Иван Грозный – договор с Господом (original) (raw)

Православный царь и чародеи

В прошлом разговоре «Иван Грозный: царское служение на краю бездны» мы остановились на смерти старшего сына государя, обстоятельства которой не прояснены по сей день и представляющей интерес с точки зрения анализа мировоззренческих установок самодержца.

На первый взгляд, вопросов здесь, ставящих под сомнение его преданность Православию как непререкаемой системе ценностей и продемонстрированную, скажем, и в написанном под псевдонимом Парфений Уродивый каноне Ангелу Грозному, и в эпистолярном наследии в целом, возникать не должно.

Однако внешние формы монотеистической религиозности, даже блестяще выраженные на интеллектуальном уровне, нередко уживаются с зиждущимися на архаике представлениями, обозначенными К. Г. Юнгом в качестве архетипа коллективного бессознательного.

В абсолютно же любом народе, в том числе и номинально исповедующем упомянутый монотеизм, но исторические корни которого уходят как минимум в раннесредневековое прошлое, коллективное бессознательное неразрывно связано с пластом никогда в полной мере неизживаемых языческих воззрений.

«Царь Иван Грозный просит игумена Кирилло-Белозерского монастыря Корнилия постричь его в монахи». Картина кисти Клавдия Лебедева

Даже в СССР они присутствовали, наиболее ярко проявив себя в похоронной культуре: занавешивание, во вполне атеистических городских семьях, зеркал; сорок дней после погребения открытая калитка в кладбищенской ограде, напоминающие тризну поминки и пр. Что уж говорить о временах Грозного.

В голове царя православная картина мира – впрочем, в большей степени базирующаяся на ветхозаветных, нежели евангельских представлениях – уживалась с языческой архаикой, проявлявшей себя в расправах близ водной среды и часто на мосту, где, согласно воззрениям славян, демоны и обитали: вспомним поговорку про тихой омут, равно как и значение моста в индоевропейской мифологии.

Константиново христианство

По поводу ветхозаветных представлений мне видится важным, несколько отвлекаясь от темы, сделать следующее пояснение.

Когда христианские миссионеры шли с проповедью к германским племенам, то исходили из войны как естественного для тех состояния.

Соответственно, нести весть о Спасителе как Боге Любви, обращаться с призывом подставить вторую щеку и прощать врагов – было бессмысленно.

Поэтому акцент делался на Христе-Пантократоре, дарующем военную победу. Герое. Речь шла об имперском, или Константиновом, христианстве, более близком по своему внутреннему содержанию к ветхозаветной истории – скажем, Книге Иисуса Навина, нежели к Нагорной проповеди.

В данном случае нужно принимать во внимание: уже с I–II вв. начинается постепенный процесс романизации германских племен, оказавшихся в пределах Pax Romana.

Соответственно язык проповеди с апелляцией к могуществу Рима был им вполне понятен и близок, особенно военной элите, к которой, собственно, и обращались:

Крупным планом публике – пишет выдающийся итальянский медиевист Ф. Кардини, – демонстрировали образ Христа торжествующего, хозяина положения, Господина kyrios. Героя под стать самому императору. Ведь только превратившись в символ победы, и вовсе не обязательно победы духовной, увенчав римскую императорскую хоругвь и став вровень с орлами римских легионов, крест древний символ позорной смерти – становится в римской ойкумене предметом единодушного и ревностного поклонения.

Культ подобного Христа глубоко связан с аппаратом церкви, Литургией и иконографией эпохи Константина. Его героическое пресуществление – в Ветхом Завете. Это Моисей и Иуда Маккавей. Это грозный Судия Апокалипсиса.

Да и сам текст Евангелия, звучащий обыденно и заземленно, разве мог он сравниться с интенсивностью воздействия чудесной Книги Бытия, эпической широтой Книги Судей или Маккавеев, глубокой мудростью Книги Притчей Соломоновых, быть может, пробуждавшей в душе гота отзвуки древних песнопений своего народа, великолепием Псалмов, изощренной диалектикой посланий Павла, сумерками богов Откровения?

Надо полагать, именно на таких представлениях о Христе воспитывалась и Хельга, и ее внук, сын сурового Свендослава – так его называет восточноримский хронист Иоанн Скилица; Владимир.

И они же не столько сформировали, сколько скорректировали ментальные установки дружины последнего, в среде которой вряд ли был изжит пласт языческой воинской культуры, выраженной в позже записанных Сорри Стурлусоном сагах, а на Руси зафиксированной в былинном эпосе об Илье Муромце.

В раннем варианте былин речь не идет о крестьянском его происхождении, но описан комплекс вооружений, что свидетельствует о принадлежности Ильи к военной корпорации. Пользуясь случаем, рекомендую читателям великолепное исследование и самому богатырю, и истокам былин посвященное, медиевиста Александра Королева «Илья Муромец».

И вот такая гремучая эклектическая смесь уживалась в голове царя. Я не утверждаю его знакомство с сагами, но отраженные в них представления являлись, предположу, частью мировоззрения и Рюриковичей, и служилой военной корпорации вплоть до XVI века.

Ибо, да, менялся социальный статус дружины – собственно, само слово постепенно исчезает из обихода уже в XII веке, преобразуюсь в двор, см. изданную еще в СССР монографию А. А. Горского «Древнерусская дружина» – но консервативные представления о мире живых и мертвых, о потусторонних силах сохранялись вполне.

Желаемая врагам участь

И вот теперь самое время поговорить о таком феномене, как заложные покойники – термин, введенный в научный оборот выдающимся фольклористом Д. М. Зелениным.

В прошлый раз я о них упомянул, но не рассказал подробно. Кстати, в сагах заложные покойники фигурируют как драуги – см., например, сагу о Греттире.

Согласно представлениям индоевропейцев, человек должен пройти отмеренный ему судьбой земной путь. Умерев же ранее предначертанного срока, он остается бродить неупокоенным мертвецом, обретаясь подле собственной могилы или жилища.

К таковым относились самоубийцы, утопленники, погибшие от внешних воздействий – удара молнии, на войне, в драке и пр. Считалось, что они представляют опасность и для живых.

Христианство только трансформировало подобные представления: заложных покойников перестали хоронить на церковном кладбище. И соответственно Рай они также не наследовали.

Собственно, и рассечения тел казненных, и расправы в водной среде, и запрет на погребение – обо всем этом мы говорили в прошлой статье – должны были, по мысли Грозного, лишить его жертвы возможности наследовать блаженную вечность, обрекая их на бесконечные мучения.

Думается, здесь допустимо – подчеркну: в данном случае я следую только путем предположений – видеть аллюзию на библейские слова:

Придет господин раба того в день, в который он не ожидает, и в час, в который не думает, и рассечет его, и подвергнет его одной участи с лицемерами; там будет плач и скрежет зубов.

Предположу: под господином Грозный подразумевал себя; под злыми и достойными, в его понимании, суровой казни рабами – своих жертв.

В современном мире отжившие (впрочем: отжившие ли?) поверья о заложных покойниках представляют собой объект изучения антропологов; в период же русской истории вплоть до XX столетия включительно, они – пугающая реальность мира сел и деревень. Речь о реальности субъективной, разумеется, но оттого не менее пугающей.

Мало кто знает, что на Руси яйца красили не только на Пасху, но и за три дни до Троицы – на Семик, или, как его еще называли – Русальную неделю. Таким образом поминали заложных покойников.

И ими, согласно суеверным представлениям что Грозного, что его подданных, становились жертвы царских расправ. Леденящие кровь подробности судеб их часто непогребенных останков изложены в монографии одних из самых ярких историков, специализирующихся на, соответственно, отечественном Средневековье и Новом времени, А. А. Булычева и И. В. Курукина «Повседневная жизнь опричников Ивана Грозного».

И вот 19 ноября 1581 умирает Иван. Повторю: обстоятельства его смерти покрыты мраком. Домыслов хватает, достоверных сведений – нет. Но в чем Грозный не сомневался: сын стал заложным покойником. Страшная участь. Врагу не пожелаешь. Хотя врагам-то как раз царь таковой и желал.

Теперь самое время – об иной стороне религиозности государя.

Несмотря на неплохую книжную – пишут А. А. Булычев и И. В. Курукин, –образованность, Иван IV, подобно тысячам своих подданных, до последнего дня жизни оставался крайне суеверным человеком, полагавшим одинаково спасительными для себя и заздравные молитвы православных иноков, и обереговую ворожбу ведунов. Причем безграничное доверие к последним вынуждало московского самодержца совершать весьма необычные для «помазанника Божия» поступки. Так, например, он всерьез рассчитывал при помощи колдовства более чем полусотни лапландских и карельских чародеек исцелиться от смертельного недуга.

«Колдунья». Картина кисти Михаила Петровича Клодта

Согласитесь, карельские чародейки меньше всего вяжутся с представлениями о Грозном, как катехоне, едва ли не на своих плечах удерживающем не то что Русь, вообще Вселенную от прихода антихриста. И тут на тебе: ворожба, причем осужденная царем же принятым Стоглавом как дело бесовское, а чародеи, пишет А. А. Булычев,

вплоть до 1736 г. подвергались мучительной «огненной казни».

Нечаянная, в подлинно средневековом смысле этого слова смерть сына ввергла царя в состояние, полагаю, определяемое современными психотерапевтами как тяжелая депрессия, или в христианской терминологии – уныние:

каждую ночь – цитирует А. А. Булычев шведского дипломата и мемуариста Петрея де Ерлезунда – …под влиянием скорби (или угрызений совести), поднимался с постели и, хватаясь руками за стены спальни, издавал тяжкие стоны.

Однако, как говорится в известной поговорке, которую я позволю себе несколько перефразировать: стонами горю не поможешь.

А тут еще, как назло, новый король Речи Посполитой – энергичный и талантливый полководец Стефан Баторий – Псков осадил.

В этом виделось народу, как и в военных неудачах на полях Ливонской войны в целом, наказание Божие монарха, в том числе и за детоубийство – да, факт оного не установлен, но слухи, которые в тот период были важнее любых фактов, поползли.

Да и не в слухах дело: царь действительно испугался за посмертную участь сына.

Первым шагом монарха стала раздача беспрецедентных по щедрости денежных вкладов по монастырям, дабы чернецы молились об упокоении души усопшего. Причем пожертвования отправлялись и в зарубежные православные обители.

Интересно, что характер панихид о почившем в элитном Иосифо-Волоцком монастыре соответствовал поминовению праведника. Хотя Иван повода для подобного к себе отношения при земной жизни не давал.

Но и этого царю показалось недостаточным. И он решает заключить с Господом, в рамках своего, как мы убедились, магического понимания религии, что-то вроде договора: государь дозволяет в обителях молиться за упокоение душ по его приказу убитых людей, в ответ меняется участь его сына, и Иван таки попадает в Рай.

Кстати, мировоззрение чернецов также не было чуждо архаики. Скажем, братия Борисоглебского монастыря устраивала поминальную трапезу 12 декабря, в день зимнего солнцестояния, когда по народным поверьям почти стирается граница – другая такая дата: летнее солнцестояние – между миром живых и мертвых, и покойники могут даже посетить родственников. Хотя в православной традиции грань между мирами нивелируется на Пасху.

Для поминовения казненных по приказу Грозного был создан синодик опальных, призванный по образному выражению А. А. Булычева, стать:

всего лишь своеобразным залогом, при помощи которого монарх надеялся «выкупить» из лап демонов душу погибшего царевича.

Трудно сказать, успокоили ли беспрецедентные по щедрости в экономически истощенной стране вклады по монастырям больную душу самого царя, в голове которого причудливым образом уживалось пусть если и не православное богословие, но, скажем так, добротное начетничество, позволявшее ему полемизировать с инославными оппонентами – диспут с Яном Рокитой – и вряд ли грамотные карельские чародейки.

Катехон и скоморошество

Несколько слов про еще один пласт языческой культуры, коему был не чужд и первый самодержец, и схожий с ним в ряде аспектов поведенческих моделей Петр I – скоморошество.

Похожи друг на друга «опричный монастырь» Грозного и всешутейший собор Петра, – пишут выдающиеся отечественные филологи Б. А. Успенский и А. М. Панченко – при том, что оба эти института не имеют прецедентов в русской истории. С точки зрения традиционной аудитории они выглядят как откровенное святотатство.

Грозный в Александровской слободе имитирует монашеские обряды, сам играет роль игумена, опричники наряжаются чернецами. Наряду с пародированием иноческого обихода, что само по себе должно было восприниматься как кощунство, опричный монастырь узурпировал реальные элементы церковной жизни и быта.

Так, митрополит Филипп Колычев кощунство видел уже в том, что опричники надевали «тафьи», т. е. монашеские скуфейки; необходимо иметь в виду, что ношение монашеского платья немонахами считалось на Руси совершенно недопустимым. Тот, кто надел это платье даже случайно, обязан был принять постриг.

Кстати, при сопоставлении Ивана IV и Петра I А. А. Булычев и И. В. Курукин, ссылаясь на византиниста Я. Н. Любарского, делают интересное наблюдение о схожести не только поведенческих моделей, но и судеб обоих монархов:

Иван Грозный и Петр I потеряли одного или обоих родителей. В отрочестве, получив в руки номинальную верховную власть, они постоянно испытывали унижение, вынужденные терпеть грубый диктат соперничавших между собой придворных группировок.

Наконец, в еще нежные годы все они стали свидетелями кровавых и драматичных событий, разыгравшихся вокруг них. Последний опыт, добавим, оказал самое негативное воздействие на их психику, закрепив в сознании убеждённость в эффективности террора для устранения политических противоречий.

При этом все они были людьми по природе властолюбивыми, жестокими, эксцентричными, имели весьма переменчивый нрав, к тому же были подвержены пороку пьянства.

Впрочем, первого императора сложно упрекнуть в языческой архаике, его всешутейший собор – другое; об этом еще будем говорить.

«Скоморохи», миниатюра. Вообще скоморошеская культура так в полной мере и не была искоренена, только видоизменившись со временем

А вот реконструкция – разумеется, весьма приблизительная и неполная – внутреннего мира Ивана IV немыслима без апелляции и к Библии, и к средневековым представлениям о соотнесенности царского служения со священническим, и к языческой архаике, причем нередко выраженной в примитивной форме.

Под тонким слоем культуры

И совсем в завершение небольшая ремарка относительно комментариев к прошлому материалу.

Прежде всего, я благодарен уважаемым читателям за внимание к моим статьям и отзывы – в том числе и критические замечания. По поводу монархов – не только Грозного: я собираюсь продолжить цикл. Кроме того, мною не ставилась цель ни критики Ивана IV, ни его апологетики.

Да и ненаучно критиковать с позиций XXI столетия деятеля, жившего в совершенно ином мире смыслов, существенно отличающихся от наших, постмодернистских категорий культуры и мышления в целом.

Ибо как только историк натягивает на себя мантию судьи, он перестает быть историком.

Моя цель иная: попытаться реконструировать, насколько это возможно, религиозно-политические представления царя в контексте эпохи, в рамках которой границы между миром живых и мертвых виделись гораздо тоньше, а участь последних волновала гораздо более, нежели современного человека, что и предопределило шаги Грозного, связанные с попыткой не дать сыну превратиться в заложного покойника.

Думается, перед нами тот случай, когда разум царя, изощренность которого он блестяще продемонстрировал в полемике с князем А. М. Курбским, уступил место сокрытым в каждом из нас суеверным, часто неподдающимся логическому анализу первобытным страхам, фобиям и даже ужасу, оскал которого иной раз проглядывает из-под тонкого налета порожденной цивилизацией культуры.

Использованная литература:
Булычев А. А. Между святыми и демонами. Заметки о посмертной судьбе опальных царя Ивана Грозного. М., Знак, 2005.
Курукин И. В., Булычев А. А. Повседневная жизнь опричников Ивана Грозного. М.: Молодая гвардия, 2010.
Панченко А. М., Успенский Б. А. Иван Грозный и Петр Великий: Концепции первого монарха // Из истории русской культуры. Т. II. Кн. 1. Киевская и Московская Русь. – М.: Языки славянской культуры, 2002, с. 457–478.