Дмитрий Шеваров. Литургия в Белом доме / Православие.Ru (original) (raw)

1993-1994 годы были переломными для страны. В это время газета «Комсомольская правда» сделала с Патриархом интервью, которое вышло с большими купюрами. Предлагаем те фрагменты, которые не вошли в его текст. То, что Патриарх говорил тогда, сейчас можно читать как один из заветов: нет – гражданской войне, да – пониманию и уважению друг друга.

В 1994 году я работал в редакции газеты «Комсомольская правда». Неожиданно мне поручили взять интервью у Святейшего Патриарха Алексия II. А я как раз совсем недавно крестился. Перед интервью я отправился на Тверскую и на всю зарплату, которую получил накануне, купил себе костюм (в нашей семье он до сих пор с почтением зовется «тем самым, в котором папа ходил к Патриарху»). В назначенный час мы вместе с главным редактором «Комсомольской правды» и еще одним коллегой-журналистом приехали в Чистый переулок. Не успели оглядеться в небольшом зале, как вошел Патриарх и пригласил нас к столу. Уже через пару минут я задавал первый вопрос, читая его по бумажке, излишне, как мне кажется сейчас, громким голосом.

У Святейшего не было в руках никаких бумаг. Отвечал он неспешно, как говорят в домашней беседе, не отвлекаясь и не поглядывая на часы. В его ответах не было никакого налета заготовленности. Он не устанавливал дистанции ни голосом, ни жестом, как это подчас невольно делают высокие руководители, разговаривая с журналистами. Мы с облегчением вдруг почувствовали, что наша роль журналистов в этой встрече – это только роль, и мы, как люди со своей душой и судьбой, не заслонены для Святейшего своей газетной работой.

После беседы мне очень хотелось спросить Святейшего о личном, о том, что болело во мне тогда, но при коллегах это было невозможно. Вошел помощник, и по его суровому взгляду мы поняли, что пора и честь знать: время, оговоренное для интервью, давно вышло. Мои товарищи, откланявшись, двинулись на выход. Патриарх стоял в другом конце зала и говорил нам что-то напутственное.

Я укладывал в сумку диктофон и тут понял, что не могу уйти без благословения Патриарха. А надо сказать, что до этого я еще ни разу не брал благословения у батюшек, опасаясь, что сложу ладони неправильно и опозорюсь. В храме-то я видел, что у старушек это получается как-то очень ловко и почти мгновенно, но как именно – понять не мог. А тут, рядом со Святейшим, почему-то не страшно стало показаться неловким и глупым, и я, чуть не сшибая на пути стулья, устремился к Патриарху. Он, наверное, все понял еще в тот момент, когда я, краснея и смущаясь, копался с сумкой…

***

– Патриарх возглавляет Церковь. Он и администратор, потому что управляет делами Церкви, решая деловые и хозяйственные вопросы, он и предстоятель, который служит Литургию, он и общественная фигура, потому что Патриарх участвует в жизни всего общества страны. Но что в Патриархе самое главное?
– Патриарх – это всегда пастырь. А для пастыря главное – знать нужды людей, их радости и горести. Знать, о чем человек страдает, и не теоретически, а практически. У меня уже в моей епископской деятельности был один священник эстонской епархии, на которого мне постоянно жаловались, что он формально, без души относится к своим обязанностям, и особенно когда люди приходили к нему в храм отпевать и провожать в последний путь своих близких. Потом он в очень тяжелых страданиях потерял свою супругу, матушку. И позднее сказал мне: «Теперь я понимаю тех, которые теряют своих близких и родных…» И с тех пор я уже не получал писем с жалобами на него.

Пастырство требует соучастия. Соучастия в страданиях, соучастия в горе, соучастия в болезни, соучастия в потере родных и близких. И поэтому так необходимо призвание к пастырскому служению. Как нужно призвание, чтобы быть педагогом в школе. Как нужно призвание, чтобы быть врачом.

Наверное, впервые с людским горем, страданием, я соприкоснулся в пересыльном лагере, что был устроен фашистами в Балтийском порту Таллина. Это было весной 1944 года. Мой отец, протоиерей Михаил Ридигер, совершал богослужение для русских людей, угоняемых в Германию, и я ему помогал, читал шестопсалмие. Мне тогда было тринадцать лет. В последующей жизни пришлось много сталкиваться с горем и страданиями, но тогда это было первое для меня такое столкновение. Никогда не забуду этих людей, вырванных со своих гнезд, привезенных на берег Балтийского моря, не знающих свою дальнейшую судьбу. Они были охвачены смятением: для чего их сюда привезли? То ли чтобы вывозить морем, то ли утопить? И вот духовенство Таллина духовно окормляло этих людей, совершая массовые крещения, пастырски поддерживая.
В тринадцати лет я твердо знал, что пойду по этому пути – пастырскому. И работа с отцом в пересыльных лагерях стала для меня школой: встреча с людским горем, попытка помочь преодолению страданий и жизненных испытаний.

– Ваше Святейшество, одни из самых трудных дней вашего патриаршества пришлись на начало октября 1993 года, когда был расстрелян Белый дом и противостояние сил в обществе почти достигало градуса гражданской войны. Мы помним, как 3 октября Вы на коленях молились перед иконой Владимирской Божией Матери. Но кровь все-таки пролилась. И многих мучил вопрос: могла ли Церковь сделать в те дни больше, чем она сделала?
– Вы вспомнили, конечно, трагические дни, которые всем нам пришлось пережить. Известие о событиях в нашей стране застало меня на аэродроме в городе Ситка на Аляске. Очень искаженными пришли эти первые сведения. Вылетая с Аляски в Сан-Франциско, я сразу принял решение о немедленном возвращении в Россию, не думая в тот момент ни в коей мере, что мне придется быть вовлеченным в переговорный процесс. Просто я сознавал, что глава Церкви в дни кризиса должен быть со своей Церковью, со своим народом.

Когда я вернулся в Москву, в первом же своем интервью я сказал, что вижу две опасности. Первая опасность – это кровопролитие. Кровь всегда разделяет. И вторая опасность – опасность распада России на отдельные удельные княжества. Я встретился с противостоящими сторонами. И тут я почувствовал, что только Церковь и может их собрать и попытаться предотвратить возможность гражданской войны.

Нелегкими были эти переговоры. Они проходили и днем, и далеко за полночь. Главный вопрос, который мы обсуждали, это разоружение – и внутри Белого дома, и вокруг него. В ночь на 3 октября мы были недалеко от соглашения. Если бы не события следующего дня, мы смогли бы договориться.

Мы прибегли к испытанному и верному в трудные для России моменты средству – к молитве перед чудотворным образом Владимирской иконы Божией Матери, которая была перевезена из Третьяковской галереи в Богоявленский кафедральный собор. Я до конца своих дней, не забуду, как люди встречали икону – на коленях, с зажженными свечами, со слезами на глазах. И вот молитва, которая была вознесена в Богоявленском соборе 3 октября, была совершена в едином порыве, сердечная, глубокая, от души.

Мы не знаем, что могло бы произойти. Ведь насколько мы были близки к соглашению, настолько мы были во все эти дни близки и к гражданской войне. И гражданская война могла развиться по всей России. Я думаю, что те, которые призывали нас встать на баррикады, встать между танками и Белым домом, они мыслят своими мирскими категориями.

3 октября не только мы молились в Богоявленском соборе. Мы обратились с предложением совершить Божественную литургию в Белом доме. И один из депутатов бывшего Верховного совета, протоиерей Алексий Злобин, совершал там Литургию, которая транслировалась по Белому дому и тоже вносила свое умиротворение.

Для нас опыт был новый и в переговорном процессе. Несколько раз по моему поручению и митрополит Ювеналий, и митрополит Кирилл посещали Белый дом и имели непосредственные переговоры с руководством Верховного совета. Мы, казалось, сделали все от нас зависящее и возможное, чтобы примирить тех, которые на первой встрече – а она проходила в Свято-Даниловом монастыре, – смотрели друг на друга как на врагов. И даже в высказываниях говорилось: «противная сторона». И мне пришлось призвать не употреблять такие выражения. Потому что раз мы собрались за одним столом, то мы ищем, ведем поиск согласия, и выражение «противная сторона» не может иметь место. И я могу свидетельствовать, что с каждым днем этого переговорного процесса смягчались лица, и если сначала не подавали друг другу рук, то потом крепко пожимали друг другу руки. Это говорит о том, что все-таки человеческое общение и попытка найти какой-то компромисс возобладали, наступил какой-то перелом.

Конечно, можно сожалеть о том, что, может быть, не все было сделано, что было возможно, но в тех условиях мы, казалось, сделали все возможное. Мы обращались и к тем, кто находился в Белом доме, не раз обращались к тем, которые находились вокруг, призывая их одуматься, не допустить кровопролития. И тяжело это пережили. Пережили как трагедию. О невинных жертвах мы молимся, чтобы Господь упокоил бы их души.

Я думаю, у нас в стране еще не пройден рубеж трудностей. И самое важное, что всем нам необходимо, – это осознать, что все мы должны искать пути к согласию и миру. Я думаю, что суровые дни октября должны научить нас и всех, кто сегодня противостоит друг другу, к чему, к каким последствиям может привести неумение слышать и уважать друг друга, конфронтация, противостояние и, не дай Бог, гражданская война.