Юрий ПЕРМИНОВ (original) (raw)
О проекте
Редакция
Авторы
Галерея
Книжн. шкаф
Архив 2001 г.
Архив 2002 г.
Архив 2003 г.
Архив 2004 г.
Архив 2005 г.
Архив 2006 г.
Архив 2007 г.
Архив 2008 г.
Архив 2009 г.
Архив 2010 г.
Архив 2011 г.
Архив 2012 г.
Архив 2013 г.
"МОЛОКО"
"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"
СЛАВЯНСТВО
РОМАН-ГАЗЕТА
"ПОЛДЕНЬ"
"ПАРУС"
"ПОДЪЕМ"
"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"
ЖУРНАЛ "СЛОВО"
"ВЕСТНИК МСПС"
"ПОДВИГ"
"СИБИРСКИЕ ОГНИ"
ГАЗДАНОВ
ПЛАТОНОВ
ФЛОРЕНСКИЙ
НАУКА
Юрий ПЕРМИНОВ
«Надо жить – каждой бьющейся жилкой…»
Заметки о поэзии Александра Нестругина
Знакомство с творчеством Александра Нестругина – одно из самых душевных событий для меня в последнее время, когда, как восклицает сам поэт: «Эти новые реалии, //Где главой всему – барыш, //Будто тесные сандалии: //И пошёл бы, да – шалишь!» Но и когда: «Надо жить, надо жить – умирая, старея, //Заплутавшей дороги не видя почти. //И дойти, и дойти – до небес, до сирени, //Ну а может – всего лишь до края пути…»
Вот так, и никакого вторичного, «ветхозаветного», книжного «спора личности с эпохой», никакой словесной эквилибристики, всё без постмодернистского мусора, заполонившего книжки многочисленных эпигонов, как «братья-китайцы» вещевые рынки страны. Во всём (или почти во всём) – чувство меры. Всё очень по-русски:
Никогда не кусал себе локти:
Жив – и ладно, здоров – и добро.
Но завидно, когда возле лодки
Стрежень Дона дробит серебро.
…………………………………
Понимаю: смешно, несерьёзно.
Но всё тлеет в груди уголёк…
Может, это ещё и не поздно –
Вдоль по рекам, а не поперёк.
Это даже не «вдоль по Питерской, Тверской да Ямской…» – там-то всё же тесно, хотя и по-ухарски. А здесь – «текучие воды» русских рек, ведущих «к берегам незнакомых держав». Но пока доплывёшь до них, хотя надо бы «править на зелёную заводь, где гуляет косяк окуней», не раз захолонется сердце от родного света и родных сумерек, от понимания того, что «Есть дорога. И она //Всякий раз выводит – к Дону…». Куда бы ты ни плыл. Потому и никак нельзя, нет, не плыть, но – жить «поперёк» родной реки, «улиц русских селений», которые так «добры к тихой сирени», а дыханием их окон родина согревает в леденящие сумерки.
И даже Млечный Путь, где бы ты ни был, «белеет, словно пыль вдоль Дона», потому и дом родной – на расстоянии сердца, даже в чужой стороне. Потому и всегда можно разглядеть:
Пыль осядет – вот он, чёлн рыбачий!
Тихий Дон, задумчивый, как жизнь,
Держит путь к станице той казачьей,
К той земле, где Шолохов лежит…
И пусть земная дорога – «заплутавшая», да и не видно её почти, только небеса – вот они, рядом, и, может быть, это и есть «край пути», потому-то кто другой и свернул бы туда, где «лакеи и вельможи орут, деля чужую кость…», но у русского поэта свой выбор. Не выбор даже, а то, чем и жив он:
Нет, на торг спешить не стану я
(Точно скажут: ну и жмот!)…
Я донашиваю старое –
То, что совести не жмёт.
Старое – речь не об одеждах. О нашем прошлом. А оно – не снашивается, только исчезает вместе с нами, если жить по смыслу уродливой сентенции: «После нас – хоть потоп». О душе ли тут говорить, когда и вместо мозгов – некая протеиновая пульпа для инкубаций?
У кого-то из классических писателей есть такая фраза: «Человек – это сумма его прошлого». Привожу не точно, но ручаюсь за смысл. Мы – сумма прошлого, и вчерашнего дня, и нескольких предшествовавших тысяч лет. И не зная этого прошлого, мы не можем знать себя, нынешних, не можем сделать то, что философы древности определяли как смысл человеческого существования – не сможем познать самое себя. Как ни обидно и как ни горько, память способна теряться, распыляться, исчезать. Особенно если её подтачивают со всех сторон сами люди. Одни с умыслом, другие с ничуть не менее преступным безразличием и непониманием. Отрекающийся от прошлого – отрекается от Родины, радуется пустым стекляшкам, уходит в хлябь с тропы жизни, и ложится ему под ноги пустынь смертная безверия, и чужие идолы по ней понатыканы… Но поэт Нестругин верен и прошлому своей страны, стало быть, и самому себе:
Хорошо, что поётся, тоскуется,
Что упрямое жженье в груди
Не даёт отступиться и скурвиться,
Когда лишь чернота впереди.
И когда наносное и пошлое
Напирает и брызжет слюной,
Хорошо, что не продано прошлое –
Есть к чему прислониться спиной…
А ныне-то «Как летят, как гудят холода! //Никогда ещё так не бывало. //Никогда ещё эта вода //Под обрывами не застывала!..» И вот уже отчаяние – да, понадеялись люди на живучесть свою и двужильность, впустили дьявола в свой дом! – давит на сердце так, что вот-вот готово раствориться в прогорклом воздухе равновесие духа и созидания, «И кружит над бесснежной землёй //Вороньё – ни надежды, ни веры», да только, слава Богу, «Хорошо, что остались со мной // Отсиявшей эпохи химеры…» Здесь: химеры – в значении «неосуществимые мечты». Но прошлое-то – настолько прочное, что оно и поныне удерживает страну от окончательного распада, да ещё и согревает каждого, кто не превратился в Ивана, не помнящего родства, не оборвал нити к себе от поля Куликова, от Бородина и Сталинграда. А неосуществимые мечты… Так как же без них?! Человеку мечтать свойственно, даже о том, что и несбыточно, хотя «нам не дано предугадать…» Слова – это и дела наши. «Сказать своё слово» - значит, сделать. Потому и эпоха – сияла.
«Новейшая история российской литературы, – сказал на страницах «Омского времени» Александр Нестругин, – дала немало примеров, когда люди талантливые, крупные просто поменяли сердце и душу на вещи, как им казалось, куда более привлекательные: призрачный блеск «нобеля», реальную ли, оттягивающую пазуху «зелень» какого-нибудь очередного «букера», звание ли, величание. Но бессердечная, злая, оплёвывающая отеческие гробы литература – разве она может называться русской? Разве по силам ей утишить боль, дать надежду, повести к свету?
Вот и выходит, что главное нынче для писателя, – впрочем, только ли для него? – устоять, удержаться, не уронить себя. Помнить стыд и жить по нему.
Да, безденежье, мизерные тиражи, разорванность литературного пространства. Да, засилье тёмного на ТВ, торжествующий гламур, насаждение «куршавельской» морали. Но всему этому можно противостоять. Как? Да очень просто: жизнью своей, словом своим…» («Омское время» №12 (657) – 1.04.2009 г.) Тем, что тебе дорого от рождения. Памятью:
И нынче я вижу свой первый покос
И в памяти миг берегу,
Как горло сдавило – совсем не от слёз,
От гордого слова – «могу!»
Тогда ещё не было мягких кабин,
И, крепко сжимая штурвал,
Я облаку белому ровнею был,
И ветер меня обнимал…
Когда же в подушку я падал без сил,
Качаемый жёлтой волной,
Плыл красный корабль…
Всё плыл он и плыл,
Во снах не прощаясь со мной…
Нет уже того красного корабля, «И юность куда-то давно запропала, //И жизнь – то беда, то вина…», да вот ещё люди добрые, благожелатели:
«Двигай в город, – мне дают совет –
Там хоть поглядишь на белый свет»…
Действительно, чего же не «двинуть». Там всё под боком, как говорил герой Шукшина из «Печек-лавочек». Так и в Петропавловке – райцентре – под боком кое-что найдётся, потому и совет – в том, чтобы не поглядеть на белый свет, а вообще перебраться в городскую, а то и столичную жизнь, и всё есть для того, чтобы обжиться там, стать своим. Нет, всё тамошнее – родным никогда не станет, а потому:
Я же всё качаю головой…
Света хватит мне и тут – с лихвой!
На высоком берегу донском,
Где мне каждый камешек знаком…
А мне вспоминаются стихи Николая Дмитриева, смерть которого оплакиваю сердцем до сих пор:
…Вот нащиплю ножом лучину,
Откочевавших вспомню птиц
И брошу в печь мою кручину
По толкотне чужих столиц.
И прогуляюсь к черноталу
Тропинкой звонкой от крыльца.
…Которой мне всегда хватало,
Которой хватит до конца.
(«Не отпустили за границу…»)
Это – не перекличка двух поэтов, скорее, то общее, сердцевинное, что объединяет даже на расстоянии двух русских людей, сверстников. Вот только Николай – там, на небесах. Но он и с нами: ещё Гоголь сказал, что в литературном мире нет смерти, и ушедшие в мир иной так же вмешиваются в дела наши и действуют вместе с нами, как живые. И допреж и вовеки веков – то самое, сердцевинное, объединяет всех нас. Знаю так же, что печалуется горько Александр Нестругин: не написал, всё собирался, да не успел написать Николаю… В каждом – обаяние подлинности, они вообще очень близкие друг другу поэты, чьи жизненные и эстетические позиции выражены недвусмысленно ясно. Ни в том, ни в другом, что особенно ценю, нет страшной, свойственной ныне многим пишущим, привычки смотреть на родину непридирчивым туристическим оком: был Тургенев – хорошо! А ещё и Фет был? Прекрасно! И «Пару гнедых» тоже здесь написали? Браво! «И горько мне стало», - повторяю чужие слова вопреки собственной уверенности в том, что лучше нашей земли не было и нет… А читаю Нестругина – сопереживаю, и даже в горьком согреваю сердце:
…Хватит в минувшем
Ещё не остывшего жара…
К водам уснувшим
Усталые ветлы прижались.
Горькая влага уже разлита по стаканам.
…Лжёт нам бумага,
Что мы-то уж в темень не канем!
Страшно не смерти,
А мысли, что это случится.
…Вечность, как смерклось,
А заводь под сердце стучится…
Вот только сейчас «Куда ни глянь – сходняк или тусовка, //Две формы жизни нынешних элит. //А пьяный Ванька да похмельный Сёмка //Молчат угрюмо: голова болит». Да ещё «эти новые реалии, где главой всему – барыш…» И здесь вспоминается Юрий Кузнецов: «А в этой тьме и солнце низко, //И до небес рукой подать, //И не дурак - //Антихрист близко, //Хотя его и не видать». Наш русский гений Юрий Кузнецов, чьи слова – «серебристая трещина мысли», как сказал Сергей Небольсин: «Мысль – и знак невидимо-тонкого разлома, и какой-то целебный припой, залечивающий надтреснутое. Для расколотого или надломленного это и мёртвая, и живая вода» (С. Небольсин «Юрий Кузнецов – мыслитель», послесловие к сборнику произведений Юрия Кузнецова «Прозрение во тьме». – Краснодар: изд. «Кубанькино», 2007 г., стр. 587).
Такая же, но всё-таки своя, не заёмная мысль как знак того разлома проходит и через многие стихи Александра Нестругина, живущего «светом и болью»:
Сколько их, на всё готовых, – только свистни
Да бумажкою зелёной помани.
Нету солнца! Над отчизною нависли
Саранчою ненасытною – они…
Может быть, потому, «что у слова «вперёд» на затылке глаза очутились», по словам Юрия Поликарповича, «тень от тучи Родину нашарила». Потому и – горестный, но жёсткий кузнецовский выдох: «Молчите, Тряпкин и Рубцов, – поэты русской резервации!» А спустя несколько лет – словно из рассечённого сердца – выдох-боль Александра Нестругина:
Молчите, Фет! Ни соловьям, ни вздохам
Не место нынче в русской стороне…
Несём цветы убийцам и пройдохам,
Алеют розы кровью на броне!
И лишь порою, будто между прочим
(Без вдохновенья, веры и любви),
То Тютчевым –пугаем и пророчим,
То Пушкиным – клянёмся на крови.
Да, казалось бы, о чём это, таком – сейчас? О каком «шёпоте сердца», когда «так бездумно, раз за разом» свои пути вверяют не посоху, а «вырезанным из картонки фразам, где русских слов не сыщется почти»?.. Когда трезвый, холодный расчёт не оставляет места в нынешней действительности «человеку со вздохом»? - Это выражение Афанасий Афанасиевич, как известно, услышал от издателя журнала «Современник» Ивана Панаева и часто применял его к себе, разъясняя его смысл так: «Человек со вздохом» – то есть чувствующий потребность чего-то высшего, выходящего из круга будничной жизни». В Нестругине эта потребность живёт уже несколько в ином качестве, то есть не на резком, фетовском разграничении «идеала» и «будничной жизни» (Афанасий Фет – бесспорно, один из любимых поэтов Александра), а на болящем понимании того, что «задышать лучшей жизнью» его народу на одних только «порывов к идеальному нельзя». На понимании того, что нынешняя будничная жизнь у многих ныне – это несколько не то, о чем Фет в своих воспоминаниях, резюмируя разговор с отчимом, назвал «поневоле питаться действительностью». Будничная жизнь ныне – это и подмена идеалов, и когда:
Клятвы жухнут, слова опадают…
Где купить кулаков и локтей?
«Победителя мир оправдает!» –
Торжествует канал новостей.
В рясе бес заклинает с экрана:
«Побеждённым прощения нет!»
От Луки или от Иоанна?
Или это – Новейший Завет?
Или писаны новые святцы,
Чтоб трезвонить, отринувши срам,
Когда нам убиенные снятся,
Чёрный дым всё мерещится нам…
Но стыдом-то они не болели…
И куда они выведут нас –
Мимо фетовской зимней аллеи
И весенних есенинских глаз?
Мародёрствуя, слабых бросая,
Зашибая шальную деньгу…
И душа, как девчонка босая
На сиротском, на чёрном снегу…
А мародёры эти, нынешние маркитанты (по Кузнецову) вещают ежедень: вот это и есть – «лучшая жизнь». И сказал бы сейчас Салтыков-Щедрин: «Романсы его (Фета. – Ю. П.) распевает чуть ли не вся Россия»? Когда мир человека не озаряется «радужными лучами идеального солнца» (выражение Полонского), зато «полыхает наша фанаберия», а «этот мир лишился глубины», как сказал Юрий Кузнецов. Вот и «молчат угрюмо пьяный Ванька да похмельный Сёмка»… Но, нет, не осуждает их Нестругин. Сострадает. А страдать есть смысл ради того человека, которому больно. А Ванька да Сенька только потому молчат угрюмо, что им больно.
Но вчитаемся в лирический автопортрет позднего Фета:
Кто скажет нам, что жить мы не умели,
Бездушные и праздные умы,
Что в нас добро и нежность не горели
И красоте не жертвовали мы?
(А. Л. Бржеской, «Далёкий друг, пойми мои рыданья…»)
Многим нынешним – скажут. Но… кто? Чтобы узнать это, нужно заглянуть в будущее, что могут только гении, а не шарлатаны. Кузнецов заглянул и «увидел человека с печатью вырожденья на челе…» («Новый Герострат», 1999 г.). Так ведь не его одного, и думается мне: Александр Нестругин в Сеньке да Ваньке видит тех, о ком в будущем не скажут, что в них «добро и нежность не горели»:
…А жизнь идёт – всё стороной, всё мимо.
То у неё тусовка, то сходняк.
А тут, в руинах рухнувшего мира,
Мычит в базу щелястом молодняк.
Март на дворе, но как студён да вьюжен!
И ранний грач, у тех погод в плену,
Идёт напиться из стеклянной лужи…
И говорит Семён Ивану: «Ну…»
И на Савраске: - «Но!» – по лужам ломким…
Да на ходу цигарку запалить…
Да на ухабах не сронить соломку,
Чтоб жизни, коль споткнётся, подстелить…
А кто же тогда «с печатью вырожденья на лице»? Да вот они, уже не в будущем:
Но жуть берёт, когда у школьной карты
Отечество сгубившие князьки
Упорно ищут имя речки Калки,
Чужое имя чёрной речки Калки, –
Мольбам родной Непрядвы вопреки…
Но в настоящем, как столетия назад, как вчера – и всё тот же русский городок, стоящий на холме, за который «ухватилась проседающая страна». А за городком тем – русский просёлок, и «Летят окольные пути, //А ты всё месишь глину. //И не даёшь им увести //Ни душу, ни равнину. //А ты всё ходишь напрямки, //Как всякий житель местный, //На шум берёз, на шум реки, // На дальний свет небесный…»
Думаю, Александр Нестругин не забывает и стихотворение Фета «Поэтам»:
…С торжищ житейских, бесцветных и душных,
Видеть так радостно тонкие краски,
В радугах ваших, прозрачно-воздушных,
Неба родного мне чудятся ласки.
Для настоящего поэта его творчество – это всегда способ жить, вот почему в настоящей поэзии может быть всё: боль и радость, гнев и сострадание, вызов и смирение, но никогда не будет фальши, потому что настоящая поэзия исповедальна, а это само по себе исключает игры с совестью. «Нравственное невозможно утвердить – или сохранить – одним только провозглашением истин. – говорит Александр Нестругин. – Только поступок, только личная жертва, только служение. Делай что должно – в жизни, в литературе, – ни на кого не оглядываясь. Конечно, «нам не дано предугадать», но коли будет дано нам сочувствие тех, кто рядом, кто верит и готов пойти за нами, – так чего ж ещё желать? Ведь именно из со-чувствия, со-переживания, со-страдания и прорпстает в людях та тихая отвага души, тот свет сердечный, без которых не может быть ни Роду, ни Языку, ни Державе…»(«Омское время» №12 (657) – 1.04.2009 г.)
Да, главное направление в нашей отечественной литературе всегда было связано с духовным, высоконравственным её наполнением, с обращением к ЧЕЛОВЕКУ. Её главная заповедь – «чистой душою правду блюсти» (А. С. Пушкин). Как ещё писал наш Пушкин: «Веленью Божию, о муза, будь послушна…» Такое послушание для поэзии – единственно правильный залог жизни сердца…
Талантливый поэт всегда радость для истинных ценителей Поэзии: и для товарищей по цеху, и для обычных читателей. Он приносит нам очередное открытие мира, казалось бы, привычных вещей – так было и так будет всегда:
Моя подруга – тень лесная.
Мы с ней из этих дней ушли.
Но оглянулся: мать честная! –
Весь, подчистую, свет свели.
Да, весь: полянный и приречный,
Полынный свет седых былин…
И только русский свет сердечный
Покуда держится один.
Один он бьётся с чуждой темью,
Один зовёт былого дым.
И нужно расставаться с тенью.
И становиться рядом с ним.
Поэзия Александра Нестругина – совестливая поэзия, и даже появившееся некогда желание «уйти в стихи, как в пойму, - чтоб строки никого не пропускали», думы о том, что можно бы и «укрыться за лиричностью скупою» – не от людей даже, от собственного, может быть, одиночества! – в мире, где «ладят звериные стаи вчерашние жалкие псы», так и остались там, в минутном замешательстве, поскольку «кто-то помнит след» поэта, «плачет настоящими слезами» над его судьбой:
Не потому, что многие печали,
Не потому, что дни – как жернова…
Ещё дружу с бездомными ночами,
Ещё шепчу безумные слова.
Но жжёт гортань сухой огонь рыданий,
Но судорогой губы сведены –
Не потому, что мало оправданий,
А потому, что не избыть вины.
Да, одиночество поэта – тема особая, но одиночество это не означает отстранение от всего сущего, некую надмирность, сопоставимую с презрительным отношением к ближним, чем так отличается от русского взгляда якобы интеллектуальный прищур псевдотворцов фонарщиков и крысоловов с дудочками, перманентно наполнявших во времена оные свои холодные, скучные реминисценции комиссарскими кожанками, а ныне злобно проклинающие прошлое, вскормившее их, спасшее..
Одиночество Александра Нестругина – это постоянное желание брать на себя то, что называется несправедливостью, дабы ни тени от неё не пало на тех, кто рядом, на тех, кого «посеревшею щепкой… к меловому надречью прибило» в чужих краях, на тех, кто «не сошёлся ни с теми, ни с теми», на тех, кто даже враг тебе. А навстречу – Век, так похожий на гоголевского Вия, но отступать – никак нельзя:
Как глядит этот свет равнодушно и стыло,
На глухой шепоток боль мою обменяв…
Надо жить, надо жить – на зубах, через силу,
До кровавых корней ногти все обломав…
……………………………………………
Надо жить, надо жить – каждой бьющейся жилкой,
Каждым нервом, уставшим кричать в темноте.
И опять рисовать три заветных снежинки
Вместо точки – на самом последнем листе…
Чем ещё – жить? Там, где:
Он порою мне кажется – мной:
На свету несуразным, несмелым…
Он стоит у дороги ночной
Лунным светом ли, облаком белым…
Это – о русском бурьяне, который «дышит жалостью над разбитыми судьбами колей…», который «пришёл не цвести, а спасать»:
Чуть ненастье – и всякий без спроса
Станет ломкие стебли бросать
Столбовому пути под колёса…
И, как будто бы в чём-то винясь,
Византией, распятым Союзом
Ляжет он в эту веру и грязь,
Под эпоху, летящую юзом.
Я не знаю, кем я вам кажусь –
Жёлтой налунью, белым туманом?
Я и донником жить не стужусь,
Придорожным сутулым бурьяном.
И здесь – святая правда, потому ещё, что «…сердце бьётся в том пути //О каждый холмик больно.//И не даёт душе идти// Безродинно, окольно». А рядом – песчаная полоса Дона, где после шумного дня, когда «жизнь рвалась, хвалилась, куролесила», поэт опять остаётся один – «сверять с медленными звёздами» то, что он «считал за черновик»:
То, что было страхом и обузою,
Ожиданьем, яростью, стыдом;
Что скрывал я долго перед музою
В неком ослепленье молодом…
То, что до морщин меня измяло,
И теперь, теперь вот, как назло,
Растворилось, кануло, истаяло,
Горло пересохшее свело…
Откровение самому себе – ожог, да поэт, не только в слове, а и в каждодневном бытии своём, живёт «чтоб чужие не орали, нашу родину деля…», чтобы обжигающая боль не дала тому ожогу стать шрамом и разгладиться белым пятном памяти, но не живой любви. А можно ли говорить о том, что в поэзии Александра Нестругина есть и христианское смирение? И вообще, необходимо ли оно поэзии сейчас, когда антинациональные, антикультурные силы фактически добились права на тотальную идейную монополию?
«Искусство есть водворение в душу стройности и порядка, а не смущения и расстройства», - писал Николай Гоголь. Лев Толстой в знаменитой статье «Что такое искусство» утверждал, что «назначение искусства в наше время – в том, чтобы… установить на место царствующего теперь насилия то царство Божие, то есть любви, которое представляется всем нам высшей целью человечества…» Думаю, это относится и к нашему времени, и к современной русской поэзии. Такова вообще вся Русская Поэзия – поэзия Русского Мира, немыслимого без христианского смирения. Тогда как же понимать следующие строки Александра Нестругина:
Я учусь спокойному отчаянью…
Хриплый голос пересилит дрожь
И сомнёт всё слабое, случайное
Неслучайным, резким словом: «Врёшь!»
«Врёшь!» – всему глухому, нелюбившему,
Бившему, как враг, исподтишка.
Ухмыльнувшемуся другу бывшему,
Что списал тебя как слабака…
Где здесь христианское смирение? Где «водворение в душу стройности и порядка»? Тем более, когда «русское отчаянье – как пружина, сжатая внутри…». Но что же такое – христианское смирение? Прежде всего – чувство правды, и правды, в первую очередь, – о самом себе. Правда никогда не унижает и не умаляет, а возвышает и очищает:
Что там – было: смирялся, сдавался…
Но когда окликала судьба,
Тёр глаза и, вздохнув, отзывался –
Ей ли горе грузить в короба?
Ей ли несть все узлы и баулы
Этих хворей, утрат и скорбей?
Ей ли, сжав побелевшие скулы,
Говорить неизбежному: «Бей!»
Ей ли, щерясь на вдохе щербато
И давясь загустевшей слюной,
Собирать отлетевшие даты
Тёмной жизни во тьме ледяной.
Смирение – далее – есть честность в правде. Это – отказ от всякого приукрашения самого себя, это отвращение от пыли, пускаемой в чужие глаза… Смирение – это, наконец, знание своего места, своих возможностей и ограниченностей, это мужественное принятие себя таким, каков ты есть:
Я не пасынок литературы.
Обо мне из приличий молчат.
Ведь углы чудноватой натуры
Худобою из строчек торчат!
И гляжу – будто сроду не кормлен…
Да оно ведь и не мудрено:
Вся еда – горьковатые корни
Слов, гербарием ставших давно.
Только тот, кто не лжёт, не преувеличивает, не хочет «казаться», вместо того, чтобы «быть», а спокойно, трезво и мужественно принимает и делает своё дело, только тот обладает мудростью. Александр Нестругин такой мудростью обладает.
Только тот нуждается в самовосхвалении, кому не достаёт чего-то, только слабый постоянно похваляется своей силой. Этого о поэте Нестругине нет и в помине. Там, где есть подлинная красота, там не нужна «убогая роскошь наряда»:
Вот он, берег – с осенними плёсами!
Позади, чернолесьем виясь,
Колея ещё бредит колёсами,
И дымится горячая грязь!
Все грозили мне скорой управою,
Ворочали к теплу и жилью,
И кого – мою веру упрямую,
Нелюдимую веру мою…
……………………………
И стоит в омутке зачарованно
И не хочет идти никуда,
Золотою листвой зацелованная,
Неостывшая наша вода…
Смиренномудрие – это то, чего сегодня так не хватает человеку; то, о чём, сам того не ведая, но изнемогая в море лжи и самовосхваления, он тоскует больше всего…
Иногда Господь дозволяет боли проникнуть глубоко – но лишь затем, чтобы, вскрикнув или хватанув ртом воздуха, чтобы сдержать вскрик, мы осознали: так болеть может только Любовь, а значит – она в нас жива. «В любви вот что удивительно: к другим добродетелям может примешиваться зло, – например, нестяжательный часто тем самым надмевается; красноречивый впадает в болезнь честолюбия, смиренномудрый часто тем самым превозносится в своей совести, а любовь свободна от всякой подобной заразы, никто никогда не станет превозносится перед любимым», - говорит Иоанн Златоуст. Поэзия Александра Нестругина знает и это:
Твои одежды были облаками…
Они и ночью плыли надо мной…
Но облака не трогают руками.
Я не решился тронуть. Боже мой!
Твои одежды были облаками.
И жили в небесах… А за стеной
То шорохи, то всхлипы возникали –
И накрывали жаркою волной!
Они мена на муку обрекали,
Приметы грешной участи земной.
Но я дышал и бредил облаками,
Но мне хотелось участи иной.
И стал я ветром! Города мелькали.
И дни, и годы превращались в дым.
И я играл небрежно облаками,
Как твой избранник – локоном твоим…
Здесь душевный опыт «лирического героя», сиречь самого автора этих пронзительных строк, претворяется в духовный, который, в свою очередь, преобладает в творчестве Александра Нестругина не статистически, а поэтически. Думаю, это – от его несомненного дара преисполняться «неизречёнными чувствами» и проникать за пределы обыденного опыта:
Женский взгляд – как волшебный фонарь…
В черноцветье осеннем ли, вешнем
Озаряет он светом нездешним
И тропу, и вечернюю хмарь.
И не то, чтобы нужно идти,
Но решенье приходит мгновенно!
Этим светом и живы, наверно,
Все глухие мужские пути…
А на тех путях поэт удивляется «суглинку сырому, // И полёту пчелы //В золотистом сиянии дня, //И горчащему, юному, //Тихому дыму черёмух, //И задумчивой песне //Ночной темноты и огня…» Всему, чем и жив человек. Здесь – прямое внезапное видение, откуда и «талант двойного зрения» (Г. Иванов), потому что от того, чем дышит вселенная, от сумерек Подонья и света снегириного до божественной сущности любви нет никакого расстояния:
Удивляюсь глазам
И улыбке твоей, осветившей
Одиночества тьму,
Что копилась века и века.
Удивляюсь тебе – озорной,
Удивляюсь притихшей,
Когда больно от нежности
Нашим летящим рукам.
…………………………
Поглядеть на тебя
Утром красное солнышко встало,
И подсолнух,
На цыпочки встав,
Подошёл к городьбе…
Ты живёшь на земле,
Ты живёшь –
Разве этого мало,
Чтобы с каждым рассветом
Опять удивляться тебе?
Этого хватит каждому из нас…. Каждому из нас этого хватило бы…
Поэзия Александра Нестругина, без декламации и риторики, не поучая, учит ещё и вчувствованию в чудо жизни. Как необходима она во все времена, но особенно сейчас, когда вот уже свили гнездо чёрное на древе нашей культуры дивы заморские с разбойным посвистом и бряком цепей, обольщая и окутывая мраком чужих песен. Когда вместо любви к ближнему – всё чаще – человекоугодие, порождённое малодушием или корыстью. Но пока жива Русская поэзия – жива и Россия:
…Нас нельзя ни смутить, ни смять:
Здесь Отчизна, здесь отчий дом.
Нас нельзя просто взять и снять –
И потом положить в альбом.
Мы смогли бы безвестно лечь,
Задували нас, как свечу,
Но за нами – Родная Речь,
И стоим мы – плечо к плечу…
Воистину так, Александр. Твой Дон и мой Иртыш далеки друг от друга на земном пути, но они – одно целое, берега к берегам – вместе очерчивают нашу землю святую от зла и лукавых напастей. «И стоим мы – плечо к плечу…».
*Об авторе. Перминов Юрий Петрович родился в 1961 году в Омске. После учёбы на филологическом факультете ОмГПИ им. Горького служил в армии, работал на промышленных предприятиях города. С 1993 года – на журналистской работе, с 2005-го – главный редактор газеты «Омское время».
Автор шести стихотворных сборников, выходивших в разные годы в Москве, Омске, Бийске. Стихи, эссе публиковались в журналах «Наш современник», «Москва», «Новая книга России», «Роман-журнал XXI век», «Сибирские огни», «Север», «Дон», «Родная Ладога», «Отчий край», «Алтай», «Простор», «Сибирские истоки», в альманахах «День православной поэзии», «Врата Сибири», «Литературное Приднестровье», в Антологии современной поэзии «Наше время», в «Литературной газете», «Литературной России», «Российском писателе», и в другой, в том числе зарубежной периодике. Член Союза писателей России.