Наталья ФЕДЧЕНКО (original) (raw)

О проекте
Редакция
Авторы
Галерея
Книжн. шкаф
Архив 2001 г.
Архив 2002 г.
Архив 2003 г.
Архив 2004 г.
Архив 2005 г.
Архив 2006 г.
Архив 2007 г.
Архив 2008 г.
Архив 2009 г.
Архив 2010 г.
Архив 2011 г.
Архив 2012 г.
Архив 2013 г.

"МОЛОКО"
"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"
СЛАВЯНСТВО
РОМАН-ГАЗЕТА
"ПОЛДЕНЬ"
"ПАРУС"
"ПОДЪЕМ"
"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"
ЖУРНАЛ "СЛОВО"
"ВЕСТНИК МСПС"
"ПОДВИГ"
"СИБИРСКИЕ ОГНИ"
ГАЗДАНОВ
ПЛАТОНОВ
ФЛОРЕНСКИЙ
НАУКА
Суждения

Наталья ФЕДЧЕНКО

Фантомы постмодернистской реальности

О романе Т. Толстой «Кысь»

Роман Татьяны Толстой «Кысь», произведение, написанное в нетипичном для писательницы жанре, создавался, как следует из поставленной автором даты, в течение 14 лет и вышел в печать в 2000 году. Не только публикация, но уже анонс был с восторгом принят и одобрен. При всей разнице таланта и степени вчитанности авторов рецензий в материал, всем им было важно – как следует из текстов – «разгадать» роман «ТТ», найти все аллюзии и параллели, понять, как пишет один из таких критиков, кто есть ху. Причем количество отгадок оказалось прямо пропорционально культурной посвященности и просвещенности, так что порой истолкование текста превращалось в разгадывание шарады, что в целом отнюдь, как видится, не способствовало адекватной оценке поэтики романа.

О чем же произведение автора, уже давно перешедшего из разряда писателей в сообщество шоуменов, или шоу-вумен? И что вызвало столь неуемный восторг у целого ряда рецензентов?

События произведения разворачиваются в городе под названием Федор-Кузьмичск, который некогда, до Взрыва, был Москвой, на что писательница указывает многажды: упомянув «семихолмие» Федор-Кузьмичска Толстая через несколько страниц подтверждает, что странное поселение и впрямь было Москвой («зовется наш город… Федор-Кузьмичск, а до того… звался Иван-Порфирьичск, а еще до того – Сергей-Сергеичск, а прежде имя ему было Южные Склады, а совсем прежде – Москва» [1; 24]). Взрыв же – художественная метафора социального катаклизма, перевернувшего общество, подменившего, доведшего до абсурда эстетические и нравственные понятия. Но это не взрыв 17 года, ибо представление о дореволюционном обществе является в произведении застывшим, нереализованным идеалом. Выжившие после Взрыва – это жители советского общества, остановившегося в стадии доперестроечной формации. Упоминание о нем то и дело прорывается в репликах Прежних и «философствованиях» перерожденца Тетери. К советскому прошлому отсылают как бытовые реалии (вспоминаемые матерью главного героя «могозины»), так и социально-идеологические моменты (продолжающийся на всем протяжении романа спор «патриота-почвенника» Никиты Ивановича и диссидента-западника Льва Львовича). (Вообще же, нельзя не заметить, что в картине создаваемого Толстой, и нелюбимого ею, советского бытия больше мифологем, нежели живой реальности. Угадывается деление общества на обывателей, начиная с «простого советского человека» и заканчивая фарцовщиком, и интеллигенцию с ее легендарными «кухонными спорами».) Вместе с тем, в Южных Складах, получавших имя очередного правителя, после Взрыва прошла вся череда советских лет. И теперь революционный призыв звучит уже из уст совершающего «государственный переворот» Главного Санитара Кудеярова: «Слушай революцию, тудыть!» [1; 375].

На первый взгляд, последствия Взрыва – исключительно физические: «у кого руки словно зеленой мукой обметаны, будто он в хлебеде рылся, у кого жабры; у иного гребень петушиный али еще что» [1; 22]. Но истинные мутации – духовного плана. Жители Федор-Кузьмичска в большинстве своем не только интеллектом ограничены, лишены способности к абстрактному мышлению, но и духовно не развиты. Обитателям города, за исключением обретших бессмертие Прежних и Перерожденцев, бывших людей, выполняющих теперь функции гужевого транспорта, неведомо понятие памяти, потому что у них нет прошлого. Они не способны ценить прекрасное, потому что примитивизируют его.

Своеобразным исключением среди диковатых обитателей города-деревни является главный герой Бенедикт. В этом образе постмодернистски соединяются несколько планов, порой противоречащих друг другу.

Бенедикт – типичный представитель описываемого общества, его жизнь ничем неотличима от жизни прочих обитателей Федор-Кузьмичска. Живет он, как и все, в хилой избушке, питается мышами и грибышами, запасает ржавь, летом работает в поле (приусадебный участок в 6 соток), зимой сидит в конторе.

Выделяется Бенедикт среди прочих, пожалуй, что происхождением: «три… поколения ЭНТЕЛЕГЕНЦЫИ в роду было» [1; 29]. Наученный грамоте, герой оказался не чужд искусству: заучивает наизусть стихи, впрочем, не понимая их содержания, даже пытается рассуждать о прекрасном. Но наделен главный персонаж и интеллигентской ограниченностью сознания: любое свободомыслие является пугающим для Бенедикта. Попытка его сослуживицы Варвары Лукинишны поведать свои сомнения относительно авторства переписываемых стихов оканчивается крахом: «Бенедикт вырвался, ссыпался с крыльца под дождик, в раннюю сырую тьму. С глаз долой» [1; 162].

Наконец, проглядывает в Бенедикте что-то и от автора – это пребывание вне всех и над всеми, попытка выразить свою внутреннюю непонятность и многоликость, недоступная обывателям с их ограниченными интересами тоска: «…Словно что-то было, ан и нету» [1; 225].

Но все-таки названные планы проявляются как частные, не исчерпывают, не определяют всего образа Бенедикта. Главное в нем – это сконцентрированно выраженное народное начало – во всяком случае, такое, какое видится Татьяне Никитичне. Отсюда – и поистине эпический зачин «Кыси»: «Бенедикт натянул валенки, потопал ногами, чтобы ладно пришлось, проверил печную вьюшку, хлебные крошки смахнул на пол – для мышей, окно заткнул тряпицей, чтоб не выстудило, вышел на крыльцо и потянул носом морозный чистый воздух. Эх и хорошо же! Ночная вьюга улеглась, снега лежат белые и важные, небо синеет, высоченные клели стоят – не шелохнутся. Только черные зайцы с верхушки на верхушку перепархивают» [1; 7], – отсылающий, через слова Ю. Селезнева о Кривом Носопыре («Здесь перед нами именно “весь мир”» [2; 22]) к зачину романа В. Белова. Так постмодернизм пытается создать свою историю Руси и свой образ русского человека.

Знаковым является отношение федор-кузьмичских обитателей к Пушкину, отражающее переосмысливаемое Толстой понятие русского гения. По совету «бывшего», Никиты Ивановича, Бенедикт начинает возводить из «дубельта» (дуба) памятник поэту: «…Ум у нас прозорливый… дерево дубельт – хорошее дерево для буратины, и на ведра хорошо, и бочки из него знатные» [1; 193]. Сам себя Бенедикт уже готов соотнести с Пушкиным: «Что, брат Пушкин? И ты небось так же?» [1; 340], – и новое наполнение получает народность поэта: «Я же тебя сам, – рассуждает Бенедикт, – из глухой колоды выдолбил, голову склонил, руку согнул: грудь скрести, сердце слушать… Был бы ты без меня безглазым обрубком, пустым бревном, безымянным деревом в лесу… Не будь меня – и тебя бы не было!» [1; 341].

Выражением сущности увиденной Толстой Руси является образ Оленьки Кудеяровой, жены Бенедикта, в котором прослеживаются черты Руси в ее исконном, народно-сказовом истолковании («…Глазыньки у ней (у Оленьки. – Н.Ф.) сияют да переливаются, а румянец во всю щеку так и пышет. И пробор в светлых волосах чистый, ровный, молочный, как небесное Веретено. На лбу у ей тесьма плетеная, цветная, а на той тесьме украшения, подвески покачиваются… [1; 102]) и дремлющим в глубине разбойничьим началом (Оленька Кудеярова). Живущий обыденностью советского бытия, Бенедикт очаровывается героиней. Но не случайна перекличка имени Кудеяровой с героиней романа И. Гончарова. Словно насмешкой над мечтой Ильи Ильича, пародией на созданный «деревенщиками» образ Руси, почувствованный ими в усредненной идеологией советской реальности видится второе явление Оленьки – после замужества, то есть осуществившейся грезы главного героя: «Вот прежде Оленька виделась: бусы там, ямочки, ленточка. А теперь – что ж? Теперь вон она, Оленька… Ямочки – дак у нее по всему тулову ямочки. <…> А только раньше вроде как бы мерцание от нее было. Вроде бы тайна какая. А теперь вот она сидит на тубарете, личико густо сметаной обмазала – чтоб белее было; а только вид страшенный от этой сметаны. Волоса чешет…» [1; 237]. Кульминацией раскрытия образа героини становится рождение ею наследников: «В декабре месяце, в самое темное время года, окотилась Оленька тройней. <…> Деток трое: одна вроде самочка, махонькая, пищит. Другой вроде как мальчик, но так сразу не скажешь. Третье – не разбери поймешь что, а с виду как шар – мохнатое, страховидное. Круглое такое. Но с глазками» [1; 360].

Но такой «проговор» Толстой не оригинален. Ничем не выделился ее роман в ряду подобных памфлетов предыдущих лет. Попаданием в обойму ненавистников России, очевидно, и обусловлено то, что роман писательницы стал «знаковым» в «левой» среде, а его скандальность оказалась невиннее тех выводов, которые были сделаны касательно романа профессиональными читателями (то бишь критиками). Так, Л. Данилкин [3] услышал в романе Толстой «что-то дремучее», «даже не стилизацию под допушкинский язык», а «вполне оригинальную разработку ненавистного писательнице деградировавшего, туземного, не тронутого ни одной культурной инвестицией языка», то есть, что-то «не то из сказок Афанасьева, не то из повестей про милорда глупого и Ваньку Каина», фактически поставив знак равенства между истоками русской культуры и непросвещенной дикостью и варварством. Впрочем, не менее пугающа и литература нового времени. «…Лев Николаевич Мышкин (Мышкин! Кысь!)» – таково «потрясающее» открытие Н. Ивановой [4]. Какие выводы позволяет сделать роман? «Русская культура ублюдочна. Или: русская культура бессмертна. Или: русская культура тут вообще ни при чем» (Б. Кузьминский) [5].

Перед нами, подводят черту исследователи, «форменная энциклопедия русской жизни», «история о Древней Руси, заново возникшей на ядерных обломках Москвы» (Д. Ольшанский) [6], «…книга о России. Энциклопедия русской жизни, как некогда говорили в таких случаях. <…> История государства Российского, блин» (Б. Парамонов) [7].

Что же такое или кто же такой в этом вымороченном русском мире Кысь? «КЫСЬ, БРЫСЬ, РЫСЬ, РУСЬ, КИС, КЫШЬ!», – восклицает Н. Елисеев [8] и продолжает «погружение» в этимологию слова, видя, слыша в нем не только «ласково-подзывательное: кис-кис, резко-отпугивательное: кышшш! и… хищную рысь и брезгливое – брысь!», но и «где-то подале, подале замаячила старая Русь, мечта славянофилов и почвенников»: в романе описана ни что иное как «шовинистическая, ксенофобская мечта – вот он, чаемый ксенофобами “русский мир”».

Исследователи увидели то, чем подменила образ Руси-России Толстая. Плутания в дебрях постмодернистского сознания заслонили от нее Русь, а привиделось другое. Приснилось как-то главному герою, что у него хвост вырос, как у паулина, «Княжьей птицы», но вот надо обедать идти, а хвост вдруг стал коротким, и перья из него вываливаются, так что уже и стыдно Бенедикту: нечем себя прикрыть. Подумалось при пробуждении: «Вот чудь какая приснится! – не знаешь, что и думать» [1; 254]. Так Чудью подменяет Татьяна Толстая Русь, морок, обман выдает за реальность, а потом этой вымышленной реальностью пугает.

Литература.

1. Толстая Т.Н. Кысь. – М.: Эксмо, 2008.

2. Селезнев Ю.И. Кануны / С разных точек зрения: «Кануны» Василия Белова. – М., 1991.

3. Данилкин Л. На «Кысь» Татьяны Толстойhttp://www.afisha.ru/knigi-review.phtml?id=82896

4. Иванова Н. И птицу Паулин изрубить на каклетыhttp://novosti.online.ru/magazine/znamia/n3-01/rec_tolst.htm

5.Кузьминский Б. На «Кысь» Татьяны Толстойhttp://www.russ.ru/krug/vybor/20001018.html#kn1

6. Ольшанский Д. Что житие твое, пес смердящий?http://www.7days.ru/w3s.nsf/Archive/2000_234_life_text_olshanskii1.html

7. Парамонов Б. Русская история наконец оправдала себя в литературе http://www.guelman.ru/slava/kis/paramonov.htm

8. Елисеев Н. На «Кысь» Татьяны Толстойhttp://www.guelman.ru/slava/nrk/nrk6/11.html