Alexander Panchenko | Institute of Russian Literature, Russian Academy of Sciences, St. Petersburg (original) (raw)
Papers by Alexander Panchenko
This is an introduction to the current special issue that follows up a seminar addressing one of ... more This is an introduction to the current special issue that follows up a seminar addressing one of the popular concepts in today’s anthropology of religion — Webb Keane’s concept of “semiotic ideologies.” This approach, in contrast to traditional semiotics, problematizes not the process of denotation and deciphering as such but rather the explicit representations implied with this process. Keane’s concept also suggests that the semiotic activity possesses certain social and historical specificities, and the task of an anthropologist is to discern and study local semiotic models. The authors introduce the papers applying this approach to various religious cultures of Russia’s recent past and present.
The paper deals with applicability of the 'memetic approach' and 'epidemiology of culture' in pre... more The paper deals with applicability of the 'memetic approach' and 'epidemiology of culture' in present day folklore research. These theoretical models could be supplemented by certain ideas and hypotheses borrowed from actor-network theory and the cognitive science of religion. The development of contemporary folkloristic theorising could proceed from a new experimental ethnography that would combine memory and narrative studies, cognitive research and the theory of memes with more common or habitual methods of folklore research and cultural anthropology.
The article examines religious, ritual, and moral contexts in the history of semantics and social... more The article examines religious, ritual, and moral contexts in the history of semantics and social trajectories of the Russian obscene vocabulary and phraseology known as “mat”. Transhistorical representations of the “Russian mat” as a steady set of lexemes and formulae do not seem to be correct. Moreover, it is possible to discuss not only historical transformations of the concept, but its genealogy and, so to speak, invention. One of the few concepts explaining religious and mythological meanings of “mat” was formulated in the 1980s by Boris A. Uspenskii who argued that pre-Christian Slavic obscenities were related to agrarian magic of fertility. This article presents an alternative hypothesis and argues that the “invention” and religious interpretation of the “Russian mat” as a specific and blasphemous type of obscenities took place in Muscovy in the 16th and 17th century as a part of attempted “disciplinary revolution” aimed at popular religious and ritual culture. Local “visionary epidemics” in the 17th century that involved condemnation of “mat”, tobacco, and drunkenness can be viewed as moral panics stimulated by the state and church elites. At the same time, the panics led to the establishment of new cults of miracle working icons and sacred sites. Popular beliefs and prohibitions related to “mat” in the 19th and 20th centuries were informed by a number of different factors and did not go back to any single pre-Christian source.
В статье рассматриваются различные религиозные, ритуальные и моральные контексты, определявшие семантические, социальные и культурные траектории представлений о матерной брани в России Нового и Новейшего времени. Эссенциальное и лишенное исторического измерения восприятие “русского мата” как устойчивого набора лексем и формул представляется некорректным. Более того, стоит задуматься не только об исторических трансформациях этого понятия, но и о его генеалогии и даже, так сказать, изобретении. Одна из немногих последовательных концепций касательно религиозно-мифологического значения русской матерной брани была сформулирована в 1980-е годы Б.А. Успенским, полагавшим, что сквернословие в дохристианской культуре славян было связано с магией плодородия. В настоящей статье предлагается альтернативная гипотеза, согласно которой “изобретение” и религиозное прочтение “матерной лаи” как особого и святотатственного вида сквернословия происходит в Московском государстве в XVI–XVII вв. в контексте попыток “дисциплинарной революции” в сфере религиозной культуры, повседневных обычаев и ритуальных практик. Крестьянские визионерские эпидемии XVII в., включавшие запреты на матерную брань, употребление табака и пьянство, представляли собой своеобразные моральные паники, обусловленные дисциплинарной политикой государства и церковных элит, но вместе с тем функционально ориентированные на создание либо развитие новых культов чудотворных икон и сакральных локусов. Крестьянские верования и запреты, связанные с матерной бранью в XIX–XX вв., имели, по-видимому, полигенетическую природу и не были связаны с единым дохристианским источником.
Протесты против прививок от коронавируса в 2020–2021 годах получили заметную поддержку в среде ро... more Протесты против прививок от коронавируса в 2020–2021 годах получили заметную поддержку в среде российских православных «консерваторов», или «фундаменталистов», считающих вакцинацию «чипированием», которое подчиняет человека враждебным силам, готовящим воцарение антихриста. В статье рассматриваются особенности конспирологической эсхатологии современных православных консерваторов, основанные на специфических формах онтологии, эстетики и социального воображения. В качестве эмпирического материала для анализа этих форм используется сборник игумена Романа Загребнева «Дела света и дела тьмы» (2016), а также ряд других источников. Особую роль в социальном воображении консервативных православных играет утрата человеком индивидуальной агентности, а также загрязнение, понимаемое одновременно и в моральном, и в физиологическом смысле. Обе темы обсуждаются и репрезентируются с помощью телесных образов и метафор. В статье предпринимается попытка
увидеть смысл консервативного православия не только через призму политических идеалов, социальных кризисов и эсхатологической мифопоэтики, но и посредством связи апокалиптического воображения такого рода и мировоззренческого холизма как скрытой онтологии. «Холистический принцип» подразумевает взаимную обусловленность и постоянную связь физиологических, моральных и социальных категорий и явлений, оперируя представлениями о «расширенном теле», которое подвергается постоянным рискам загрязнения и потери автономии. В этом контексте страх перед вакцинацией, понимаемой в качестве формы физиологического осквернения и средства социального
контроля, оказывается естественным продолжением более широкой мировоззренческой или онтологической программы, противостоящей редукционистским и дискретным представлениям о мире, характерным для западной культуры позднего модерна.
Researchers of contemporary culture still discuss the significance of the gap between “historical... more Researchers of contemporary culture still discuss the significance of the gap between “historical” and “fictional” (or “invented”) religions, “serious” and “playful” emotions felt by their followers, and the very understanding of reality informing respective ontologies. It is important, however, that every newly appeared religious community have to either employ existing models of social and ritual relations or create them anew or borrow them from other — sometimes very distant — contexts. From this perspective, history of post-Soviet religious culture can provide us with certain insights into social and moral expectations and anxieties characteristic to the citizens of the former USSR in the time of collapse of Soviet “symbolic universe.”
The article deals with certain concepts of social and moral imagination borrowed from the late Soviet culture and being especially important for the Last Testament Church, a post-Soviet religious movement. Such borrowings imply more or less significant semantic shifts, but at the same time retain partly erased “trains” of previous meanings. This allows reconstructing with certain precision cultural and social needs that inform “invention” of new religions. The analysis presented in the article demonstrates that social utopia of the Last Testament Church proceeds from concepts and images of late Soviet childhood where literary and cinematographic fairy tales and pedagogic ethics were easily connected to the image of nuclear apocalypse and survival in the world burnt and poisoned by radiation.
The article deals with one of the central problems of folklore research, the problem of semantic ... more The article deals with one of the central problems of folklore research, the problem of semantic and syntagmatic stability of narrative plots. Infuential 20th-century theories of folklore have not provided us with a clear and consistent solution. New perspectives for understanding of these processes could be discussed in the context of the ‘meme theory’. In the perspective of memetic approach, viability of tale types is determined by their ‘cognitive adaptability’ and social relevance, rather than stable semantics or ‘historical roots’. Examples from present day popular culture, including the dissemination of the so-called ‘happiness cakes’, seem to point towards a certain symbiosis of memes and biological entities. The paper considers elaboration of memetic approach to culture in relation to the actor-network theory, anthropology of emotions, and cognitive science.
Статья посвящена одной из ключевых проблем фольклористики — причинам семантической и синтагматической устойчивости повествовательных сюжетов. влиятельные фольклористические теории XX века в целом не предлагают однозначного и последовательного ответа на этот вопрос. новые перспективы для понимания процессов культурно-исторической трансмиссии сюжетов предоставляет так называемая теория мемов. С точки зрения меметического подхода, жизнеспособность тех или иных повествовательных сюжетов определяется не устойчивой семантикой или «историческими корнями», а высокой «когнитивной адаптивностью», с одной стороны, и широкими возможностями для социального использования — с другой. Примеры из современной массовой культуры, в частности — распространение так называемого «пирога счастья», позволяют говорить даже о своего рода симбиозе мемов и биологических организмов. В статье обсуждаются возможности развития теории мемов в контексте акторно-сетевого подхода, антропологии эмоций и когнитивных исследований.
This article challenges the empirical usefulness of historical and anthropological approaches (Wa... more This article challenges the empirical usefulness of historical and anthropological approaches (Walter Burkert, René Girard, et al.) when considering sacrifice as a socially acceptable projection of aggression inherent in all human beings. Ideas formulated by Burkert and Girard were later criticised by a number of anthropologists and students of religion. At the same time, however, historical and ethnographic data sometimes reveal particular connections between sacred objects and agents, on the one hand, and images of violence, killing, and the transgression of social norms, on the other. The paper deals with a number of cases from modern Russian agrarian culture revealing certain rules and norms of moral economies that connect concepts of the sacred, violence, and sacrifice in particular ritual and narrative contexts. Legends about substitute sacrifices and the * Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда № 21-18-00508 «Богохульство, кощунство и святотатство в русской культуре XVIII-XXI вв.: дискурсы, нарративы и практики».
Journal of Ethnology and Folkloristics, 2022
«Гдовский текст» русской поэзии: к топологии транзитивных пространств П онятие «локальный текст» ... more «Гдовский текст» русской поэзии: к топологии транзитивных пространств П онятие «локальный текст» довольно широко и посвоему разнообразно используется в постсоветских гуманитарных науках. Не последнюю роль здесь сыграли труды «московско-тартуской школы» и лично В. Н. Топорова, посвятившего ряд работ феноменологическому истолкованию города (главным образом-Петербурга) одновременно и «как текста», и «как механизма порождения текстов». Рассуждая не вполне материалистически, Топоров и солидарные с ним ученые полагали, что «город оказывается причиной и создателем своей истории, мифологии, литературы и одновременно их следствием и созданием». 1 Разного рода органицизм применительно к городам и урбанистической культуре, конечно, не уникален ни в русской, ни в мировой интеллектуальной истории: применительно к столице Российской империи достаточно вспомнить «Физиологию Петербурга» и вообще традиции русской натуральной школы или, скажем, «Душу Петербурга» Н. П. Анциферова. У Лотмана и Топорова, однако, анализ или конструирование «городского 1 Лотман Ю. М. От редакции // Tartu riikliku ülikooli toimetised. Ученые записки Тартуского государственного университета. 644. Труды по знаковым системам. Вып. XVIII (Семиотика города и городской культуры. Петербург). Тарту, 1984. С. 3.
State Religion and Church in Russia and Worldwide
«КИРГИЗСКАЯ СКАЗКА» В «ДАРЕ»: НАБОКОВ, ФОЛЬКЛОР И ОРИЕНТАЛИЗМ, 2021
In the second chapter of The Gift, Fyodor Konstantinovich Godunov-Cherdyntsev recalls a “Kirghiz ... more In the second chapter of The Gift, Fyodor Konstantinovich Godunov-Cherdyntsev
recalls a “Kirghiz fairy tale” about a human eye that wants “to encompass everything
in the world.” The plot of the story goes back to a Talmudic parable about Alexander
the Great. The parable was retold in Russian by a number of writers and scholars in the
19th and early 20th centuries. However, it seems unlikely that Nabokov did use in any
original piece of Inner Asian folklore in his novel. More probable is that he invented
the “fairy tale” proceeding from one of the Russian versions of the parable. At the same
time, Nabokov’s version is based on a number of international literary and folkloric
motifs and is related to the “Kalmyk fairy tale” in Pushkin’s novel The Captain’s
Daughter and to 19th century Russian literary fairy tales in verse. While the central
theme of Nabokov’s parable is the insatiability of human vision and the frailty of life,
its con- and subtexts allude to some other recurrent themes of the novel — death and
immortality, the quest for paradise, closed doors and exile, sources of love and poetical
inspiration. The Oriental coloring of the tale (and the second chapter of the novel in
general) appears to be a literary play with a limited number of texts, in particular with
The Captain’s Daughter and A Journey to Arzrum. This allows discussing the “Kirghiz
fairy tale” as an intratextually meaningful part of the novel rather than a marginal
encrustation. It seems that Nabokov’s literary work with “migratory” plots and folklore
texts was in a way close to the methods and ideas developed in Alexander Veselovsky’s
school of comparative literary studies.
Вводная статья к тематическому блоку посвящена фундаментальным вопросам современных исторических,... more Вводная статья к тематическому блоку посвящена фундаментальным вопросам современных исторических, антропологических и религиоведческих исследований «русского сектантства» XVIII и XIX веков. Русских религиозных диссидентов этого периода вряд ли можно было рассматривать как однородную или интегрированную религиозную культуру как в историческом, так и в социальном плане. Однако изучение этих движений, а также их репрезентация в различных дискурсивных и идеологических контекстах может многое рассказать нам о религии в России в «синодальный период». В статье обсуждаются ключевые аспекты русского сектантства с точки зрения сенсуальных форм, медиальных режимов, моральной экономики, истории конфессионализации и харизматического лидерства в народной религиозной культуре.
Contemporary cognitive science of religion proposes that one of the central aspects of any religi... more Contemporary cognitive science of religion proposes that one of the central aspects of any religious ontology should be the idea of the existence of super- or non-human inten tional agents who possess counterintuitive properties and special access to so-called “strategic information,” and who are able to interact with people in a way that is physically noticeable and intuitively understandable for them, and who are also able to “motivate behaviors that reinforce belief.” It appears that one can add to the list of “religious agents” a relatively large number of characters from contemporary mass culture, including aliens. Proceeding from theories formulated by present day cognitive science of religion, the author questions whether the personages of UFO beliefs and narratives could be regarded as superhuman “full access agents”. In this perspective, the paper deals with alien abduction narratives in Soviet and post-Soviet popular culture.
В четвертой части «Былого и дум», вспоминая о своей жизни в Новгороде в 1841–1842 годах, Герцен р... more В четвертой части «Былого и дум», вспоминая о своей жизни в Новгороде в 1841–1842 годах, Герцен рассказывает о встрече некоего «начальника духоборцев» с императором Павлом I. Эта история выглядит не вполне правдоподобно, однако у нее есть реальные источники: следствие 1800 года о религиозных диссидентах, живших в Новгородской губернии, а также некоторые эпизоды биографии Кондратия Селиванова — главы движения скопцов. В статье исследуется социально-исторический и религиозный контекст соответствующего пассажа из «Былого и дум».
In the 4th part of My Past and Thoughts, Herzen recalls his life in Novgorod in 1841–1842 and, inter alia, tells a story about a certain «Doukhobor leader», allegedly imprisoned by the Emperor Paul I. Even though the story looks rather far-fetched, it seems to stem from real historical events — the 1800 investigation into the religious dissenters from the Novgorod Gubernia and certain episodes from the life of Kondratiy Selivanov, the leader of the Scoptsy (Castrates) movement. The article deals with the social, historical, and religious contexts of the narrative told by Herzen.
Nabokov scholars have frequently discussed one particular detail that appears with obsessive pers... more Nabokov scholars have frequently discussed one particular detail that appears with obsessive persistence in various episodes of Pnin. We are referring to the squirrels of the species Sciurus carolinensis and Sciurus vulgaris, which the reader encounters in the most varied “incarnations”: from a living beastie sitting under a tree in the park to a photograph on a postcard and the surname of Pnin’s late beloved, Mira Belochkina. The authors who have written about Pnin have ascribed to these Nabokovian squirrels the most varied literary, metaphysical, and social meanings: they have managed to find in them the incarnation of Mira’s soul after being murdered by the Nazis, a reference to Pushkin’s “Tale of Tsar Saltan,” and a posthumanist manifesto. Meanwhile, there exists another point of view, holding that the “squirrel theme” in Pnin (just like the violets in The Real Life of Sebastian Knight or the sunglasses in Lolita) doesn’t have any allegorical significance nor do they express anything more than the idea of repetition itself. In this case, the very choice of this theme would appear more or less accidental, considering the fact that squirrels, which are all over American campuses, really do fit well in the scenery for a “university novel.” Alexander A. Panchenko proposes a somewhat different understanding of this theme. Not limited to a stable allegorical meaning, this theme nonetheless serves as the key to a chain of cultural and historical associations expressing Nabokov’s attitude toward Russian ethnography, partly based upon Nabokov’s work on an English edition of The Tale of Igor’s Campaign along side Marc Szeftel — a prototype for Pnin — and Roman Jakobson. What is more, these associations allow us to find a critique of anthropological structuralism in Pnin, which is addressed to Jakobson’s and Szeftel’s colleague at the Francophone École Libre des Hautes Études in New York, Claude Lévi-Strauss. It’s possible that in the novel’s sixth chapter one ought to perceive a direct parody of the ideas presented by Lévi-Strauss in his article “The Structural Study of Myth” (1955).
This is an introduction to the current special issue that follows up a seminar addressing one of ... more This is an introduction to the current special issue that follows up a seminar addressing one of the popular concepts in today’s anthropology of religion — Webb Keane’s concept of “semiotic ideologies.” This approach, in contrast to traditional semiotics, problematizes not the process of denotation and deciphering as such but rather the explicit representations implied with this process. Keane’s concept also suggests that the semiotic activity possesses certain social and historical specificities, and the task of an anthropologist is to discern and study local semiotic models. The authors introduce the papers applying this approach to various religious cultures of Russia’s recent past and present.
The paper deals with applicability of the 'memetic approach' and 'epidemiology of culture' in pre... more The paper deals with applicability of the 'memetic approach' and 'epidemiology of culture' in present day folklore research. These theoretical models could be supplemented by certain ideas and hypotheses borrowed from actor-network theory and the cognitive science of religion. The development of contemporary folkloristic theorising could proceed from a new experimental ethnography that would combine memory and narrative studies, cognitive research and the theory of memes with more common or habitual methods of folklore research and cultural anthropology.
The article examines religious, ritual, and moral contexts in the history of semantics and social... more The article examines religious, ritual, and moral contexts in the history of semantics and social trajectories of the Russian obscene vocabulary and phraseology known as “mat”. Transhistorical representations of the “Russian mat” as a steady set of lexemes and formulae do not seem to be correct. Moreover, it is possible to discuss not only historical transformations of the concept, but its genealogy and, so to speak, invention. One of the few concepts explaining religious and mythological meanings of “mat” was formulated in the 1980s by Boris A. Uspenskii who argued that pre-Christian Slavic obscenities were related to agrarian magic of fertility. This article presents an alternative hypothesis and argues that the “invention” and religious interpretation of the “Russian mat” as a specific and blasphemous type of obscenities took place in Muscovy in the 16th and 17th century as a part of attempted “disciplinary revolution” aimed at popular religious and ritual culture. Local “visionary epidemics” in the 17th century that involved condemnation of “mat”, tobacco, and drunkenness can be viewed as moral panics stimulated by the state and church elites. At the same time, the panics led to the establishment of new cults of miracle working icons and sacred sites. Popular beliefs and prohibitions related to “mat” in the 19th and 20th centuries were informed by a number of different factors and did not go back to any single pre-Christian source.
В статье рассматриваются различные религиозные, ритуальные и моральные контексты, определявшие семантические, социальные и культурные траектории представлений о матерной брани в России Нового и Новейшего времени. Эссенциальное и лишенное исторического измерения восприятие “русского мата” как устойчивого набора лексем и формул представляется некорректным. Более того, стоит задуматься не только об исторических трансформациях этого понятия, но и о его генеалогии и даже, так сказать, изобретении. Одна из немногих последовательных концепций касательно религиозно-мифологического значения русской матерной брани была сформулирована в 1980-е годы Б.А. Успенским, полагавшим, что сквернословие в дохристианской культуре славян было связано с магией плодородия. В настоящей статье предлагается альтернативная гипотеза, согласно которой “изобретение” и религиозное прочтение “матерной лаи” как особого и святотатственного вида сквернословия происходит в Московском государстве в XVI–XVII вв. в контексте попыток “дисциплинарной революции” в сфере религиозной культуры, повседневных обычаев и ритуальных практик. Крестьянские визионерские эпидемии XVII в., включавшие запреты на матерную брань, употребление табака и пьянство, представляли собой своеобразные моральные паники, обусловленные дисциплинарной политикой государства и церковных элит, но вместе с тем функционально ориентированные на создание либо развитие новых культов чудотворных икон и сакральных локусов. Крестьянские верования и запреты, связанные с матерной бранью в XIX–XX вв., имели, по-видимому, полигенетическую природу и не были связаны с единым дохристианским источником.
Протесты против прививок от коронавируса в 2020–2021 годах получили заметную поддержку в среде ро... more Протесты против прививок от коронавируса в 2020–2021 годах получили заметную поддержку в среде российских православных «консерваторов», или «фундаменталистов», считающих вакцинацию «чипированием», которое подчиняет человека враждебным силам, готовящим воцарение антихриста. В статье рассматриваются особенности конспирологической эсхатологии современных православных консерваторов, основанные на специфических формах онтологии, эстетики и социального воображения. В качестве эмпирического материала для анализа этих форм используется сборник игумена Романа Загребнева «Дела света и дела тьмы» (2016), а также ряд других источников. Особую роль в социальном воображении консервативных православных играет утрата человеком индивидуальной агентности, а также загрязнение, понимаемое одновременно и в моральном, и в физиологическом смысле. Обе темы обсуждаются и репрезентируются с помощью телесных образов и метафор. В статье предпринимается попытка
увидеть смысл консервативного православия не только через призму политических идеалов, социальных кризисов и эсхатологической мифопоэтики, но и посредством связи апокалиптического воображения такого рода и мировоззренческого холизма как скрытой онтологии. «Холистический принцип» подразумевает взаимную обусловленность и постоянную связь физиологических, моральных и социальных категорий и явлений, оперируя представлениями о «расширенном теле», которое подвергается постоянным рискам загрязнения и потери автономии. В этом контексте страх перед вакцинацией, понимаемой в качестве формы физиологического осквернения и средства социального
контроля, оказывается естественным продолжением более широкой мировоззренческой или онтологической программы, противостоящей редукционистским и дискретным представлениям о мире, характерным для западной культуры позднего модерна.
Researchers of contemporary culture still discuss the significance of the gap between “historical... more Researchers of contemporary culture still discuss the significance of the gap between “historical” and “fictional” (or “invented”) religions, “serious” and “playful” emotions felt by their followers, and the very understanding of reality informing respective ontologies. It is important, however, that every newly appeared religious community have to either employ existing models of social and ritual relations or create them anew or borrow them from other — sometimes very distant — contexts. From this perspective, history of post-Soviet religious culture can provide us with certain insights into social and moral expectations and anxieties characteristic to the citizens of the former USSR in the time of collapse of Soviet “symbolic universe.”
The article deals with certain concepts of social and moral imagination borrowed from the late Soviet culture and being especially important for the Last Testament Church, a post-Soviet religious movement. Such borrowings imply more or less significant semantic shifts, but at the same time retain partly erased “trains” of previous meanings. This allows reconstructing with certain precision cultural and social needs that inform “invention” of new religions. The analysis presented in the article demonstrates that social utopia of the Last Testament Church proceeds from concepts and images of late Soviet childhood where literary and cinematographic fairy tales and pedagogic ethics were easily connected to the image of nuclear apocalypse and survival in the world burnt and poisoned by radiation.
The article deals with one of the central problems of folklore research, the problem of semantic ... more The article deals with one of the central problems of folklore research, the problem of semantic and syntagmatic stability of narrative plots. Infuential 20th-century theories of folklore have not provided us with a clear and consistent solution. New perspectives for understanding of these processes could be discussed in the context of the ‘meme theory’. In the perspective of memetic approach, viability of tale types is determined by their ‘cognitive adaptability’ and social relevance, rather than stable semantics or ‘historical roots’. Examples from present day popular culture, including the dissemination of the so-called ‘happiness cakes’, seem to point towards a certain symbiosis of memes and biological entities. The paper considers elaboration of memetic approach to culture in relation to the actor-network theory, anthropology of emotions, and cognitive science.
Статья посвящена одной из ключевых проблем фольклористики — причинам семантической и синтагматической устойчивости повествовательных сюжетов. влиятельные фольклористические теории XX века в целом не предлагают однозначного и последовательного ответа на этот вопрос. новые перспективы для понимания процессов культурно-исторической трансмиссии сюжетов предоставляет так называемая теория мемов. С точки зрения меметического подхода, жизнеспособность тех или иных повествовательных сюжетов определяется не устойчивой семантикой или «историческими корнями», а высокой «когнитивной адаптивностью», с одной стороны, и широкими возможностями для социального использования — с другой. Примеры из современной массовой культуры, в частности — распространение так называемого «пирога счастья», позволяют говорить даже о своего рода симбиозе мемов и биологических организмов. В статье обсуждаются возможности развития теории мемов в контексте акторно-сетевого подхода, антропологии эмоций и когнитивных исследований.
This article challenges the empirical usefulness of historical and anthropological approaches (Wa... more This article challenges the empirical usefulness of historical and anthropological approaches (Walter Burkert, René Girard, et al.) when considering sacrifice as a socially acceptable projection of aggression inherent in all human beings. Ideas formulated by Burkert and Girard were later criticised by a number of anthropologists and students of religion. At the same time, however, historical and ethnographic data sometimes reveal particular connections between sacred objects and agents, on the one hand, and images of violence, killing, and the transgression of social norms, on the other. The paper deals with a number of cases from modern Russian agrarian culture revealing certain rules and norms of moral economies that connect concepts of the sacred, violence, and sacrifice in particular ritual and narrative contexts. Legends about substitute sacrifices and the * Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда № 21-18-00508 «Богохульство, кощунство и святотатство в русской культуре XVIII-XXI вв.: дискурсы, нарративы и практики».
Journal of Ethnology and Folkloristics, 2022
«Гдовский текст» русской поэзии: к топологии транзитивных пространств П онятие «локальный текст» ... more «Гдовский текст» русской поэзии: к топологии транзитивных пространств П онятие «локальный текст» довольно широко и посвоему разнообразно используется в постсоветских гуманитарных науках. Не последнюю роль здесь сыграли труды «московско-тартуской школы» и лично В. Н. Топорова, посвятившего ряд работ феноменологическому истолкованию города (главным образом-Петербурга) одновременно и «как текста», и «как механизма порождения текстов». Рассуждая не вполне материалистически, Топоров и солидарные с ним ученые полагали, что «город оказывается причиной и создателем своей истории, мифологии, литературы и одновременно их следствием и созданием». 1 Разного рода органицизм применительно к городам и урбанистической культуре, конечно, не уникален ни в русской, ни в мировой интеллектуальной истории: применительно к столице Российской империи достаточно вспомнить «Физиологию Петербурга» и вообще традиции русской натуральной школы или, скажем, «Душу Петербурга» Н. П. Анциферова. У Лотмана и Топорова, однако, анализ или конструирование «городского 1 Лотман Ю. М. От редакции // Tartu riikliku ülikooli toimetised. Ученые записки Тартуского государственного университета. 644. Труды по знаковым системам. Вып. XVIII (Семиотика города и городской культуры. Петербург). Тарту, 1984. С. 3.
State Religion and Church in Russia and Worldwide
«КИРГИЗСКАЯ СКАЗКА» В «ДАРЕ»: НАБОКОВ, ФОЛЬКЛОР И ОРИЕНТАЛИЗМ, 2021
In the second chapter of The Gift, Fyodor Konstantinovich Godunov-Cherdyntsev recalls a “Kirghiz ... more In the second chapter of The Gift, Fyodor Konstantinovich Godunov-Cherdyntsev
recalls a “Kirghiz fairy tale” about a human eye that wants “to encompass everything
in the world.” The plot of the story goes back to a Talmudic parable about Alexander
the Great. The parable was retold in Russian by a number of writers and scholars in the
19th and early 20th centuries. However, it seems unlikely that Nabokov did use in any
original piece of Inner Asian folklore in his novel. More probable is that he invented
the “fairy tale” proceeding from one of the Russian versions of the parable. At the same
time, Nabokov’s version is based on a number of international literary and folkloric
motifs and is related to the “Kalmyk fairy tale” in Pushkin’s novel The Captain’s
Daughter and to 19th century Russian literary fairy tales in verse. While the central
theme of Nabokov’s parable is the insatiability of human vision and the frailty of life,
its con- and subtexts allude to some other recurrent themes of the novel — death and
immortality, the quest for paradise, closed doors and exile, sources of love and poetical
inspiration. The Oriental coloring of the tale (and the second chapter of the novel in
general) appears to be a literary play with a limited number of texts, in particular with
The Captain’s Daughter and A Journey to Arzrum. This allows discussing the “Kirghiz
fairy tale” as an intratextually meaningful part of the novel rather than a marginal
encrustation. It seems that Nabokov’s literary work with “migratory” plots and folklore
texts was in a way close to the methods and ideas developed in Alexander Veselovsky’s
school of comparative literary studies.
Вводная статья к тематическому блоку посвящена фундаментальным вопросам современных исторических,... more Вводная статья к тематическому блоку посвящена фундаментальным вопросам современных исторических, антропологических и религиоведческих исследований «русского сектантства» XVIII и XIX веков. Русских религиозных диссидентов этого периода вряд ли можно было рассматривать как однородную или интегрированную религиозную культуру как в историческом, так и в социальном плане. Однако изучение этих движений, а также их репрезентация в различных дискурсивных и идеологических контекстах может многое рассказать нам о религии в России в «синодальный период». В статье обсуждаются ключевые аспекты русского сектантства с точки зрения сенсуальных форм, медиальных режимов, моральной экономики, истории конфессионализации и харизматического лидерства в народной религиозной культуре.
Contemporary cognitive science of religion proposes that one of the central aspects of any religi... more Contemporary cognitive science of religion proposes that one of the central aspects of any religious ontology should be the idea of the existence of super- or non-human inten tional agents who possess counterintuitive properties and special access to so-called “strategic information,” and who are able to interact with people in a way that is physically noticeable and intuitively understandable for them, and who are also able to “motivate behaviors that reinforce belief.” It appears that one can add to the list of “religious agents” a relatively large number of characters from contemporary mass culture, including aliens. Proceeding from theories formulated by present day cognitive science of religion, the author questions whether the personages of UFO beliefs and narratives could be regarded as superhuman “full access agents”. In this perspective, the paper deals with alien abduction narratives in Soviet and post-Soviet popular culture.
В четвертой части «Былого и дум», вспоминая о своей жизни в Новгороде в 1841–1842 годах, Герцен р... more В четвертой части «Былого и дум», вспоминая о своей жизни в Новгороде в 1841–1842 годах, Герцен рассказывает о встрече некоего «начальника духоборцев» с императором Павлом I. Эта история выглядит не вполне правдоподобно, однако у нее есть реальные источники: следствие 1800 года о религиозных диссидентах, живших в Новгородской губернии, а также некоторые эпизоды биографии Кондратия Селиванова — главы движения скопцов. В статье исследуется социально-исторический и религиозный контекст соответствующего пассажа из «Былого и дум».
In the 4th part of My Past and Thoughts, Herzen recalls his life in Novgorod in 1841–1842 and, inter alia, tells a story about a certain «Doukhobor leader», allegedly imprisoned by the Emperor Paul I. Even though the story looks rather far-fetched, it seems to stem from real historical events — the 1800 investigation into the religious dissenters from the Novgorod Gubernia and certain episodes from the life of Kondratiy Selivanov, the leader of the Scoptsy (Castrates) movement. The article deals with the social, historical, and religious contexts of the narrative told by Herzen.
Nabokov scholars have frequently discussed one particular detail that appears with obsessive pers... more Nabokov scholars have frequently discussed one particular detail that appears with obsessive persistence in various episodes of Pnin. We are referring to the squirrels of the species Sciurus carolinensis and Sciurus vulgaris, which the reader encounters in the most varied “incarnations”: from a living beastie sitting under a tree in the park to a photograph on a postcard and the surname of Pnin’s late beloved, Mira Belochkina. The authors who have written about Pnin have ascribed to these Nabokovian squirrels the most varied literary, metaphysical, and social meanings: they have managed to find in them the incarnation of Mira’s soul after being murdered by the Nazis, a reference to Pushkin’s “Tale of Tsar Saltan,” and a posthumanist manifesto. Meanwhile, there exists another point of view, holding that the “squirrel theme” in Pnin (just like the violets in The Real Life of Sebastian Knight or the sunglasses in Lolita) doesn’t have any allegorical significance nor do they express anything more than the idea of repetition itself. In this case, the very choice of this theme would appear more or less accidental, considering the fact that squirrels, which are all over American campuses, really do fit well in the scenery for a “university novel.” Alexander A. Panchenko proposes a somewhat different understanding of this theme. Not limited to a stable allegorical meaning, this theme nonetheless serves as the key to a chain of cultural and historical associations expressing Nabokov’s attitude toward Russian ethnography, partly based upon Nabokov’s work on an English edition of The Tale of Igor’s Campaign along side Marc Szeftel — a prototype for Pnin — and Roman Jakobson. What is more, these associations allow us to find a critique of anthropological structuralism in Pnin, which is addressed to Jakobson’s and Szeftel’s colleague at the Francophone École Libre des Hautes Études in New York, Claude Lévi-Strauss. It’s possible that in the novel’s sixth chapter one ought to perceive a direct parody of the ideas presented by Lévi-Strauss in his article “The Structural Study of Myth” (1955).
Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ), проект № 9 7 -0 4 -1 6 2 1 8 . Монография «Иссле... more Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ), проект № 9 7 -0 4 -1 6 2 1 8 . Монография «Исследования в области народного пра вославия. Деревенские святыни Северо-Запада России» посвящена вопросам антропологического изучения тради ционной религиозной культуры восточных славян. В ис следовании, основанном на данных фольклора, этногра фии и археологии, рассматриваются специфические черты и культурные функции народного христианства на приме ре культа «деревенских святынь» -священных камней, родников, деревьев, каменных и деревянных крестов рус ского Северо-Запада. В книге также затронуты проблемы ритуально-мифологического значения средневековых по гребальных памятников, истории народной культуры, но вые синхронические и диахронические методы ее исследо вания.
