(no title) (original) (raw)

БЕЛЫЙ-БЕЛЫЙ.
Стоит сказать, что речь пойдет о людях давно исчезнувших, не оставивших после себя ничего.Даже воспоминания о них, мои воспоминания, тускнеют быстрее старых фотографий. А я все силюсь, силюсь, силюсь, вспомнить хоть что-нибудь значительное, важное, чтобы было что рассказать дочке, когда она спросит про нас тогдашних. Если она спросит. Я очень хочу чтобы она спросила и в тоже время боюсь. Так что я попробую записать хоть что-нибудь . Хотя бы страничку. Строчку…

Вот. Я сейчас начну. Мне надо закрыть глаза, и оказаться в зимней Москве 89 года. Я еще секунду помедлю и…
***

Холщовая сумка порвалась на самом уголке и из дырки выглядывала тетрадка за 48 копеек в картонной бежевой обложке.
- Что там у тебя? - Спросил он, приподняв ее сумку за порванный уголок. Он был старше и все спрашивал с видом покровителя. Его лицо некрасивое, с неправильными глядящими в разные стороны глазами, было к тому же все в шрамах, следах драк и побоев.
- Стихи, что же еще. - А ведь действительно, что еще могло бы быть в тетрадке с картонным переплетом, лежащей в холщовой самодельной сумке. Стихи, что же еще. Она поднесла руку одетую в дырявую варежку из которой торчали промерзшие белые пальцы к лицу и заправила упавшую на лоб прядь волос за ухо. В серо-зеленых глазах ее отразился свет уличного фонаря. Начинался вечер.
- Стихи. - Повторил он за ней. - Хорошие стихи?
- Плохие конечно. - Она улыбнулась, и сразу стала симпатичной. - Сюрреалистические.
- Это где ничего не понятно? - Он тоже улыбнулся.
- Ага. - Сказала она.
- Прочтешь строчку?- Он вдруг оперся о стену старинного московского дома. Запрокинул голову вверх и стал смотреть туда где из серой бесконечной тучи сыпались мокрые крупные снежинки.
- Я иду, на ботинки мои налипает асфальт… - Почти пропела она.
- Хорошая строчка. Пошли что ли?
- Пошли, - ответила она и поправила сумку на плече.
Он не двигался, время, казалось ,замерло. Только снежинки мокрые все падали и таяли на ее лице и путались в ее белых пушистых волосах.

***
Я расскажу дочке про него почти всю правду. Про то, что несмотря на всякую идеологическую чушь, которую мы несли тогда: о мире во всем мире, о том что нужно любить, а не воевать, о непротивлении злу насилием, он дрался почти каждый день. Дрался страшно, на смерть, дрался со всеми кто вел себя по отношению к нему агрессивно и, чего уж там, он мог подраться с теми, кто просто косо посмотрел на его изуродованное лицо. Это важно знать. Просто потому что важно рассказать правду.
Я расскажу про то как он издевался над ментом в отделении милиции. Дразнил , обзывал, унижал. А мент, приковав его наручниками к батарее, бил умело и жестко. Это была своеобразная дуэль. У одного было преимущество в силе и положении, а другой обладал какой-то удивительной ненавистью, которая позволяла не сломаться. И он продолжал обзывать мента, пока тот не устал. Пошел пить водку из сейфа, предварительно закинув его обратно в КПЗ. И что он, изувеченный, не стоящий уже на ногах, упал на бетонный пол и все шептал слова проклятий, которые были сильнее любых ударов.
Да, я расскажу об этом. Если она, конечно, спросит. Хотя вряд ли.

***
Когда вот так падает и падает мокрый снег, когда небо неуютное и серое, вдруг оказывается, что в Москве 89 года почти нету людей. Они вдвоем бредут там по переулкам от Петровки к улице Горького. Совсем одни. И я, через годы смотрю как они уходят, еще мгновение и скроются за поворотом и не останется следов. Их не найдешь по именам в поиске яндекса, не стоит даже искать. О них нет сведений в жеках и адресов тоже нет. Современники вряд ли напишут о них воспоминания. Вот как я, все силюсь, силюсь, силюсь, вспомнить хоть что-нибудь значительное, важное…

***
- Белый, белый. - Шепчет он и гладит ее по волосам засыпанным снегом. - Белый -белый человечек.
Он сейчас совсем не похож на себя обычного. Она ниже его и смотрит на него запрокинув голову и ее взглад - взгляд обычной влюбленной девчушки. В желтом свете фонаря становится видно, что ей не болше семнадцати… Он обнимает ее и она прижимается к его брезентовой куртке щекой. И уже смотрит не на него, а в сторону, куда-то в пустоту улицы, куда-то, в пустоту. Ее лицо постепенно меняется будто бы тень от той самой, только ей видимой пустоты ложится на него. Оно мертвеет щеки впадают, губы вытягиваются в фиолетовую линию. только глаза остаются живыми. Бессмысленными, совершенно сумасшедшими, но живыми.
И она вырывается из его объятий и бежит. И поскальзывается на мокром снегу. И падает.

***
Я расскажу дочке про нее почти всю правду. Про то, как однажды мы ночевали в брошенном доме на Трубной, где она поселилась в пустующей холодной квартире, И где я нашел в ее тайнике несколько старых шприцев. И как я, не зная что предпринять в истерике растоптал их. Я расскажу правду и о том, что было потом. Как она вдруг превратилась в дикого зверя и гонялась за мной по пустой квартире с единственным кухонным ножем. И что я сильно испугался, я тоже расскажу. Как я подвывал от страху, заперевшись в дальней комнате на маленькую щеколду и прислонившись к двери всем весом. Потому что она ломилась по-настоящему. С разбегу ударяясь плечом так, что из косяка летела труха вперемешку со штукатуркой и пылью. И успокоилась она очень не скоро. Я слышал, что она села у двери и заплакала. Горько, как старшеклассница получившая двойку. Да, ведь по возрасту она и была старшеклассницей. Потом она просила меня открыть дверь и сходить в аптеку, за шприцами, ведь я же сам их разбил. Но я отказывался выйти пока она не просунула нож под дверь и я не запрятал его за отвалившуюся старую паркетину.
Она уговорила меня сходить за шприцами, и я дошел до аптеки. Постоял у светящихся окон и побрел дальше на Пушкинскую площадь - в метро, твердо уверенный, что в пустующий дом на трубной я больше не вернусь.
Да, я расскажу дочке об этом. Если она, конечно, спросит. Очень надеюсь что этого не произойдет.

***
Она вырывается из его объятий и бежит. И поскальзывается на мокром снегу. И падает. А он шагает за ней и ложится прямо в снег. Рядом.
- Небо серое. - Говорит она. - Страшное.
- Да.
Он берет ее за руку. Они так и лежат в центре Москвы, на снегу. И смотрят в высь.
- Страшное? - Она удивлена. Ведь он ничего не боится.
- Нет. - в его глазах отражаются тучи и снежинки, если внимательно приглядеться. - Чего там бояться? инопланетян?
- Страшно, что там ничего нет. И никого.
Он медлит с ответом. Думает.
- Страшно. Прочти еще строчку и пошли. А то холодно так лежать. Можно сильно заболеть. Давай.
- Похороните меня под снегом. Под белым - белым, густым - густым…
- Хорошо. Пошли.
И они встают и уходят. По дороге она достает из кармана мелочь и пересчитывает ее на ладошке. Он вынимает измятую пачку "Астры" и закуривает.
Падает мокрый снег. И ему трудно зажечь спичку.

***
Их не найдешь по именам в поиске яндекса, не стоит даже искать. О них нет сведений в жеках и адресов тоже нет. Современники вряд ли напишут о них воспоминания. А я все силюсь, силюсь, силюсь, вспомнить хоть что-нибудь значительное, важное, чтобы было что рассказать дочке, когда она спросит про нас тогдашних.
Но ничего значительного и важного не приходит мне в голову. Не вспоминается. Мы просто растворились, исчезли вместе с тем временем, вместе с Москвой 89 года.
Впрочем, нет. Я остался.
Остался и снег. Белый- белый.