Иван ЕВСЕЕНКО (original) (raw)

О проекте
Редакция
Авторы
Галерея
Книжн. шкаф
Архив 2001 г.
Архив 2002 г.
Архив 2003 г.
Архив 2004 г.
Архив 2005 г.
Архив 2006 г.
Архив 2007 г.
Архив 2008 г.
Архив 2009 г.
Архив 2010 г.
Архив 2011 г.
Архив 2012 г.
Архив 2013 г.

"МОЛОКО"

"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

СЛАВЯНСТВО

РОМАН-ГАЗЕТА

"ПОЛДЕНЬ"

"ПАРУС"

"ПОДЪЕМ"

"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"

ЖУРНАЛ "СЛОВО"

"ВЕСТНИК МСПС"

"ПОДВИГ"

"СИБИРСКИЕ ОГНИ"

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

Иван ЕВСЕЕНКО

Дирижер

Рассказ

Долгие годы симфоническим оркестром в нашей филармонии руководил известный дирижер, Народный артист России Виктор Иванович Лопатин. Он родился и вырос в нашем городе, окончил здесь детскую музыкальную школу и музыкальное училище по классу виолончели. Наверное, ему и дальше надо было бы учиться по этому же классу, беря себе в пример Мстислава Ростроповича. Но его преподаватель в музыкальном училище, Петр Васильевич Сухотин, игравший партии первой виолончели в оркестре филармонии, посоветовал Виктору продолжить учебу на дирижерском отделении. Опытный преподаватель и незаурядный виолончелист (между прочим, хорошо и близко знакомый с Ростроповичем), Петр Васильевич еще на первых курсах училища приметил способность и тягу Виктора к дирижерскому искусству. Виктор послушался своего наставника и поступил учиться на дирижерское отделение Московской консерватории.

После окончания учебы его оставляли в аспирантуре, предлагали место дирижера (пока учится) в одном из крупных заводских Дворцов культуры и вожделенную в те годы московскую прописку. Но Виктор Иванович не согласился ни на аспирантуру, ни на дирижера заводского оркестра, ни даже на московскую прописку. Он любил родной свой город и, сдав выпускные экзамены, вернулся домой. Возвращение его было более чем кстати. Старый дирижер собрался уходить на пенсию, и ему срочно требовалась замена. Собственно, она требовалась и раньше, потому что старый этот, из бывших военных фронтовых музыкантов дирижер явно не справлялся со своими обязанностями. Оркестр прямо на глазах разваливался, приходил в упадок, и вопрос стоял о том, чтоб его вообще распустить.

Виктор Иванович взялся за дело со всей решительностью и отвагой. Человек он был талантливый, самозабвенно влюбленный в музыку и нелегкую свою творческую профессию. К оркестрантам, которых Виктор Иванович помнил еще по временам учебы в музыкальной школе и музыкальном училище, он относился требовательно, но никогда не позволял себе обидеть их грубым, заносчивым словом, будь то на репетиции или на концерте, зная что грубое это слово непременно скажется на игре музыканта. Виктор Иванович заботливо вникал в жизнь своих подопечных, помогал, как мог, с получением квартир, устройством детей в детские сады, не говоря уж о выдвижении на почетные звания Заслуженных и Народных артистов.

Оркестранты быстро оценили и дирижерский талант Виктора Ивановича, и его повседневную заботу о них и стали платить ему взаимным уважением и любовью.

При таком дирижере всё в оркестре пошло на лад. Год за годом, и он начал обретать известность и славу одного из лучших нестоличных музыкальных коллективов. Оркестр теперь часто выезжал на гастроли и по городам тогда еще СССР, и за границу. Не раз и не два выступал оркестр в Москве и Ленинграде, в знаменитых их консерваториях и лучших концертных залах, участвовал в республиканских, всесоюзных и международных фестивалях и конкурсах классической музыки и неизменно выходил в число призеров, а то и победителей.

Но именно широкая известность и слава вскоре и привела оркестр совершенно к неожиданному результату. За границей, в Париже, Вене, Милане, талантливого русского дирижера сразу приметили, и принялись настойчиво переманивать к себе, для начала хотя бы на недолгое время по очень выгодному контракту. В советские времена о таком контракте с зарубежными оркестрами нечего было, конечно, и думать, а вот в последующие, более свободные годы, и не возбранялось.

После долгих сомнений и колебаний, собеседований в областном Управлении культуры и в филармонии с музыкантами, Виктор Иванович в конце концов согласился поработать полгода в Италии. Свой же собственный оркестр он оставил на попечение второго дирижера, музыканта, может быть, и не очень способного, но исполнительного и трудолюбивого. Без внимания свое любимое детище Виктор Иванович, понятно, не оставлял. Часто прилетая домой, к жене и детям, он за три-четыре репетиции исправлял в игре оркестра те ошибки и недочеты, которые появлялись (не могли не появиться) при втором подменном дирижере.

Вслед за первым контрактом в Италии, Виктору Ивановичу последовали предложения из Австрии, Испании и Франции, и он опять не отказался от них.

Вполне понятно, что подобное двойственное положение, когда формально руководителем оркестра (главным дирижером) областной филармонии числился один человек, а фактически руководил им другой, к тому же довольно посредственный, не могло устраивать начальство из Управления культуры. Не раз и не два с Виктором Ивановичем проводились затяжные трудные беседы, начальство предлагало ему определиться: либо там, за границей, либо здесь, в родном городе. Виктор Иванович был склонен к тому, чтоб все-таки вернуться домой (он уже изрядно притомился от неустроенной кочевой жизни по гостиницам и случайным съемным квартирам), но тут вдруг ему поступило предложение из «Ла Скала». Один сезон Виктор Иванович сотрудничал с филиалом «Ла Скала», «Пиккола Скала», и его имя в Милане среди музыкантов было хорошо известно. Работать Виктору Ивановичу предложили не на временной, а на постоянной основе. Отказаться от такого предложения было бы неразумно, да, наверное, и грешно. Виктор Иванович честно рассказал обо всем своим коллегам, музыкантам в филармонии, на прощание даже пошутил с ними:

- Я двадцать лет мучил вас, пора уступить место молодым.

Оркестранты поняли и его решение, и его шутку.

- Езжай,- сказали они Виктору Ивановичу.- Такая возможность случается раз в жизни.

И он уехал, теперь уже с женой и младшей дочерью, которая как раз заканчивала Училище имени Гнесиных по классу вокала, и ее брали в Миланский театр на стажировку. (Виктор Иванович, имея многолетний опыт общения с зарубежными оркестрами, оговорил этот пункт в контракте).

Областное начальство, огорчилось отъезду Виктора Ивановича, но деваться некуда, начало усиленно искать нового дирижера.

И вскоре нашло, и не где-нибудь, а в самой Москве. В Министерстве культуры на должность главного дирижера оркестра областной филармонии рекомендовали молодого, но очень одаренного и своеобразного дирижера, недавнего выпускника Московской консерватории, которую двадцать лет тому назад оканчивал и Владимир Иванович - Геннадия Сергеевича Стежинского. Сейчас он был на вторых ролях в оркестре одного из недавно открывшихся столичных театров. А ему хотелось иметь собственный симфонический оркестр, чтобы воплотить свои музыкальные (амбициозные, как теперь говорят) замыслы, которых у Геннадия Сергеевича имелось с избытком. Ради этого он готов был поехать в любую провинцию, хоть на край света, твердо уверенный, что через год-другой он прогремит с провинциальным заштатным оркестром на всю страну.

Геннадий Сергеевич был коренным москвичом, но в столице его ничто особенно не удерживало. Семьей Геннадий Сергеевич не обзавелся (вернее, обзаводился несколько раз: жил с любимыми своими женами и в гражданском, и в законном браке, но через полгода мирно разводился, не осчастливив ни одну из них детьми, хотя стать отцом был и не против). Вообще за Геннадием Сергеевичем в музыкальных и театральных кругах Москвы закрепилась слава человека действительно не совсем обычного, экстравагантного, способного на самые непредсказуемые поступки. Характер у него был нелегкий, с резкими перепадами: от необузданного подъема и эйфории до мрачного, угнетенного состояния. Подобные характеры среди молодых творчески одаренных людей, говорят, встречаются часто.

* * *

Переехав в наш город, Геннадий Сергеевич поселился в гостинице цирка, где ему предоставили самый богатый, роскошный номер, который постоянно занимали во время гастролей знаменитые цирковые артисты: дрессировщики хищных зверей, клоуны или иллюзионисты-фокусники. Разумеется, начальство, обещало подыскать ему в ближайшее время отдельную квартиру где-нибудь неподалеку от филармонии, но Геннадий Сергеевич не торопился съезжать с гостинцы, неожиданно выказав почти полное равнодушие к тем бытовым условиям, в которых жил. Тоже причуда немалая. Обычно столичные артисты бывают на этот счет очень капризными, чем доставляют местному руководству обременительные хлопоты.

На первых репетициях оркестра Геннадий Сергеевич за пульт не вставал, а сидел в зале и молча слушал, как музыканты играют под руководством второго дирижера одну пьесу за другой. Когда же весь репертуар был исчерпан, Геннадий Сергеевич наконец поднялся на сцену, обвел оркестр долгим изучающим взглядом и произнес одно - единственное слово:

- М-м-да-а -а…

Вернее, даже не слово, а междометие, восклицание, но оно было столь красноречивым и емким, что никаких иных пояснений и не требовалось - новый главный дирижер был крайне недоволен игрой оркестра.

Музыканты притихли и стали ждать, что последует дальше.

- Будем работать! - чуть смягчился Геннадий Сергеевич и взял в руки дирижерскую палочку.

Для своего дебюта он выбрал Девятую симфонию Бетховена, которая была в репертуаре оркестра и которую Геннадий Сергеевич очень любил. Но прежде, чем начать репетицию он долго и подробно рассказывал музыкантам свое понимание и видение ее. Многое в этом понимании и видении было странным и до того неожиданным, что музыканты лишь удивленно переглянулись друг с другом, не зная, как им теперь играть десятки и сотни раз игранную и при Викторе Ивановиче, и уже без него одну из лучших симфоний Бетховена.

Но надо было играть, подстраиваться под нового дирижера, приспосабливаться к нему: музыканты люди подневольные и всецело зависят от дирижера - это известно каждому.

Геннадий Сергеевич между тем взмахнул дирижерской палочкой - оркестр вступил и, как показалось всем музыкантам, весьма удачно и, главное, почти безошибочно поняв требования и пожелания Геннадия Сергеевича. Но всего через несколько тактов тот игру остановил и вдруг указал на Петра Васильевича Сухотина:

- Сыграйте начало своей партии до восьмерки!

Петр Васильевич сыграл, как всегда, вдохновенно и возвышенно, правда, согласно требованиям Геннадия Сергеевича чуть по-новому, в более быстром темпе. Когда же он игру закончил, Геннадий Сергеевич в упор глянул на него и с резким раздражением бросил:

- Так пилят дрова, а не играют Бетховена!

Петр Васильевич побледнел. Он играл в оркестре более тридцати лет, и никто ни разу не сказал ему за эти годы грубого, обидного слова. Во-первых, Петр Васильевич не давал к тому повода, а во-вторых, цену себе и значение свое в оркестре хорошо знал - и не позволял в свой адрес грубости. По характеру Петр Васильевич слыл человеком мягким и даже застенчивым, но в минуты, когда видел явную несправедливость (по отношению к себе, к своим товарищам по оркестру или просто по отношению к случайным, незнакомым людям), он вспыхивал праведным гневом и яростью и был способен на самые дерзкие, безрассудные поступки.

Похоже, такая минута наступила и сейчас, и Петр Васильевич не смог сдержаться от нанесенной ему обиды. Он побледнел еще больше, подошел к дирижерскому пульту и протянул Геннадию Сергеевичу виолончель вместе со смычком.

- Покажите, как надо! - при полном молчании оркестра громко и отчетливо произнес он.

Геннадий Сергеевич виолончель принял, но играть на ней не стал, а небрежно прислонил к стоявшему рядом стулу (она тут же с грохотом упала на пол, едва не сломав колки и не оборвав струны). Оркестранты надеялись, что он ее сейчас поднимет, извинится перед Петром Васильевичем, и репетиция продолжится. Но Геннадий Сергеевич на поверженную виолончель даже не оглянулся, как будто не видел ее падения и не слышал болезненного дребежания струн. Ни единый мускул не вздрогнул на молодом красивом лице нового дирижера. Он сделал по направлению к Петру Васильевичу широкий размашистый шаг и, указывая на пульт, резко протянул ему палочку:

- А Вы дирижируйте!

Кое-что в высоком дирижерском искусстве Петр Васильевич понимал и, встав за пульт, наверное, смог бы повести за собой оркестр. По крайней мере, ничуть не хуже второго дирижера (после ухода Виктора Ивановича как раз Петру Васильевичу вначале и предлагали должность главного дирижера, но он не принял ее, сославшись на возраст и плохое здоровье).

Оркестр совсем затаил дыхание, ожидая, чем закончится это столкновение.

Ждать пришлось недолго. Петр Васильевич бережно принял из рук Геннадия Сергеевича палочку, оглядел ее со всех сторон и вдруг сильным, отрывистым движением сломал пополам и бросил на пол к ногам молодого дирижера.

Теперь побледнел Геннадий Сергеевич, но не промолвил в осуждение Петра Васильевича ни единого слова, всем своим видом показывая, что ничего из ряда вон выходящего не случилось. За сломанной дирижерской палочкой он тоже не склонился, с пола ее не поднял, а поправил перед собой партитуру и через несколько секунд, пригласил оркестр к игре взмахом длинных натренированных пальцев:

- Продолжим!

Но продолжить репетицию не удалось. Петр Васильевич места своего среди оркестрантов не занял. Он спрятал виолончель вначале в футляр, потом в старый потертый чехол, прощально и повинно склонил голову перед своими товарищами и ушел домой. Геннадию Сергеевичу ничего не оставалось, как распустить музыкантов, велев им репетировать свои партии по классам.

* * *

Жил Петр Васильевич после недавней смерти жены один в большой просторной квартире, которую когда-то помог ему получить все тот же Виктор Иванович. Сын и дочь Петра Васильевича, окончив институты (к сожалению, не музыкальные), обосновались в Москве и Санкт-Петербурге, нарожали ему внуков, двух мальчиков и девочку, теперь уже подростков. Дети давно звали Петра Васильевича к себе, но он переезжать упорно не соглашался, опасаясь прежде времени обременять их своей старостью и немощью. Но главным было даже не это, главным был - оркестр. В нем заключалась вся жизнь старого музыканта.

Придя домой, Петр Васильевич зажег хрустальную высоко подвешенную к потолку люстру, старинную настольную лампу, бра, которые висели по обе стороны пианино, потом он расчехлил виолончель, внимательно проверил, не повредились ли действительно во время падения колки, подтянул несколько струн и, крепко сжимая инструмент в руках, сел на стул посредине комнаты.

Для начала Петр Васильевич сыграл два-три отрывка партии виолончели из Девятой симфонии Бетховена и остался своей игрой в общем-то доволен. Лишь в самом конце левая рука у него чуть-чуть вздрогнула, и Петр Васильевич недожал струну. Но повторять отрывок он не стал, смирился с невольной ошибкой, решив, что рука у него ослабела и вздрогнула от пережитого на репетиции волнения - а завтра все наладится.

Подождав пока последние тревожно-трагические аккорды симфонии Бетховена отлетели от него и погасли далеко за стенами дома, Петр Васильевич повторно осмотрел виолончель, протер ее фланелькою и стал играть любимого своего Моцарта, партии виолончели в Сороковой и Сорок первой симфониях. Он полюбил его музыку в раннем детстве, когда только начал посещать музыкальную школу, а с годами (особенно в старости) полюбил еще сильнее: от веселой и радостной музыки Моцарта, несмотря на эту старость, болезни и невосполнимые утраты, Петру Васильевичу хотелось жить и радоваться жизнью.

Без устали и перерыва он играл до глубокой ночи, и все огорчения минувшего дня показались Петру Васильевичу ничтожно-мелочными и случайными, не заслуживающими его переживаний. Сложил ноты и спрятал виолончель в футляр он лишь в третьем часу. Теперь можно было погасить люстру, настольную лампу, бра и ложиться спать. Но Петр Васильевич вдруг совершил неожиданный, почти мальчишеский поступок, на который в любом ином состоянии ни за что бы не решился. Он достал из буфета бутылку коньяка, налил полный с верхом стакан и на едином дыхании выпил его. Голова у Петра Васильевича закружилась, сердце опасно зачастило, но он не обратил на это ровно никакого внимания. Вдохновенно - радостная музыка Моцарта все еще звучала и жила в нем, а огорчения прошедшего дня безвозвратно умерли.

Спать Петр Васильевич лег не в спальне, а в зале на широком раскладном диване. Свет в комнате он выключить забыл, забыл даже раздеться, но зачем-то поставил у себя в изголовье виолончель, которая, казалось, продолжала играть сама по себе, и Петр Васильевич точно различал, что играет она заключительную часть «Реквиема» Моцарта.

А утром соседка, помогавшая убирать Петру Васильевичу в комнате, нашла его на диване мертвым…

* * *

Хоронили Петра Васильевича всем городом. Гроб с телом был выставлен в концертном зале филармонии. К нему непрерывнымым потоком шли друзья и знакомые Петра Васильевича, почитатели его таланта, бывшие и нынешние ученики. Рядом с гробом сидели потрясенные столь скоропостижной смертью Петра Васильевича его сын, дочь и трое внуков. Из Милана срочно прилетел Виктор Иванович. Он собрал музыкантов, встал за пульт, и оркестр, прощаясь с Петром Васильевичем, приглушенно играл лирически-грустную Сороковую симфонию Моцарта.

Геннадий Сергеевич узнал о смерти старого виолончелиста одним из первых. Все-таки он был теперь главным дирижером, руководителем оркестра, и ему незамедлительно позвонили из Управления культуры о трагическом происшествии. Геннадий Сергеевич воспринял его вначале без особого удивления: старики на то и старики, чтоб умирать. Но потом, вспомнив о вчерашней размолвке с Петром Васильевичем, заперся в своем гостиничном номере и стал думать, как ему быть: идти на похороны или не идти. Если идти, так это непременно придется выслушивать упреки и обвинения, мол, умер старик после ссоры и столкновения с ним. Честно говоря, ничего серьезного между ними и не произошло. На репетициях случается еще и не такое. Сколько раз Геннадию Сергеевичу в Москве главный дирижер говорил слова куда более обидные, чем те, которые сказал он виолончелисту, и Геннадий Сергеевич выслушивал их без истерик и ломания дирижерских палочек. На то они и репетиции, чтоб устранять все ошибки и просчеты. Зато потом, на концерте их не будет. Так что никакой роковой вины Геннадий Сергеевич за собой не чувствовал.

Но и не пойти на похороны было нельзя. Тогда возникнут другие, еще более нелестные разговоры, мол, новый главный дирижер относится к оркестру с высокомерием и явным пренебрежением, раз не посчитал нужным отдать дань последнего уважения одному из лучших музыкантов и музыкальных педагогов города.

Взвесил все «за» и «против», Геннадий Сергеевич решил все же пойти. Но, будучи человеком не совсем обычным, способным на всякие, самые непредсказуемые (а часто и эпатажные) поступки, он и здесь остался верен себе. Вместо темного, траурного костюма, в котором полагалось являться на похороны, Геннадий Сергеевич тщательно выгладил и надел ослепительно белый, пошитый в Москве у известного кутерье на заказ костюм. Старые воспитанные в неисправимом атеизме люди просто забыли, что в истинном православии траурными считаются как раз белые, а не черные одежды. Геннадий же Сергеевич, подрабатывавший на последних курсах консерватории регентом хора в небольшом церковном приходе, об этом прекрасно помнил и надел на похороны белый костюм вполне осознанно и даже нарочито, подчеркивая тем самым, что его скорбь и печаль гораздо сильнее и глубже скорби и печали всех остальных людей, одетых в черное.

Когда Геннадий Сергеевич вошел в зал филармонии, собравшиеся с изумлением оглянулись на него, затаенно и осуждающе притихли, и лишь один оркестр продолжал играть симфонию Моцарта. Геннадий Сергеевич на осуждающую эту тишину, к которой внутренне был готов, никак не отреагировал. Он занял место в задних рядах зала и стал напряженно прислушиваться к игре оркестра, приглядываться к Виктору Ивановичу, к его манере дирижирования. Вскоре Геннадий Сергеевич нашел, что играет оркестр с полной отдачей, чисто, и проникновенно, как будто всех музыкантов в один день подменили. Во всяком случае, совсем не так, как играл на репетициях, когда за пультом стоял второй дирижер. Это по-хорошему удивило и обрадовало Геннадия Сергеевича: значит, с оркестром (омолодив его хотя бы на треть) можно работать и рассчитывать на успех.

За все время, пока длилась «гражданская панихида», никто к Геннадию Сергеевичу не приблизился, не поздоровался, не заговорил о случившемся. Но Геннадий Сергеевич и этому не придал никакого значения. Во-первых, его в городе еще мало кто знает, во-вторых, на похоронах, опять-таки согласно старинному обряду, здороваться, желать друг другу здоровья в присутствии покойника не положено, а в-третьих - его белый пошитый по последней моде костюм! Он, словно охранная, запретная черта, отталкивал и никого не подпускал к Геннадию Сергеевичу. Лишь под самый конец панихиды к нему подошел начальник Управления культуры, напористый, чрезмерно властный человек (по слухам, из неудавшихся музыкантов-баянистов). Он крепко, за руку поздоровался с Геннадием Сергеевичем, то ли не зная старинного обычая, то ли намеренно пренебрегая им, и кивнул в сторону заваленного цветами гроба с телом Петра Васильевича:

- Я давно говорил ему - пора заканчивать. А он уперся: поиграю еще, послужу. Вот и доигрался!

Пока Геннадий Сергеевич соображал, что и как ответить на эти раздражительные слова начальника Управления, тот вдруг прикоснулся к его плечу, будто хотел на ощупь потрогать, помять в пальцах добротный, завидного качества и покроя белый костюм, и добавил:

- А на выходку Петра Вы не обращайте внимания! («Все-таки донесли»,- успел подумать Геннадий Сергеевич). Он всегда был таким - занозистым и упрямым!

- Я не обращаю,- незаметно поправил на плече смятый, скомканный в складку тонкими пальцами бывшего баяниста костюм.

Панихида тем временем закончилась. Гроб под траурно-торжественные аплодисменты стали выносить из зала. (Геннадий Сергеевич относился к этой новомодной затее сдержанно).

- Вы на кладбище поедете?- уже на бегу спросил его Начальник.

- Поеду! - утвердительно ответил Геннадий Сергеевич, хотя еще минуту тому назад сомневался: ехать – не ехать. И был склонен к тому, чтоб не ехать. Побыл на панихиде - и достаточно, а хоронят покойного пусть люди более родные ему и близкие.

- Тогда прошу в мою машину, - пригласил его заботливый опекун и принялся давать какие-то строгие, наставительные распоряжения крепким ребятам в черных костюмах – сотрудникам Бюро ритуальных услуг.

Приглашение это было совсем не лишним. Ехать в одном из громадных автобусов, специально заказанных для похорон или в маленьком автобусе-пазике, где разместился оркестр во главе с Виктором Ивановичем, Геннадию Сергеевичу не хотелось (он, скорее всего и не поехал бы) - ведь опять пойдут косые взгляды, глубокомысленное умолчание, а то и шушуканье на его счет. В машине же начальника Управления культуры Геннадий Сергеевич будет чувствовать себя в полной безопасности.

* * *

Хоронили Петра Васильевича на старом давно закрытом кладбище, где была Аллея Славы, пантеон для наиболее заслуженных и известных людей города, что-то вроде Новодевичьего кладбища в Москве. Дети Петра Васильевича, правда, хотели похоронить отца рядом с матерью на новом загородном кладбище, которое называлось Сосновым, но руководство настояло на своем: Петр Васильевич заслужил право лежать в одном ряду с самыми выдающимися людьми города. Он тоже неотъемлемая часть его славы. А жену Петра Васильевича после подзахоронят к нему и установят общий памятник за счет администрации. Сын и дочь Петра Васильевича не смогли устоять перед таким напором и поддались на уговоры начальства.

Возле могилы пошли прощальные речи, воспоминания о Петре Васильевиче, каким он был выдающимся музыкантом и педагогом, как скромно и неприметно жил в быту, как все любили его, и какая это невосполнимая утрата для городской культуры. Несколько музыкантов, духовиков и скрипачей, выстроившись за земляной свежей насыпью, опять приглушенно и ненавязчиво играли Моцарта.

Геннадий Сергеевич нашел себе место позади всей процессии, в тени низко склонившейся над аллеей липы. Точно так же, как и в зале филармонии, никто не замечал и не затрагивал его. Геннадия Сергеевича это вполне устраивало: он как бы присутствовал на похоронах, но как бы и не был на них. И только начальник Управления культуры, которому по должности полагалось все видеть и замечать, опять высмотрел Геннадия Сергеевича, пробрался к нему сквозь толпу и доверительно спросил:

- Вы что-нибудь скажете?

- Нет,- минуту подумав, ответил Геннадий Сергеевич.- Здесь и так уже все сказано.

- Ну, смотрите,- похоже, именно на такой ответ и рассчитывал Начальник, хотя и чувствовалось, что ему было бы любопытно услышать Геннадия Сергеевича. Все-таки именно он пригласил его на должность главного дирижера оркестра и теперь несет перед творческой общественностью города и области полную ответственность за каждый шаг и поступок своего назначенца. Выступить Геннадию Сергеевичу не мешало бы, сгладить досадное недоразумение, возникшее на репетиции. Но, с другой стороны, может быть, Геннадий Сергеевич и прав: говорить ему нечего, да и не следует. Заносчивую творческую интеллигенцию, актеров, писателей, художников, только попусти, так она на голову сядет.

* * *

Ничего не сказал Геннадий Сергеевич и на поминках, которые были организованы в студенческой столовой музыкального училища. Начальник Управления и тут предусмотрительно усадил его рядом с собой. Своим покровительством он защищал и оправдывал Геннадия Сергеевича в глазах деятелей искусства, снимал с него даже самую малую вину за все случившееся с Петром Васильевичем. И этого нельзя было не ценить.

Под охранным крылом начальника Управления Геннадий Сергеевич сидел за поминальным столом тоже как бы в отдалении (и отдельности) от всех собравшихся, сосредоточенно молчал, и в этой сосредоточенности пристально следил за оркестрантами, стараясь выявить их характеры, знание которых ему в будущем не помешает. Но больше всего он наблюдал за Виктором Ивановичем, надеясь, что тот непременно подойдет к нему (не может не подойти), познакомится и скажет несколько напутственных слов своему приемнику.

Но Виктор Иванович к Геннадию Сергеевичу так и не подошел. Сказал, пожалуй, самую проникновенную речь о Петре Васильевиче и до конца поминок неразлучно находился в одном ряду с оркестрантами. Сам же Геннадий Сергеевич подходить к нему тоже не стал. Виктор Иванович хозяин, а Геннадий Сергеевич пока что всего лишь гость, и по этикету первым должен подходить хозяин. Впрочем, ни в знакомстве, ни в каких бы то ни было наставлениях Виктора Ивановича Геннадий Сергеевич не нуждается - со временем он сам во всем разберется. Но саднящий осадок от невнимания Виктора Ивановича у него на душе остался. Тут скрывать нечего.

* * *

Три дня после похорон Петра Васильевича ни репетиций, ни концертов в филармонии не было. А на четвертый, как обычно, в десять часов утра оркестранты заняли свои места на сцене. Потеря - потерей, траур - трауром, а жизнь продолжается, билеты на предстоящие концерты проданы, и музыкантам надо быть в надлежащей форме - репетировать, как можно больше и настойчивей.

Дома, в гостинице и по дороге в филармонию Геннадий Сергеевич тщательно обдумывал, с какой вещи он начнет сегодня репетицию, и решил, что лучше всего с Пятой симфонии Чайковского: она более мелодичная и не такая безысходно-трагическая, как Девятая Бетховена.

Но как только Геннадий Сергеевич встал за пульт и увидел настороженно-молчаливых оркестрантов, так тут же решение свое и переменил.

- Играем Девятую Бетховена! - объявил он, потом выдержал небольшую паузу, давая музыкантам возможность отыскать нужные ноты, и взмахнул палочкой.

Но оркестр не вступил. Геннадий Сергеевич с удивлением и досадой окинул цепким, вопрошающим взглядом оркестр и опустил палочку. Судя по всему, он все-таки поторопился, и музыканты просто не успели разобраться в нотах и расставить их на пюпитрах.

Геннадий Сергеевич терпеливо подождал еще две-три минуты, а когда они истекли, гораздо громче, чем в начале репетиции, произнес:

- Играем Девятую!- и опять взмахнул палочкой.

Но оркестр не вступил и на этот раз, хотя ноты всеми музыкантами были найдены и наглядно развернуты на пюпитрах: скрипачи и виолончелисты не вскинули смычки, гобоисты и кларнетисты не поднесли к губам трости, духовики - мундштуки, ударники не взяли в руки палочки и тарелки.

Геннадий Сергеевич все понял, едва заметно усмехнулся, но отступать не был намерен. Как ни в чем не бывало, он снова поднял палочку, предварительно, правда, постучав ею по пульту, призывая музыкантов сосредоточиться.

Но они не подчинились ему и в третий раз.

Любой иной дирижер в такой ситуации, наверное, растерялся бы и начал выяснять с музыкантами отношения, но Геннадий Сергеевич не был любым иным. Он усмехнулся на глупую их обструкцию совсем уже открыто и в четвертый раз поднял над головой небрежно зажатую в руках палочку.

И тут вдруг откуда-то из задних затемненных рядов зрительного зала раздался повелительный, жесткий голос:

- Играйте!

Геннадий Сергеевич оглянулся на этот голос и увидел там одиноко сидящего Виктора Ивановича. И в ту же секунду оркестр, подчиняясь окрику Виктора Ивановича слаженно, во всю силу и мощь вступил и самостоятельно повел начало Девятой симфонии Бетховена.

Геннадий Сергеевич невольно вздрогнул и крепче сжал в руках палочку, словно боялся ее обронить. В общем-то ему ничего не стоило подхватить на лету музыку, слиться с ней, покорить себе оркестр и довести игру в заданном Виктором Ивановичем трагически величественном звучании до последней ноты. Но вместо этого Геннадий Сергеевич повернулся к оркестру спиной, спрятал палочку в нагрудный карман пиджака и сквозь запасную дверь зрительного зала ушел из филармонии…

* * *

В гостинице Геннадий Сергеевич выпил рюмку коньяку и, постепенно успокаиваясь, сел в кресло. Его неодолимо начало клонить ко сну, и он на самом деле вскоре уснул глубоким, охранительным сном.

Спал Геннадий Сергеевич, минут десять-пятнадцать, а потом неожиданно вскинулся (хотя вроде бы ничего сколько-нибудь тревожного и опасного ему не снилось и не грезилось) и с недоумением оглядел гостиничную, чужую ему комнату, не понимая, что это за комната, и почему он в ней находится.

Но через мгновение Геннадий Сергеевич все уже вспомнил, вскочил на ноги и весело рассмеялся своему наваждению. Он принял душ, выпил еще одну рюмку коньяку и решил пойти погулять по городу, в котором ему теперь предстояло долго и счастливо жить.

Переодеваясь, Геннадий Сергеевич открыл чемодан (за две недели пребывания в гостинице так и не удосужился разобрать его), пересмотрел туго прижатую ремнями стопку рубашек и все сомневался, какую выбрать. Он удивился этой своей щепетильности и в конце концов выдернул первую попавшуюся - белую, со стоячим узеньким воротничком. И вдруг вместе с рубашкой из чемодана выпал коричнево-темный, заметно потертый на рукоятке револьвер. Геннадий Сергеевич на всякий случай приобрел его перед самой поездкой в незнакомый, дремуче-провинциальный (небось бандитский) город у одного оружейника-умельца.

Вначале Геннадий Сергеевич хотел было спрятать револьвер назад в чемодан, но потом взял в руки и стал с пристрастием рассматривать его. Покупал револьвер Геннадий Сергеевич поспешно и в общем-то тайно, и ему тогда было не до осмотра. Теперь же Геннадий Сергеевич всерьез обеспокоился, исправен револьвер или нет, и не даст ли он в самый опасный, решительный момент осечки. Геннадий Сергеевич проверил и дуло, и рукоятку, и курок, с широкого размаха, всей ладонью крутанул пустой барабан. Все вроде было исправным и надежным - стреляй хоть сейчас.

Когда же барабан остановился, Геннадий Сергеевич осмотрел револьвер еще раз и даже подумал, а не взять ли его с собой на прогулку. И все-таки не взял: на улице стоял ясный, солнечный, день, никто Геннадию Сергеевичу на городских проспектах и бульварах угрожать не мог (ночью, в непроглядной темени - иное дело), и револьвер вряд ли ему понадобиться. Геннадий Сергеевич протер его носовым платком, улыбнулся своим страхам и действительно стал прятать на дно чемодана, под аккуратно сложенные нотные тетради.

Но при взгляде именно на эти тетради, где были записаны все самые любимые произведения Геннадия Сергеевича, которые ему предстояло в ближайшее время разучивать с оркестром, настроение у него резко переменилось. Геннадий Сергеевич помрачнел, нахмурился, улыбка сошла с его лица, и он вдруг совершил поступок, на который ни в какой ином состоянии ни за что бы не решился. Машинально, как будто делал это тысячи раз, Геннадий Сергеевич зарядил револьвер одним - единственным патроном, как это делают во время игры в «русскую рулетку» (сколько раз он видел ее в старых кинофильмах и пьесах), снова крутанул отяжелевший барабан, приставил дуло револьвера к виску и положил указательный палец на спусковой крючок.

Холодный, ледяной озноб пробежал по спине Геннадия Сергеевича и застыл где-то между лопаток. Он закрыл глаза и в таком напряженном, скованном положении долго стоял посреди комнаты, наслаждаясь темнотой и охватившим его страхом (водилась за Геннадием Сергеевичем подобная страсть).

Но вот он опять чувствовал в себе перемену настроения (и явно к лучшему: ледяной озноб на спине и между лопаток бесследно исчез, будто растаял и испарился). Геннадий Сергеевич начал медленно опускать револьвер и почти что уже опустил его. Но в это мгновение навстежь распахнутая форточка под напором ветра с грохотом и лязгом захлопнулась. Геннадий Сергеевич вздрогнул (точно так же, как от голоса Виктора Ивановича на репетиции), вскинул голову на стекольно-лязгающий звук удара - указательный палец у него тоже вздрогнул и сам по себе, без воли и участия Геннадия Сергеевича нажал на спусковой крючок…

* * *

Пожилая горничная, проходившая в эти минуты мимо номера нового

жильца, которого она с первых дней невзлюбила (странный какой-то, нелюдимый и мрачный) услышала за дверью подозрительный резкий хлопок. Она замедлила шаг, из любопытства склонила даже голову в сторону двери, но ничего интересного там больше не случилось, и горничная пошла дальше, решив, что мрачный этот, вечно чем-то недовольный жилец, наверное, вернувшись с репетиции, открыл бутылку шампанского.

Часа полтора горничная убиралась в дальних, угловых номерах, но к полудню опять подошла к двери нового жильца. Надо было убраться и у него, сменить белье, полить на подоконнике цветы.

Проверяя, дома жилец или куда-нибудь ушел, пока она наводила порядок в других номерах, горничная требовательно постучала в дверь. Но на ее настоятельное законное требование никто не откликнулся. Горничная, подождав минуту, постучала во второй раз и в третий, а потом безбоязненно открыла дверь своим ключом.

Геннадия Сергеевича она увидела сразу, еще только войдя в узенький, слабо освещенный коридор. Он лежал посреди комнаты, держа в одной руке револьвер, а в другой белую, покрытую в нескольких местах красными пятнами рубашку.

Горничная была женщиной многоопытной и непугливой. За долгие годы работы в шумной цирковой гостинице она насмотрелась и наслышалась всякого, в том числе и стрельбы (у дрессировщиков хищных зверей, львов и тигров, всегда было оружие) с ранениями, а то и смертельным исходом.

Первым делом горничная вызвала скорую помощь и милицию, потом позвонила директорам гостиницы и цирка и, нарушая всю субординацию, начальнику Управления культуры, которого знала еще с тех пор, когда он, работая инструктором обкома партии, частенько захаживал в гостиницу к актерам и актрисам.

Скорая помощь и милиция приехали почти одновременно. Но чем-нибудь помочь Геннадию Сергеевичу они уже не могли. Дежурный врач лишь констатировал смерть, а милиция после недолгого осмотра места происшествия составила протокол, в котором предварительно, но с твердой уверенностью, предположила случай самоубийства.

Директор гостиницы и директор цирка отнеслись к происшествию спокойно, без лишней паники и возбуждения. Неприятно, конечно, но никакой их вины в случившемся не было. Начальник же Управления расстроился не на шутку: он прямо на глазах посерел и осунулся лицом. Непосредственной его вины тоже вроде бы не было, но вместе с тем она и была. Это Начальник хорошо усвоил еще в обкоме партии.

- Без меня ничего не предпринимать! – строго-настрого приказал он директорам и ушел к себе в Управление созваниваться с кем следует и здесь в городе, и в Москве.

* * *

Машина по перевозке трупов приехала через полчаса. Два санитара запеленали тело Геннадия Сергеевича в черный целлофановый пакет и увезли в морг. Там он, в сыром холодном подвале лежал три дня. Все эти три дня начальник Управления безотрывно занимался похоронами делами: созванивался с Министерством культуры, организовывал машину, чтоб отвезти Геннадия Сергеевича в Москву (не хоронить же его здесь, в чужом городе!), редактировал текст телеграммы соболезнования родным и близким покойного.

Увезли Геннадия Сергеевича в ночь на четвертый день, положив его все в том же черном целлофановом пакете на заднем продольном сидении автобуса (гроб согласно договоренности заказывался в Москве).

Поначалу начальник Управления сам вызвался сопровождать покойного в столицу, но в последний момент его отвлекли другие служебные обязанности, которые без участия Начальника никак решиться не могли, и он откомандировал туда одного из своих заместителей.

* * *

Тот вернулся домой через три дня, доложил, что все обошлось нормально, без особых неожиданностей и осложнений и, главное, без упреков в адрес областного руководства (а они вполне могли возникнуть), которое, мол, не уберегло такого талантливого и многообещающего дирижера, каким был Геннадий Сергеевич. Увлекаясь, заместитель принялся было рассказывать о московских похоронах и поминках более подробно, в деталях и частностях, но Начальника опять куда-то вызвали срочным телефонным звонком. Он оборвал разговор, отпустил заместителя и уже вдогонку ему, на пороге кабинета сказал, что в деталях и подробностях тот расскажет обо всем как-нибудь потом, в свободное время…

27.11.-11.12. 2010 г.

г. Воронеж