Почему наука в России так далека от бизнеса | РБК Тренды (original) (raw)
За последние 20 лет финансирование науки в России выросло в десятки раз, но получить средства можно далеко не на все исследования. Почему так происходит, как это исправить и при чем здесь братья Стругацкие
Об авторе: Ольга Бычкова, доцент факультета социологии и руководитель Центра STS (Science and Technology Studies) Европейского университета в Санкт-Петербурге. Руководит магистерской программой «Технологии и инновации». Приглашенный эксперт «Проекта 5–100», который был призван адаптировать российские вузы к мировым стандартам. В 2016–2018 годах входила в Общественный совет при Министерстве промышленности и торговли. Кандидат социологических наук, доктор философии.
Ольга Бычкова (Фото: Асхат Бардынов для РБК)
Как финансируют науку
Мы часто слышим, что фундаментальная наука финансируется недостаточно. Хотя начиная с 2000-х годов расходы на науку постепенно растут практически во всех странах, включая Россию. Если в 2010-м на фундаментальные исследования из федерального бюджета было направлено ₽82,2 млрд, то к 2019 году сумма выросла до ₽252,2 млрд.
Общие затраты на науку и доля внутренних затрат на научные исследования и разработки в ВВП в 2000–2018 годах
Однако получить эти средства непросто. Деньги на фундаментальную науку в нашей стране выделяет только одна структура — Российский научный фонд (РНФ). До недавнего времени был еще Российский фонд фундаментальных исследований. Но в 2021 году все фонды передаются в РНФ.
Академическое сообщество обеспокоено тем, что у нас фактически появляется монополист. Это порождает большую конкуренцию среди ученых-исследователей, и чаще всего эта конкуренция плохого качества. К тому же рассчитывать на финансирование от РНФ могут далеко не все.
Здесь действует сложная система отбора. В любой стране есть стратегия научно-технического развития. У нас новую редакцию такой стратегии выпустили в марте 2021 года, в ней описаны приоритетные направления развития науки и технологий — цифровые и «зеленые» технологии, медицина, противодействие источникам опасности для общества, экономики и государства и пр.
Когда ты подаешь заявку на грант в РНФ, предполагается, что ты поставишь галочку возле одного из этих приоритетных направлений. Поэтому гуманитарии сейчас находятся в более сложной ситуации. Мне, как социологу, тяжело доказать, что я, допустим, приношу пользу для военной безопасности России. Да и не очень-то хочется. Есть две графы — «Противодействие угрозам» и «Вызовы обществу», и это единственные понятные графы, в которые попадают социальные и гуманитарные науки. Но часто даже под эти галочки наши исследования не подходят.
Если посмотреть на США, которые зачастую задавали модель управления академической средой, то у них еще с 1940-х годов развивалась идея о том, что нужно создать именно один большой фонд, который бы вкладывал деньги в развитие фундаментальной науки. Ученый и администратор Вэнивар Буш в военные годы работал в Бюро научных исследований и развития, которое координировало в том числе Манхэттенский проект (секретную программу по разработке ядерного оружия. — РБК Тренды). Буш утверждал, что без фундаментальных исследований ничего работать не будет — ни инженерные разработки, ни прикладные проекты. Он очень активно добивался выделения средств на создание единой большой структуры. В итоге появился Национальный научный фонд — National Science Foundation.
Бюджет NSF в прошлом году — 8,3млрд,в2021−м—уже8,3 млрд, в 2021-м — уже 8,3млрд,в2021−м—уже8,5 млрд. Эти суммы составляют около 25% всех расходов госбюджета США на фундаментальные исследования. В некоторых дисциплинах (математика, компьютерные науки, экономика и социальные науки) NSF — единственный источник федерального финансирования. В других дисциплинах деньги дает не только NSF, но и другие федеральные агентства, такие как NASA или природоохранное EPA.
Фактически наш РНФ — это калька американского фонда, его даже назвали по образцу США. И вроде бы получается, что в Америке в отдельных дисциплинах тоже один монополист, как и в России. На что же нам жаловаться?
Дело в том, что Россия — одна из немногих стран мира, где явно виден перекос в финансировании науки в сторону государственного сектора. У нас около 60% средств на всю науку — и прикладную, и фундаментальную — это деньги госбюджета. В США эта доля составляет максимум 23%, в которые входит NSF. Большую часть дает предпринимательский сектор.
Структура внутренних затрат на исследования и разработки по источникам финансирования в первой десятке лидеров (по общему объему внутренних затрат на исследования и разработки, в % за 2019 или ближайшие годы, по которым имеются данные)
У нас же ситуация перевернутая. Вдобавок тем бизнесом, который поддерживает науку в России, часто оказываются госкорпорации. Но едва ли их можно считать бизнесом в полном смысле слова.
Какого оборудования не хватает
Кроме того, если говорить о естественных науках, то основная часть их расходов — это оборудование. И потребности в оборудовании будут постоянно расти.
Например, сейчас становится все более актуальной проблема климата. А для построения климатических моделей нужны суперкомпьютеры. Нескольких существующих российских суперкомпьютеров недостаточно — у нас очень много научных организаций, и оборудования для них не хватает даже в Москве и Петербурге, я уже молчу про регионы. Поэтому мы отстаем в развитии теорий, построении высокоточных моделей.
Эту проблему пытались решить, например, в рамках программы инновационного развития. Начиная с 2010 года создавали центры коллективного пользования (ЦКП). При такой модели оборудование закупается для одного университета, но им могут пользоваться и другие университеты города. Это удобно: вкладываешь средства в покупку, все приезжают на одну площадку, в результате появляется какой-то научный продукт. В период с 2001 по 2020 год создали около 560 подобных центров в стране в различных дисциплинарных направлениях — от астрономии до биомедицинских и инженерных наук.
Однако возникло несколько проблем. Например, в расходах на ЦКП никак не предусмотрели обслуживание, детали и вероятность поломок оборудования. В итоге оборудование покупали, ставили в комнату и комнату закрывали на ключ. Это один вариант. Второй — станок передавали в пользование частной компании, которая пускала к себе студентов университетов. Это в принципе незаконно: оборудование-то государственное!
Так появились центры-призраки, как описывают их сами ученые. Оборудование есть, помещение есть, но нет реагентов, ставок обслуживающего персонала и прочего. Так ЦКП и стоит без дела. Или используется, но неформальным образом.
Ольга Бычкова (Фото: Асхат Бардынов для РБК)
Зачем бизнесу наука
Если мыслить в терминах экономической теории, то теоретическое фундаментальное знание представляет собой некое общественное благо. Это идея, которую придумывают ученые и которая когда-нибудь сможет принести всем пользу. Почему бизнес во многих странах готов за нее платить?
Одно из распространенных убеждений состоит в том, что очень часто прорывные технологии проявляются именно на самой ранней стадии разработки идеи. И если ты финансируешь фундаментальные исследования, то в процессе есть шанс обнаружить разработку, которая потом может выйти на рынок в виде определенной технологии. И технологию можно будет продавать.
Что же мешает им запустить финансирование? Счетная палата в своем отчете за 2020 год предположила, что одна из проблем — в токсичности большого количества госденег в секторе исследований и разработок. Здесь можно выделить два вида такой токсичности.
Во-первых, это токсичность использования бюджетных средств. Когда есть государственный оборонный заказ, средства часто используются университетами и НИИ не на решение действительно актуальных проблем, а на какие-то свои, нередко нерелевантные для общества и экономики темы. Или на технологии, которые давно устарели либо имеют технические недостатки, вроде истории с «Сухим» — на сложности предпродажного обслуживания, ремонта и технической поддержки указывала в прошлом году Государственная транспортная лизинговая компания.
Вдобавок эти средства распределяются среди ограниченного набора исследовательских структур, которые становятся олигополистами и теряют стимул работать на рыночный спрос. Ведь им и так дают деньги. Один из примеров такой коллаборации — «Вертолеты России» и НИЦ «Институт им. Н.Е. Жуковского».
Вторая проблема связана с избыточным требованием к отчетности, в том числе бумажной, с процедурами контроля за результатами расходования средств. Все это, по мнению экспертов Счетной палаты, во многом объясняет, почему госфинансирование не идет на удовлетворение запросов малого и среднего инновационного бизнеса.
При этом в России сегодня один из самых высоких уровней веры в науку в обществе. У нас большой процент технооптимистов, которые считают, что наука и технологии двигают нас в сторону улучшений. Предприниматели в этом плане, наверное, мало отличаются от остального населения.
И все-таки бизнес ожидает, что у любого теоретического знания будет прикладной результат. В чистую фундаментальную науку мало кто верит.
Если взять все средства, выделяемые на науку и бизнесом, и государством, то их распределение в России и Америке окажется очень похожим. В США, по данным за 2019 год, только 17% общих расходов на науку шли на фундаментальное направление, 20% — на прикладные исследования, 63% — на разработки. В России цифры отличаются буквально на 1–2 п.п.
Но здесь нужно помнить, что у нас по сравнению с развитыми странами вообще очень мало денег идет на науку. Стандартная цифра для большинства государств — от 4% ВВП. В России — 1% ВВП, причем до этой цифры мы дошли недавно. К тому же ВВП у нас разный.
Ольга Бычкова (Фото: Асхат Бардынов для РБК)
Как помирить Бора и Эдисона
Когда мы говорим о распределении средств между фундаментальными, прикладными исследованиями и разработками, то чаще всего нам представляется некая конкуренция и даже конфликт. По этому поводу есть замечательное исследование американского политолога Дональда Стоукса, который сначала был профессором в Университете Мичигана, потом работал в Принстоне.
Посмотрев на историю науки и разработок в XX веке, он написал книгу «Квадрант Пастера».
Его основной тезис заключался в том, что мы слишком линейно воспринимаем инновации. Мы представляем себе инновационный процесс в виде линии, которая идет от фундаментальных исследований к финальному продукту, разработке. Но если взять ученого Луи Пастера, то куда его поставить на этой линии? Он занимался фундаментальной микробиологией, и он же разработал метод вакцинации от бешенства.
Стоукс предлагает разделить научное знание на несколько секторов, или квадрантов. В первый попали исследования, которые имеют большое фундаментальное, но маленькое практическое значение. Он назвал это сектором Бора. Нильс Бор был физиком-теоретиком, и у его знаний не было мгновенного практического применения. Российским эквивалентом Бора можно считать Льва Ландау и Жореса Алферова.
Следующий квадрант — это фундаментальное знание с практическим применением. Здесь как раз и находится Луи Пастер. В российском контексте это могут быть Иван Павлов, Дмитрий Менделеев и Александр Попов. Дальше идут разработки, которые не предполагают фундаментального знания, но имеют понятное практическое применение. Стоукс поставил в этот сектор изобретателя Томаса Эдисона, который придумал электрическую лампочку, не имея научной квалификации. В России это Владимир Зворыкин, Лев Термен и, если смотреть на современность, Павел Дуров.
Четвертый квадрант у Стоукса пустой. Но в качестве примера он приводит натуралиста и орнитолога Роджера Тори Петерсона, который составлял справочники птиц Северной Америки. Это знание, казалось бы, не имеет практической или фундаментальной ценности. Но такие справочники науке тоже нужны, потому что они могут пригодиться в любом из уже перечисленных квадрантов.
Когда мы рассуждаем в рамках такого распределения знаний, конфликт между фундаментальной, прикладной наукой и разработками снимается. Если мы воспринимаем науку как некие взаимодействующие группы, то становится понятно, что, выкидывая Бора, мы не получим Пастера. Ведь Пастер как фундаментальный микробиолог начинал свои исследования, ориентируясь на тех, кто был до него.
В своей книге Стоукс приводит данные о том, какое количество исследований приходится на разные квадранты. Распределение довольно равномерное, за исключением фундаментальной науки, которая занимает больше трети.
Из всего этого можно сделать вывод о том, что должно быть примерно равное распределение денег на разные типы исследований.
Почему идеи не доходят до рынка
Подход Стоукса помогает объяснить, почему в России не получается нарастить финансирование науки со стороны бизнеса. Помимо уже перечисленных, есть еще одна важная проблема. Ученые и предпринимательский сектор, похоже, живут в разных мирах и плохо понимают друг друга.
Российский бизнес мыслит в понятиях секторов Эдисона и иногда Пастера и хочет, чтобы из фундаментальной идеи сразу же, в течение года, рождались прикладные проекты и внятные разработки.
А когда компании идут на контакт с университетами, пытаются заказать исследования, они очень часто вместо практического результата получают некие общие рассуждения. Они могут получить и технический проект, решение. Но не готовую разработку или прототип, который можно отдать в производство.
Около десяти лет назад мы делали исследование для «Роснано» и пытались выяснить, почему в России так много гениальных изобретателей, но товаров российского производства при этом мало. Результаты представлены в книге «Фантастические миры российского хайтека». Мы взяли для сравнения еще три страны и сфокусировались на культурных факторах, на том, что делают разработчики в повседневности на своих инновационных предприятиях и почему у них не получается вывести условный прототип на рынок.
Оказалось, что стартапы зачастую создают профессора и ученые из университетов. Это очень своеобразные технологические предприниматели.
Большинство из них вообще не ставят деньги во главу угла. Главное для них — чтобы та штука, которую они придумали, работала. Вторая по важности мотивация — это желание изменить мир с помощью своих изобретений. И только на третьем месте — деньги. Стоукс сказал бы, что они все застряли в секторе Бора и лишь иногда заглядывали в гости к Пастеру. Они считают, что их задача — создать знание, которое теоретически когда-нибудь можно перевести в прикладной проект. Но заниматься этим должен кто-то другой.
Кстати, любимыми авторами наших предпринимателей оказались братья Стругацкие. Вспомните, что делали герои Стругацких в своем НИИЧАВО. Вот примерно такую картину мы и имеем в России до сих пор.
Зачем технарям философия
Мы задавались вопросом о том, как заполнить пробел между теоретиками — фанатами Стругацких и конкретными разработками, которые хочет увидеть бизнес. Одна из идей состояла в популяризации подхода Стоукса.
Если мы отойдем от линейного понимания инноваций, то людям будет легче сориентироваться, как все это работает.
Пока мы думаем линейно, ученый, который видит себя в начале линейки, просто не понимает, зачем ему двигаться дальше. Поэтому нужно доносить мысль о том, что в этом лесу нужны разные звери — боры, пастеры, эдисоны, собиратели птичек. Если кто-то выпадает из экосистемы, то она начинает барахлить.
Сейчас на государственном уровне развивают идею о том, что студентов инженерных и естественно-научных вузов нужно усиленно обучать модели Эдисона, или предпринимательству. Но пока складывается впечатление, что это не очень хорошо работает. Потому что студенты похожи на своих профессоров почти так же, как дети похожи на родителей. И если профессора университетов — теоретики и продолжают жить в мире Стругацких, то почему студенты должны быть другими?
Важно также приближать научное сообщество не только к бизнесу, но и к обществу в целом. Технологическими разработками потом пользуемся мы с вами, обычные люди. А российский разработчик, не имея представления о мире за пределами технологий, выдает продукт, который неудобен в использовании.
В США эту проблему научились решать. 10–15 лет назад в MIT заставили всех инженеров в обязательном порядке проходить определенный набор социогуманитарных курсов — историю и философию технологии, публичную политику в сфере технологий. Google, Apple, Microsoft специально нанимают антропологов, чтобы приблизить процесс разработок к интересам обычных людей.
Хотя некоторые подвижки в соединении науки с потребностями бизнеса и общества в России все-таки есть. К примеру, еще недавно считалось, что страна плотно сидит на пресловутой сырьевой игле, поэтому все деньги, в том числе на исследования, идут только в нефтегазовый сектор. Даже в глобальное потепление верили не все. И никто не мог допустить, что углеводороды рано или поздно перестанут покупать на фоне борьбы с климатическими изменениями.
Теперь все понимают, что глобальное потепление — это реальность. И требуются ученые, которые придумают выход из ситуации с углем, нефтью и газом. Необходимо развивать новые отрасли, приспосабливаться к новым реалиям, перестраивать нашу промышленность.
Зарубежные исследователи не сильно хотят работать в нашей стране: это обусловлено и санкциями, и общим токсичным положением, которое мы сами для себя создали. Поэтому нет смысла ждать, что кто-то приедет к нам перестраивать промышленность на «зеленые рельсы». Остаются только отечественные исследователи. И именно с ними нужно всем этим заниматься.