Вячеслав Лютый (original) (raw)

О проекте
Редакция
Авторы
Галерея
Книжн. шкаф
Архив 2001 г.
Архив 2002 г.
Архив 2003 г.
Архив 2004 г.
Архив 2005 г.
Архив 2006 г.
Архив 2007 г.
Архив 2008 г.
Архив 2009 г.
Архив 2010 г.
Архив 2011 г.
Архив 2012 г.
Архив 2013 г.

"МОЛОКО"

"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

СЛАВЯНСТВО

РОМАН-ГАЗЕТА

"ПОЛДЕНЬ"

"ПАРУС"

"ПОДЪЕМ"

"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"

ЖУРНАЛ "СЛОВО"

"ВЕСТНИК МСПС"

"ПОДВИГ"

"СИБИРСКИЕ ОГНИ"

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

Вячеслав Лютый:

«Литература – не популяция мышей»

К чему пришла, на что ориентирована современная отечественная литература? Куда и с какой целью она направляется? Как отличить подлинное сочинение от окололитературной поделки?..

Помочь разобраться с тенденциями текущего литературного процесса любезно согласился известный воронежский критик, ответственный секретарь литературно-художественного журнала "Подъем" Вячеслав Лютый.

Ручейки и озерца

– Когда мы говорим о современной литературе, – начинает Вячеслав Дмитриевич – разговор, как правило, упирается в те или иные имена. Хотя стоит, наверное, понять, куда движется литература в целом, обнаружить некую подложку под нее, которая – вне очевидности, скрыта. Произведение написано с элементом скандалезности или патриотизма – мы механически отнесем первое к скандальной литературе, второе к патриотике, не замечая того, что у них есть, может, что-то общее: мелкость рассмотрения предмета, ракурс и т.д. Недавно слушал радиопередачу, в которой прозвучало: единственный пробел нынешней литературы в том, что ее критически не осмысливают на уровне произведения. Это говорил филолог; возникло впечатление, что литература представляется ему популяцией мышей. Вот понаблюдаем внимательно – и угадаем, через какое время мышиные хвосты будут загибаться направо. Или налево. Хочется спросить у такого исследователя: ты кто? Лаборант или заведующий лабораторией? Почему надо рассматривать нечто, отдельно взятое, изъятое из многообразной жизни?.. Связи литературы с жизнью таковы, что движение – от жизни к литературе и наоборот – идет постоянно. Постоянно литература жизнью проверяется – на искренность. И на соответствие той высокой задаче, решение которой ей присваивали всегда. Если литературное течение не рассматривает эту задачу – оно разом выпадает из магистрального процесса. Становится на прикладную полку.

– Но литературой-то – при талантливом исполнении – быть не перестает?

– Вот смотри: Жюль Верн. Или – Фенимор Купер. Мы можем рассматривать их, а можем и не рассматривать. Хотя прочтем с удовольствием – как непритязательное чтение. Есть, конечно, люди, которые занимаются тем, что рассматривают такую литературу пунктуально. Но к жизненно важным задачам эти занятия отношения не имеют. Какими станем завтра мы и наши дети, что будет цениться в мире; на подобные вопросы прикладная литература не ответит. А главнее их не бывает.

– Оформился ли поток литературы, разбирающейся с этими вопросами?

– Нет; пока есть только ручейки и озерца. Литература сама себя не осмысливает. Тонет в многоголосице. Внятная точка зрения не доходит до того, кто в ней нуждается. С чувством "мы" у нас неважно; оно декларируется, называется, но интонационно не выстреливает, не убеждает – за редчайшим исключением.

Тенденция к расширению

– Кто-нибудь из либералов вызывает уважение? К Пелевину, в частности, как относишься?

– На мой взгляд, это депрессивный писатель. Смотрит на происходящее, находит для его отражения художественные образы и довольно пессимистично рисует картину дня – либо сегодняшнего, либо завтрашнего. Герои Пелевина – люди бескорневые; не найдешь ни одного человека, который шел бы из позавчера в послезавтра. Таких фигур нет, хотя именно они связаны, во-первых, с памятью, во-вторых – с чувством ответственности. Пелевина можно читать, можно отмечать наблюдения, которые отчетливо перекликаются с явлениями современности. Но такое депрессивное знание не прибавляет жизненных сил.

– А как тогда быть с искусством для искусства, которое самоценно? Может, его формальное изящество – альтернатива депрессивному рациональному содержанию?

– На мой взгляд, искусство для искусства в литературе – это, в первую очередь, поэзия. В прозе оно практически невозможно.

– Даже в "стихах в прозе"?

– В каких? Если в тех, которые Тургенев писал – они, собственно, и есть поэзия. То, что там метрики нет, совершенно неважно; присутствуют отчетливое образное мышление и внутренняя организация текста. Он не беспредельно длинный, что обязательно для поэзии, исповедующей правило лаконичности высказывания. Чтобы поэтически заявить свою позицию, тот или иной ракурс взгляда – на искусство, на жизнь – много говорить не надо. Другое дело – наработки технологического порядка. Скажем, фигура Хлебникова не очень хорошо ложится в рамки "искусство для искусства", но его наработки просто бесценны. Хотя у Хлебникова есть вещи, не оторванные от явлений жизни, от боли жизни, от радости жизни. Искусство, соединяющее боль и радость, демонстрирующее обремененность жизнью, имеет тенденцию к расширению. "Эй, молодчики-купчики, ветерок в голове. В пугачевском тулупчике я пройдусь по Москве". Это строки автора лабораторного (в какой-то степени) исследования! Похлеще иных вещей социального звучания... Такой еще момент. Типичный представитель патриотического лагеря снисходительно смотрит на формальные изъяны "своей" литературы: лагерной, корпоративной. Человек же либерального толка – напротив: говорит, применительно к "своей" литературе, как это филигранно сделано. Как образы слеплены: органично, выпукло. И совершенно не берет во внимание соотношение литературы непосредственно с жизнью.

Жить будет легче

– К чему это ведет?

– Сейчас большое распространение получила литература о маленьких мирках. Частные истории. Сколько народу на земном шаре? Давайте все встанем в очередь – и каждый расскажет свою личную историю. Реакция окружающих непредсказуема.

– Почему же? Предсказуема: на фиг это надо?

– Уход в частности – свойство литературы либерального крыла. Есть там вещи достойные – те, которые проживут не год и не два. Но это может произойти только после того, как мы определимся по отношению к литературе: чем она, собственно, для нас является?

– Что значит – чем?

– Вспомни шум насчет авторства "Тихого Дона". Шолохов написал, не Шолохов. Получается, мы не хотим говорить о том, что произведение – значительное. А хотим – о том, что у автора в носу растут волосы. О чем-то мелкотравчатом. О том, что в подвале у Шолохова сидел раб на цепи, белый офицер, и все за него писал… Когда вы понимаете, что "Тихий Дон" – гениальная вещь, не имеющая себе равных по охвату событий 20-го века в России, это понимание само по себе задает отношение к автору. И исключает возможность легкомысленных заявлений в его адрес.

– У нас натуральная ода реализму получается...

– Реализм отличается от иных течений тем, что писатель этого направления берет на себя выявление сути происходящего. Читателю, узнавшему от автора-реалиста многое о мире – и плохое, и хорошее, и обнадеживающее – становится легче жить. Литература наделена функцией: понять и донести правду – в каком-то мистическом, может, плане. Не ту, то есть, которая – набор фактов и обстоятельств. А ту, которая – безошибочное интуитивное чувство: так – понимать ли, поступать – верно, по божескому правилу.

Очистите стол!

– После услышанного нетрудно предположить, что модернизм, авангардизм и родственные им течения не кажутся тебе жизнеспособными. А вредными – кажутся?

– Правильные слова в вопросе; несомненно, эти течения нежизнеспособны. И именно в силу нежизнеспособности вредными они мне не кажутся. Они просто апробируют какую-то территорию – а дальше уже смотришь: двигаться в указанном направлении или не надо. Это как идти по болоту с жердиной, которой нащупываешь твердую почву, определяя, куда можно наступить, а куда нет. Футуризм, имажинизм, акмеизм; время показало, что эти направления – нежизнеспособны. Но что-то в большую литературу от них пришло? Безусловно! Стилевое многообразие, живость языка, изменения в образной системе, позволившие той же поэзии быть более выразительной. У всяких "измов" есть историко-литературно-служебная функция: они должны показать, чего стоит то, что таилось под спудом. Показали – все, спасибо, свободны.

– Но модернисты одержимы стремлением сказать новое слово. Разве это не похвальная для искусства цель?

– У Кундеры в "Невыносимой легкости бытия" есть эпизод: врач пошел мыть руки и при том пописал в рукомойник. Как принято у простых врачей. Я не понимаю, какого знания мне это добавляет? Что врач, когда моет руки, имеет обыкновение предварительно писать в рукомойник?

– Такие вещи не интересны здравому читателю в принципе?

– Дело в том, что человек – существо духовное и плотское одновременно. А еще он может много говорить и не следовать сказанному в жизни. Каждая из этих позиций дробится и уточняется. Важно, чтобы показываемый недостаток персонажа не заслонял главного, если это главное – положительное. Сейчас для литературы актуален объемный герой, не тотально отрицательный-положительный. Добавления негатива делаются для того, что показать: положительное в герое – весьма и весьма относительно. Кому-то руку пожал, а кому-то в ухо дал: он такой же, как ты и я. Все одинаковы. У одного мужика была большая борода и жена дотошная – он сел и навалял "Войну и мир". Обстоятельства сложились так, что люди прочитали и сказали: "Очень хорошо"… На самом деле все иначе. Выдающиеся личности одержимы внутренним пониманием своей миссии. Пониманием того, что им дано сказать нечто. И нет другого человека, способного сказать так же. С той же мерой подробности и одухотворенности. То, о чем прежде говорили, как о сверхзадаче, уходит из безбрежной, по нынешним временам, литературы широкими шагами. Человек веселым матерком повествует о своей частной жизни! Забавно. Рядом и вместе – Камю, Сартр и "мать вашу за ногу". Получается интеллектуализм без границ, которому доступно все. И это все на стол нам вываливают. А нам не надо "всего"! Очистите стол, будьте так любезны...

Беседу вела Анна Жидких

Воронеж