Маринин Дом (original) (raw)

Я не могу называть её "Марина Ивановна". Для меня она просто Марина - моя любовь, моя боль, часть моей души. Я иногда думаю её стихами.

Кто создан из камня, кто создан из глины, -
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело - измена, мне имя - Марина,
Я - бренная пена морская.

Кто создан из глины, кто создан из плоти -
Тем гроб и надгробные плиты...
- В купели морской крещена - и в полете
Своем - непрестанно разбита!

Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети
Пробьется мое своеволье.
Меня - видишь кудри беспутные эти? -
Земною не сделаешь солью.

Дробясь о гранитные ваши колена,
Я с каждой волной - воскресаю!
Да здравствует пена - веселая пена -
Высокая пена морская!

23 мая 1920

Сегодня день твоего рождения, Марина. Помнишь, летом я была у тебя в гостях, в твоём удивительном доме в Борисоглебском переулке? Лил дождь, было холодно, и в музее я была одна. Нет, не одна, ты как будто ходила рядом со мной по таким знакомым комнатам и лесенкам. Я почти наизусть помню их описание в "Повести о Сонечке".

"Дом был двухэтажный, и квартира была во втором этаже, но в ней самой было три этажа. Как и почему - объяснить не могу, но это было так: низ, с темной прихожей, двумя темными коридорами, темной столовой, моей комнатой и Алиной огромной детской, верх с той самой кухней, и еще другими, и из кухни ход на чердак, даже два чердака, сначала один, потом другой, и один другого - выше, так что, выходит - было четыре этажа.

Все было огромное, просторное, запущенное, пустынное, на простор и пустоту помноженное, и тон всему задавал чердак, спускавшийся на второй чердак и оттуда распространявшийся на все помещение вплоть до самых отдаленных и как будто бы сохранных его углов.

Зиму 1919 г., как я уже сказала, мы - Аля, Ирина и я - жили в кухне, просторной, деревянной, залитой то солнцем, то луною, а - когда трубы лопнули - и водою, с огромной разливанной плитой, которую мы топили неудавшейся мушиной бумагой какого-то мимолетного квартиранта (бывали - и неизменно сплывали, оставляя все имущество: этот - клейкую бумагу, другой - тысяч пять листов неудавшегося портрета Розы Люксембург, еще другие - френчи и галифе... и все это оставалось - пылилось - и видоизменялось - пока не сжигалось)..."

Милые женщины-служительницы пытались мне что-то рассказать о доме и экспозициях музея, но, посмотрев мне в лицо, замолкали, а я как будто говорила с тобой и слушала твой рассказ о счастливых и трагических годах, проведённых здесь, в этой маленькой комнате-каюте, где у окна письменный стол, а у стены лежанка, - практически всё, что поместилось, и практически всё, что тебе было нужно для писания стихов.

Конечно, в этом доме почти ничего из твоих вещей не сохранилось. Вот только зеркало у стены, говорят, твоё, да кожаный пояс, которым ты туго перетягивала талию. Но здесь фотографии Серёжи и твоих друзей, снимки уже взрослых Али и Мура. Ты никогда не видела их такими, не дожила...

Мне совсем не хотелось фотографировать весь дом, я и так не забуду ни одного его уголка. Ни с любовью обставленной детской, ни чучела лисы, ни вышивок, сделанных руками Серёжиных родных, ни твоего единственного прижизненного скульптурного портрета.

( несколько фотографийCollapse )

Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья.
Я родилась.

Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.

Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.

С днём рождения, Марина!