Ди-джеи. Шестнадцать. Иконы.

Но слишком подробно заучены стоны,

И вылизан ритм барабанного стука.

Родная. Чужая. Какая ж ты сука!

Прости, не хотел. Потерялся. Бывает.

Кипели котлы в ожидании рая

Растоптанных, брошенных вон междометий.

Какие ж мы люди? Какие ж мы дети!

Начищены гады. Закон усреднений.

Процесс мирозданий и боль ударений.

И чья-то овчарка по имени Берта.

И хлещет мучение с поля мольберта.

Откуда в тебе этот чуждый осадок?

Откуда?! Я весь в череде пересадок.

Ты вся в чехарде незнакомых пластинок.

Обманок. Коробок. Карманов. Картинок.

Квадраты ступенек уйдут в календарик

На счастье. Кому это счастье подарят.

Да резкий звонок музыкальных коммерций.

Запомни: все в кайф, раз колотится сердце…

Сорок второе.

На три осколка стекла луна оскалилась,

На восемь медных монет упала стоимость,

Уехал лентой асфальт в пяти направлениях,

Углы цветным кирпичом в небо маялись.

Угли накрашенных губ стали золотом,

И с виду шик! красота! Пальцам холодно.

Из ночи вырезал фрак фонарь на улице.

И глядя в черную муть в силы верилось.

Нарисовался в углу святый мученик,

Да то, что было вчера свито нитками,

Кричал в чужое окно прохожий в шапочке,

Летело чье-то крыло на ступенечки.

Лежали деньги в столе, в белой папочке,

Летели люди в огонь с черных ящиков,

На них одежда была очень рваная,

На них показывал пальцем господь бог.

***

БЕЗ НОМЕРА

Вдаль по стеночке идти, не сдавать позиции,

С левого до правого, насквозь, напрямки.

Избегая честных глаз доблестной милиции,

Память под кроватями – рваные носки.

Сорок третье.

Спят усталые игрушки,

Засыпает вся страна,

Только нитка на катушке

Не закончилась еще.

Да энергия в розетке

Продолжает лампу жечь.

Бог в картинке. Детки в клетке.

Завтра будет новый день.

Спит собака на подстилке.

Спят бомжи. В подъезде ночь.

Этикетка на бутылке.

Не содрать ее ножом.

Я люблю твои рисунки.

Я люблю твои стихи.

А квартира словно бункер.

И не выйти из нее.

Механизмы поостыли.

Полпланеты в темноте.

Миллионы разных стилей.

Три десятка букв в руках.

Точка. Точка. Запятая.

Развалились на полу.

Да улыбка сплошь пустая.

Да усталые глаза.

Номер сорок четыре.

Обаяние глупой кромешной страны,

Все, кто выбыл из строя, навеки черны,

Вновь закончился кальций

И щупают пальцы

Этот твердый и гладкий пластик стены.

Я боюсь, что реальность согласна со мной,

Я ужасно веселый, и – странно! – живой,

Спите, милые, спите,

Поезд в сумрачный Питер,

Заморочен слияньем хвоста с головой.

Номер сорок пять.

В тот вечер было как-то неспокойно,

ТВ нам обещало злые войны,

По улицам скакали злые янки

С глазами, охуевшими от пьянки,

В подъездах пили злобные блондинки.

Из яблок выгрызали серединки

Детишки, что копались в грязных урнах,

Все было как-то очень некультурно,

И наши песни были большей частью спеты.

Мы поднимали с пола сигареты,

Точнее чьи-то грязные окурки.

И нас заждались эскулапы в дурке.

А мы глотали эти кольца дыма.

И это было нам необходимо

Как воздух.

Номер сорок шесть.

Машина «Москвич» и конфеты «Москвичка»,

Вспыхнула спичка,

Умерла вредная привычка,

Гюльчатай открыла личико,

Ей стало страшно и мерзко,

Как-то все слишком резво и резко,

Тянутся жилы до хруста, до треска,

Входит в мягкое тело железка,

Не хватает в головоломке отрезка,

Натягивается леска,

Вот-вот и лопнула…

А в стене нет кирпичика,

А в ране ножичка,

Вычеркнуть? Вычеркнуть.

Что же ты, сестричка, что же ты?..

Живи, сестричка.

Вот так, сестричка…

Номер сорок семь. Вырублен мобильник, некуда идти,

Пожелай нам, ветер, доброго пути.

Зелень под ногами, порох да зола,

Камень вместо неба, колыбель тепла.

Стоптаны ботинки, фотографий ряд,

И того, что было не вернуть назад.

Чай с лимоном. Вечер. Телевизор. Сон.

Сигареты. Стены. Да Брандо Марлон.

Холодает. Тучи. Скоро будет снег.

Пожелай нам, небо, не уснуть навек.

Никогда не стихнет музыка моя.

Хлоп!.. И сразу пусто. Нету ни х…я.

Номер сорок восемь.

Научиться бы не дышать,

Тонкой сталью под грузом гнуться,

Научиться – ни лечь ни встать,

Камни в воду кидать, кидать…

Научиться бы не проснуться.

Научиться бы не чертить

Две полоски – туда-оттуда,

Две звезды – фюзеляж забит.

Было страшно, остался быт.

Научиться б не бить посуду.

Научиться бы умирать,

Чтоб наутро бы жить обратно,

Только тело дает облом.

Помню, было светло. Светло…

А утрами все пятна, пятна…