Елена ПЕРЕПЁЛКИНА (original) (raw)
О проекте
Редакция
Авторы
Галерея
Книжн. шкаф
Архив 2001 г.
Архив 2002 г.
Архив 2003 г.
Архив 2004 г.
Архив 2005 г.
Архив 2006 г.
Архив 2007 г.
Архив 2008 г.
Архив 2009 г.
Архив 2010 г.
Архив 2011 г.
Архив 2012 г.
Архив 2013 г.
"МОЛОКО"
"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"
СЛАВЯНСТВО
РОМАН-ГАЗЕТА
"ПОЛДЕНЬ"
"ПАРУС"
"ПОДЪЕМ"
"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"
ЖУРНАЛ "СЛОВО"
"ВЕСТНИК МСПС"
"ПОДВИГ"
"СИБИРСКИЕ ОГНИ"
ГАЗДАНОВ
ПЛАТОНОВ
ФЛОРЕНСКИЙ
НАУКА
Елена ПЕРЕПЁЛКИНА
«Возьми меня с собой» и другие рассказы
Мысли о дочери
«Опять заборзовала, - со злостью думала Валентина Ивановна, пропалывая картошку. - И в кого только она у меня такая? Она и по малолетству такая была. Дома уж не сидела, все погулять ей, за ручку походить. Да ведь по молодости все такие. Ничего не скажешь. Кровь играет. Ну, это ладно, а тут-то тридцать лет! Ольга у нее уже взрослая, краситься начала. Какой пример мать подает? И ведь обожглась уже крепко… Молоденькая, девять классов закончила, только в училище поступила. И на тебе. К ногам: «Мамочка, прости». Мать простит, все простит. Я ведь тогда уж и так говорила, грешным делом, может, в больницу сходим, аборт сделаем? Нет, ревет, плачет: «А вдруг детей больше иметь не смогу». Ладно, ничего. Хоть Димка согласный был, хотя и самому восемнадцати не было. А моей-то дуре и того шестнадцать только-только исполнилось. И свадьба была, разрешили. Ну ладно, думаю, Господи благослови, хоть жить будут. С дитем-то не погуляешь. Три года ровно, а потом опять дурить. Да ведь не изменница она какая, не по рукам ходит, просто кровь горячая, нужна ей эта гулянка, танцы, веселье. А Димка домашний, ночь не ночевала, а утром пришла, он ей без слов по зубам, передние и выбил. Ох, дура, дурища! Сколько лет после развода – одна никогда не была. То с одним, то с другим. И всех ведь со мной знакомит: «Мам, я люблю его». И всех любит, а все не везет и не везет. Я всю жизнь одна, так у меня один мужик и был, сколько потом не сватались – никого не надо. То ли не везло? Будто я ей свое невезение передала. А ей все нужны, кто ни поманит. Может, одна боится остаться? Ольгу бы пожалела. Кто из нее вырастет?»
Валентина Ивановна резко, даже с ожесточением вырывала сорняк – березку, которая обвивала и душила стебли картошки, отчего потом не росли и гнили клубни.
«Ну, вот вроде наладилась маленько жизнь, квартиру купили, кой-как наскребли. Хоть один нормальный мужик попался. Хотя какой он мужик – мальчишка, на пять лет моложе. И то ладно, зубной врач. Болтун только, так он до старости такой будет. Но хоть не пьет, в рот ей глядит. Правда, белоручка, маменькин сыночка, делать ничего не умеет. Ну так ничего, лишь бы жили. Научится. Родить ей надо, он ведь молодой, ему своих деток хочется. Какой он Ольге отец - брат старший. Ольгу жалко».
Валентина Ивановна хлестко работала тяпкой. Без перчаток выдергивала крапиву, не чувствуя или не обращая внимания на то, что она колет руки.
«Ну ведь Наташка всем хороша - работящая. Горбатится в этом магазине с утра до ночи, и всегда народ у них, когда ни приди. Ноги от вен синие уже, ничего - не жалуется. А домой приходит… Собаку эту еще завели. В однокомнатную-то квартиру! Одни волосы от нее. Посуда не мытая, вещи валяются. Дома шаром покати. Ольга на улице. Этот тоже ничего делать не хочет. Конечно, руки опускаются. С каторги - на каторгу. Терпели ведь бабы, и ты терпи», - Валентина Ивановна разогнула спину, выпрямилась. Сердце что-то жжет. Присела на лавку. Ей вдруг представилось, что с Наташкой что-то случилось, а вдруг на пруд поехали… Напились. Утонула. Или избили, или чего хуже... Валентина Ивановна задышала часто, глаза закрыла. Но вроде ничего, отпустило. Снова стала работать.
Весь день сегодня неспокойный, с того момента, как утром заехал зять:
- Наташа дома не ночевала. Телефон не отвечает. На работе девчонки сказали, что она с напарницей на какую-то дачу уехали. – И вдруг он то ли со злостью, то ли с горечью, как ребенок в истерике, закричал: - Ее родительских прав лишать будут, а Ольгу в детдом отдадут!
И выбежал из дома.
Валентина Ивановна прилегла и несколько минут лежала, но не спрячешься от своих мыслей. Пошла в огород - поработать. Яблоки собирает - думает, картошку полет - опять не забудется, помидоры оборвет, огурцы... А мысли не остановишь, и рисуют они в воображении картины. И злится она, и жалеет.
Вот уж вечереть начало. Черпает из ржавой бочки лейкой воду Валентина Ивановна – ходит, поливает. Ни на секунду не забудется. Соседка придет, спросит: «Чем огурцы удобряли?» - ответит. А сама все про дочь думает. Вот и вечер уже, дом запирать надо. Смотрит по сторонам, нет никого.
«Хоть бы ко мне пришла».
Дверь запирает, вздохнет: «Уйдет он от нее, кому такая баба нужна?».
Легла Валентина Ивановна. Скрипит кроватью – с боку на бок переворачивается. Сон не берет.
«Может, я где виновата? Не углядела? Не помогла? Не спросила, где надо? Ведь без отца росла. Я ей и за отца, и за мать была. Отец мать не заменит. А мать отца? Нет. Не было у нее примера, как жить в семье, как мать с отцом говорят, как заботятся. Я одна у нее перед глазами. Вот она и не знает, путается. Никак в толк не возьмет, что коли есть у тебя муж, ты уж глаза книзу держи, хвостом не виляй. А погулять хочется, вместе идите. А коли устала ты, помощи тебе нету? Все равно не дури. Баба есть баба, ей всегда тяжело было испокон веку».
Не выдержала Валентина Ивановна беспокойства своих мыслей. Встала, халат накинула.
Во двор вышла. Уж совсем потемнело. Со скрипом открыла калитку, пошла вниз по дороге.
- Ты куда это, Валентина? - послышался голос из темноты.
Глаза у Валентины Ивановны немного привыкли, и она увидела за забором соседку Татьяну.
- До дочери схожу.
- Погоди-ка, - Татьяна заскрипела железным засовом, отворяя калитку.
- Нужда, что ли, какая? – подошла она ближе и тихо, с участием, спросила, внимательно вглядываясь в лицо Валентине Ивановне.
- Да нет… так…
- Этак ты до утра идти будешь, - успокоено, что беды нет, сказала Татьяна.
- Скажешь тоже - до утра. За час дойду.
- Нет, пойдем, ко мне зайдем, позвонишь ей.
- Да нет, я добегу.
- Если дело не важное, пошли, позвонишь. А то выдумала - на ночь глядя. Я пойду закрывать, а ты поговоришь.
- Да вы уж, чай, спите.
- Спим, не спим, пошли.
Валентина Ивановна покорилась, прошла. Татьяна включила ночник и вышла. Валентина Ивановна набрала номер.
Трубку взял зять:
- Пришла, - не то спокойно, не то равнодушно сказал он.
«Слава Богу, жива», - облегченно подумала Валентина Ивановна.
- Алло, - услышала она голос дочери и по голосу почувствовала многое: и то, что раскаивается она, и то, что уже состоялся у них серьезный разговор.
Валентина Ивановна не то поругать ее хотела, не то пожалеть. Но вместо этого слезы покатились у нее из глаз. Все, что терпелось за день, как будто получило дорогу.
- И в кого только ты у меня такая, - все, что смогла, сказала Валентина Ивановна.
- Мам, ну ладно тебе, все нормально. Сорвалась. Мы все решили. Все хорошо. Мы завтра к тебе приедем. Не плачь. Все хорошо, ну правда, мам.
Обратно шла Валентина Ивановна быстро, и так же быстро сменялись ее мысли:
«Вот дурища, бессовестная. Паразитка! И дочь ведь, и муж. Что ей еще надо, так счастья нет, еще дурит. Ну, завтра я ей дааам! Получит она у меня». Но уже не было зла и тревоги в ее мыслях. Сердце было спокойно. Теперь жечь не станет.
Сама не заметила Валентина Ивановна, как дошла до дома, как закрыла дверь, как разделась и легла.
«Завтра надо в погреб слазить, картошка у них, наверное, кончилась», - лежа думала Валентина Ивановна. Но усталость сегодняшнего дня взяла вверх, и она уснула.
Возьми меня с собой
Утро было холодным и пасмурным, ночью моросил дождь, пахло мокрым деревом. Плотный мужчина с большим походным рюкзаком за спиной, с удочками в руках, торопливо вышел из подъезда. Чуть погодя, из того же подъезда, выбежала высокая девочка, тринадцати лет, в руках у нее тоже была удочка. Девочку звали Таня. Она догнала отца и пошла немного позади него. Не останавливаясь, она сорвала листочек с дерева, даже не посмотрев с какого. Он был прохладный, влажный, она потеребила его, зачем-то приложила к щеке, и, опустив руку, выронила.
- На Черненькое поедем, - только сказал отец за всю дорогу до гаража. Они привязали удочки к раме, сели на велосипеды и мимо дома, с ветерком, съехали с горы и повернули к железной дороге.
Отец всегда ездил на рыбалку один или с друзьями и приходил домой поздно, с рыбой, с загорелым лицом, веселый, подгулявший. И Таню он не взял бы, если бы она сама не проснулась первая и не встала одетая с маленькой бамбуковой удочкой на пороге.
Долго искали Черненькое, ехали вперед и возвращались снова, наконец, свернули и по узкой тропке, съехали к озеру. Черненькое - широкое туманное, с зелеными узорами ряски у берега, с желтыми кувшинками и плотными, будто резиновыми, листьями. Недалеко от берега - несколько лодок с рыбаками, уже почти хорошо различимых в тумане над озером, который почти расселся.
Отец молча скинул рюкзак, отвязал от багажника насос и стал надувать лодку. Хмуро оглядываясь по сторонам, быстро работая ногой.
- А можно, я попробую? - попросила Таня.
- Потом попробуешь, некогда.
Таня села в лодку, отец оттолкнулся от берега, сделал два шага по воде и запрыгнул.
Играла рыба, быстрый улов, азарт. Они поглядывали друг на друга и улыбались. Ловились одни ратаны, отец в полголоса говорил, что раньше их не ели, брезговали, отдавали кошкам, а сейчас рыбы мало, поэтому и ратанов жарят. Стало припекать солнце. Таня сняла обе кофты и осталась в майке, оголив острые, мамины плечи. От папы у нее была только ямочка на подбородке, которой она очень гордилась. «Моя дочка, - говорил отец, - если ямочка на подбородке, значит, мудрая».
- Смотри, сколько лягушек! – вскрикнула Таня.
У отца сорвалась рыба.
- Да что ж ты орешь-то! – грубо, с досады крикнул он.
Лодку отнесло в сторону, ближе к тяжелым плавающим листьям кувшинок, на которых маленькие зеленые с желтыми полосками лягушки грелись на солнце. Одна, прямо у самой лодки, стала раздувать щеки. Другие, мелкие, привязались к Таниному поплавку, она вытаскивала и снова забрасывала удочку, но они не отставали. Наконец удочка запуталась в ряске. Таня дернула, еще раз, но крючок сидел крепко. Она испуганно оглянулась на отца, на его широкую спину и толстую загорелую шею, на чуть поседевшие ближе к ушам волосы. Таня замерла: «Если скажу, будет рычать». Она подергала еще немного.
- Ты чего там? - оглянулся отец.
- Чего-то удочка не вытаскивается, - хрипло, от долгого молчания, ответила Таня.
Отец выхватил удочку, подергал, повертел.
- Че, нормально не можешь?
- Да это лягушки лезли.
- Ко мне почему-то никто не лезет. Всё, хана удочке.
Таня молча опустила пальцы в прохладную воду, отвернувшись от отца.
- На, лови теперь, как хочешь, - буркнул отец и тоже отвернулся.
Сколько себя помнила Таня, отец всегда плелся с работы, болтаясь из стороны в сторону. Сначала она не замечала, не различала.
-Мам, а папка пьяный пришел? – спрашивала она у мамы.
- Ты что, не видишь, что ли?
Таня смотрела на прислонившегося к стене отца и мотала головой.
- Эх ты-ы, - говорила мама отцу и больно кулаком тыкала его в лоб. - Дочка маленькая пока, не понимает, а вырастет ведь. И все поймет.
Скоро и во дворе стали кричать девчонки, кто постарше:
- Танька, смотри, твой папка опять пьяный идет!
- Галь, ты чего, может, ей обидно.
- Ну прям! Тебе ведь не обидно?
- Нет, - тихо отвечала Таня, опустив голову. Она еще не знала, обидно ей или нет. Но настроения играть уже не было.
Ее двоюродный брат Серенька маленький, а понимать стал все раньше Тани. Его отец пил с утра, мать тоже выпивала.
«Отец пьет – полбеды, а вот если и мать пьет – это уже настоящая беда», - говорила всегда Танина мама.
Праздники они справляли вместе с Таниной семьей. Как-то раз за вкусно накрытым столом шумно праздновали отцов день рожденья. Выпивка закончилась, и Гришку, отца Сереньки, заслали за самогонкой на пятый этаж. Все были веселые. Таня танцевала со взрослыми, а Серенька грустно сидел близко у телевизора. Гришка незаметно вернулся, все закружилось под громкую музыку, и когда решили поднять еще один тост, бутылки не было. Налетели на Гришку, а он кричал визгливым голосом, что он вроде бы принес, а может быть, еще не ходил. Стали искать по всей квартире, поднялись на пятый этаж. Таня весело заглядывала под стол:
- Как вверх улетела, - повторяла она за всеми.
Потом села рядом с Серенькой:
- Ты не видел? – с улыбкой спросила она. Серенька молчал, а потом быстро шепнул Тане в ухо:
- Это я спрятал… только не выдавай… за телевизором.
Таня удивленно посмотрела на Сереньку:
- Ну ты дае-ешь!
Рассказала маме, а та сделала вид, что сама нашла. Вечер продолжился. И никто не заметил, как Серенька ушел в другую комнату и за кроватью, прижавшись белесой головой к коленкам, заплакал.
Таня повернулась к своей удочке и осторожно потянула ее. Леска свободно прошла сквозь ряску, и она легко вынула из воды крючок.
- Пап, смотри, получилось! – засмеялась Таня.
Отец одобрительно кивнул.
Наконец клюнул карась. Первого вытащил отец - широкого, с высоким сплющенным телом, серебряной чешуей и красноватыми плавниками. Это уже не черный, похожий на толстую короткую змею, ратан.
Как ни хотелось Тане, карась к ней не шел. Но вот поплавок с силой нырнул под воду, Таня дернула на себя удочку. Леску унесло влево.
- Подсекай! – советовал отец.
Таня резко дернула влево и с силой вверх, так что чуть не упала. В воздухе повис крупный ратан, с приплющенной головой и огромным широким ртом, которым он наглухо заглотил червя. С крючка снять не получалось, отец дергал вправо, влево, но крючок сидел далеко.
- Нечего было так телеться, - опять придирался он, - сразу подсекай, он же заглатывает.
Ратан бился, но крючка не уступал. Отец ворчал, матерился, нервно дергая леску, не жалея ратана.
- Все-таки бабы глупый народ, - усмехнулся он, вытащив крючок.
- Сам ты дурак! – не выдержав, горячо крикнула Таня.
Когда отец не пил, до Тани ему не было дела, он молча смотрел телевизор и раздраженно прибавлял звук, если Таня с мамой о чем-то смеялись и громко разговаривали на кухне. Когда же он приходил полупьяный, то начинал приставать, мешал смотреть телевизор или учить уроки. Когда Таня была маленькая, такой папка ей очень нравился: он смеется и играет шашками в «Чапаева», позволяет привязывать на шею красный бант и водить по квартире, даже мама смеялась тогда.
Таня сама не заметила когда стала злиться и обижаться на отца. А трезвому ничего высказать не могла. Он как будто закрывался в свою скорлупу, и теперь к нему было совсем не пробиться.
На прошлой неделе Таня сидела у себя в комнате:
«Лексика современного русского языка стилистически не однородна: одни… слова», - вслух учила она правило, когда услышала долгий звонок в дверь. «Значит, пьяный», - обреченно подумала она.
Если отец приходил трезвый, то всегда открывал ключом.
«Мучить будет своим: «Бамбина соли…». Опять уроки не выучу».
Она сидела на полу, у кровати, отец бухнулся рядом и стал заглядывать в книжку и дышать перегаром. Таня держалась, чтобы не сорваться:
«Когда ты трезвый, я тебе не нужна! А пьяный лезешь!»
«Не трать свои нервы, - грустно говорила мама. - А то ты не знаешь нашего отца».
Но Таня действительно не знала, а вернее, она надеялась, что все может быть по-другому.
Отец вышел, бубня себе под нос. Таня села на кровать и еще раз прочитала правило.
На кухне громко брякнула кастрюля.
Она выбежала из комнаты. Отец стоял спиной к Тане. А мама, сидя на стуле, равнодушно смотрела в окно. На полу валялась опрокинутая кастрюля, а рядом пятно от супа на паласе, с картошкой и клецками, который мама варила утром.
- Вот и жри теперь это, - повернувшись, спокойно сказала мама.
- Да пошла ты… корове под хвост! – заорал отец. - Сама жри! – и пнул кастрюлю, она отлетела с тяжелым звоном к маминым ногам, под стол, стукнулась об стену и встала на дно.
- Че… смотришь своими брызгами, - нахально сказал он, повернувшись к Тане. - Отец с работы пришел, а ему говно подают!
- Какой ты отец?! Скотина! Когда ты сдохнешь, я даже цветы тебе на могилу не принесу! - закричала Таня. Отец растерянно поглядел на нее. Таня и сама испугалась своих слов.
Утро пролетело. Черненькое замерло. Рыба ушла на дно. Многие рыбаки скрутили удочки, и каждый со своим уловом поехал домой, где жена или дочка будет чистить рыбу ножом, а она, чуть живая, отчаянно, из последних сил, бить хвостом по руке, выскальзывать и беспомощно открывать рот.
Руки хозяйки будут долго пахнуть рыбой, и где-нибудь на локте или щеке останется не замеченная, не смытая водой липкая чешуйка.
Разговаривать с отцом не хотелось. Они все делали молча. Молча подплыли к берегу, молча скрутили удочки и привязали их к раме велосипеда, молча спустили лодку, молча уложили рыбу.
Пошли другой дорогой. Коротким путем. Протиснулись сквозь кусты орешника, вышли на солнечную поляну. В лесу солнцу мешали ветки и листья, от земли тянуло холодком. А на поляне от яркого света болели и щурились глаза. Трещали кузнечики, что-то все время шевелилось в низкой траве. Отец быстро шел в резиновых сапогах, не глядя по сторонам. Таня с опаской шла следом, везя велосипед. Страшно было от того, что змея, не заметишь как, цапнет за ногу, или клещ спрыгнет с орехового листа и вопьется в затылок или за ухо.
- Не отставай! - обернулся отец. - Ну, чего кисленькая такая?
Таня знала, что папа ласковый.
Когда вечером она плакала, кричала, он тоже кричал, а мама стеной стояла у двери в Танину комнату:
- Ты что, не видишь, она уроки учит?
А Таня сама рвалась к отцу, озлобленная как зверек, чтобы крикнуть:
- Алкаш, алкаш, ненави…- захлебываясь дыханием, - ненавижу тебя!
Чтобы обидеть, уколоть и самой больше него переживать и плакать, и бить кулаки в одеяло. А утром перед работой папа, шаркая тапочками, побритый, надухаренный, свежий от умывания, но с морщинами и мешками под глазами, подходил к Таниной кровати и аккуратно, чтобы не разбудить, клал ей в обветренную, шершавую от холодной воды ручейков ладонь, мятую конфету. И целовал в нос.
«За дураков нас всех держит, лапшу на уши вешает. Правильно дед сразу сказал: «болтун», - ругалась мама, когда отец не хотел вставлять новую раму на кухне. Она уже два года стояла прислоненная к стене в прихожей. - А я уши развесила: какого мужика нашла… Балабол. Все только обещает».
Но Таня знала, что папка не балабол. Он мечтатель. У него золотые руки.
«Я знаешь, как хотел? На балконе в саду трамплин сделать, чтоб сразу в пруд прыгать можно было…», - говорил папа.
А еще мечтал поехать летом на плоту по Волге.
- Ой, нетушки! Я боюсь! – смеялась мама.
А Таня смотрела в рот отцу и слушала, слушала, мечтала…
- Тань, и ты ему веришь? Уйди, болтун, - легонько толкала мама папу из кухни.
- Верю, - отвечала Таня.
Отец мечтал о большом доме в деревне с конями и свиньями.
- Там ведь работать надо, а не телевизор смотреть, - отвечала мама на папины фантазии.
Тогда он вечером приносил откуда-то петуха с пестрым хвостом или брыкающегося в мешке поросенка, или ему привозили из деревни кролика, и он все пер домой, на балкон. Таня возилась с кроликом или петухом вечер-два, а потом маме все это надоедало, и она велела уносить их на поселок, к бабушке.
Загромыхали доски под колесами – Таня с отцом миновали деревянный мостик, под которым в высокой траве бежал узкий прозрачный ручеек. На трухлявом пне загорали три темно-зеленые ящерицы, Таня успела заметить, как они юркнули в траву, когда она проходила мимо. За поляной снова был лес без тропинки, но отец знал, как выйти к дороге.
- Нам бы еще с тобой на охоту съездить в Медянский лес. Уток пострелять. Сереньку возьмем. Ты как на это смотришь?
- Можно, - недоверчиво ответила Таня.
- Только там без собаки не обойтись. Слушай, а давай у бабушки собаку заведем?
- Она не согласится.
- А мы деда уговорим. Спаниеля… Хотя я их не люблю. Вот овчарки - это да. Помнишь нашу Ингу, как она тебя на санках катала.
Таня не знала, помнила ли она это или ей так часто об этом рассказывали, что она очень хорошо стала все представлять. Как она в черной шубке сидит на санках со спинкой, смеется в свой шарф, натянутый до самых глаз, и от ее дыхания он чуть-чуть мокрый. Большая Инга, как олень, везет ее по снежной дороге. А позади бежит папка. Красный от мороза и очень веселый, в шапке с опущенными ушами.
- Так можно и овчарку завести. Вон у дяди Толи Дамка на той недели кутят принесла, - оживилась Таня. - Можно и к нам домой сначала. Мамку уговорим, потом посмотрим. Я ее учить буду. Помнишь, как ты нашу Ингу учил? - Таня весело засмеялась: - Сначала сам прыгал через забор. А она на тебя и не глядит. Ты махаешь туда-сюда. А мы с мамой с балкона смотрели и смеялись.
Отец заулыбался.
- Ты лучше вспомни, как она на мамку лаяла, когда та на меня ругалась. Сначала подойдет сзади, лапы на спину положит: «Не ругайся, мол, первое тебе предупреждение». А если та не угомонится, лает на нее, заступается.
- А я помню, как она у нас в саду жила и у нее один кутенок родился. Самый последний. Жалко, что мы его не оставили.
- Там видишь, как получилось. Мама пришла ее кормить, а он под будку залез. Будка у нее была большая, на высоких брусках. Она не стала его доставать. Думала, Инга сама достанет. А ты же знаешь, там шпана постоянно в этих садах лазает. Ингу боялись, не лазали. А щенка, видать, увидали и вытащили его из-под будки или заманили чем. Она рвалась, рвалась, шею себе натерла ошейником. А че она сделает? Я бы его оставил.
- Ингины щенки все умные были. Вон у дяди Валеры Бушуй какой!
- Да-а.
Таня и не заметила, как они вышли из леса на большую дорогу и подходили уже к городу.
Отец сел на велосипед, Таня тоже. Они быстро ехали по краю дороги: мелькали мимо деревянные дома, яблони, кошка на заборе, дедушка на лавочке сидит, вглядывается вдаль, может, ждет внучку или вспоминает о чем-то… Таня старалась не отставать от отца и не перегонять его. Выскочила маленькая коричневая собака, понеслась за велосипедом, затявкала на колеса. Отец обернулся и дернул на неё ногой, чтобы она отстала.
Они подъехали к туннелю, по которому стекала вода. Над туннелем проходила железная дорога. Остановились. Навстречу выехала синяя машина, поднимая высокие брызги. Таня почувствовала, как несколько капель попали ей на ноги. Вода была черная, даже красных и белых камушков на дне не видно, они лежали только по краям, где солнце их высушило. В туннель почти не заходил свет, там холодно и сыро. Отец поехал первый. Главное не останавливаться, воды мало, но нет сухих бугорков, чтобы передохнуть. Поэтому проезжать нужно быстро, изо всех сил. Отец уже выехал на свет, и, не оглядываясь, ехал дальше. Таня быстро крутила педалями, но наткнулась на камень и носком кроссовка ступила в воду, но тут же с силой оттолкнувшись, выехала из туннеля. Отец вдалеке ждал Таню.
Появились пятиэтажки, задымила высокая черная труба папиной котельной, где он работает мастером. Сейчас они съедут с этой горы, и покажется их дом с годом из красного кирпича на самом верху – 1990 - год, когда построен их дом, и год Таниного рождения.
Мама выглянет с балкона и будет улыбаться им, а они помашут ей рукой.
Вдруг отец остановился. Таня загляделась и чуть не врезалась в него.
- Танюшка, слушай, мне тут до работы надо добежать котлы проверить. Одна доедешь?
Таня смотрела куда-то в бок, на деревянный дом станции юннатов на другой стороне дороги. Раньше она ходила сюда ухаживать за попугайчиками.
- Я тебе рыбу отдам, пусть мамка пожарит. А я через час приду.
«Тань, и ты ему веришь?» - спросила бы мама. Но Таня не знала, что бы ответила.
Ночная прогулка
Мы сидели в теплом предбаннике - моя мама, мой папа, дядя Гриша и я. Папа и Гриша в трусах сидели за деревянным столом, распаренные после бани, расслабленные и приятно усталые. Каждые выходные папа помогает брату строить дом. А мы с мамой пришли посмотреть, да заплутались, вверх по улице дошли до самого леса, вернулись назад и нашли нужный дом по городьбе, когда уже стемнело.
Баня еще не остыла, поэтому в предбаннике стояло тепло. Дверь была приоткрыта. На пологе лежали два перевернутых алюминиевых таза и зимняя шапка, которую надевают, когда парятся, чтоб не угореть. Пахло березовыми вениками, чаем и деревом. Но больше всего пахло холодными котлетами, которые ели мужики. Мы с мамой сидели на боковой лавочке, под вешалкой с куртками, фуфайками, рабочей одеждой и разговаривали. Говорили о прописке, о законах, запрещающих строить пристройки в палисаднике, о родных. В какой-то момент все замолчали. Папа закурил. Я приоткрыла дверь на улицу.
А Гриша, улыбаясь, сказал:
- У нас мышь в бане живет. И притаскивает своих мышат к печке - мне, нянчится. А сама на столе хозяйничает. Сыр из банки ложкой достает.
Я оглянулась на печку и засмеялась.
- А нам кошка в саду, на крыльце, мышей оставляет, - подхватил папа.
- Это она гостинцев ждет, - усмехнулся Гриша, поворачиваясь ко мне, - А нам кроликов из деревни привезли.
- Где же они? Покажешь?
Мы с мамой стали выходить из бани, держась за дверь, на ощупь, спускаясь по маленькой лестнице. После предбанника было темно и прохладно.
- Я вчера в саду под яблоней видела ежика. Он яблоки собирал. Я ему говорю: «Собирай, собирай, я тебе не буду мешать. Сначала ты, потом уж я». А то напугается. Потом пришла, он уже убежал, - шепотом сказала мне мама.
- А яблока на иголках не было? – так же тихо спросила я.
- Нет, - улыбнулась мама.
Мне стало так хорошо и ясно. Пока мы шли до калитки, я мысленно любовалась и мышью на столе в подвязанном платочке, и мышатами у печки, и кошкой, которая сидит на крыльце и ждет гостинцев, и ежиком с маленьким яблоком на иголках.
Глаза совсем уже привыкли к темноте, и можно было различить бревна, белые кирпичи, шифер и на половину выстроенный дом. Мы прошли по узкой бетонной дороге, друг за другом. Гриша указал, где кролики. Папа посветил маленьким фонариком на клетку, но я плохо их разглядела. Они показались мне серо - голубыми с черными круглыми глазами.
Мы вышли на неровную с кочками и выемками дорогу, стали спускаться вниз по темной улице. Над одним из домов горел рыжий свет.
- Пап, помнишь, когда я была маленькая, ты обманывал меня. Говорил, что это не фонарь, а луна?
Папа улыбнулся. Мы с ним на несколько шагов обогнали маму и Гришу. Я взяла его под руку и оглянулась на маму. И тут же почувствовала и подивилась, как по-разному я их люблю. Маму я люблю бережно, а папу так сильно, как только могу прижаться к нему. Маму мне не за что прощать, это она пусть меня прощает. А папу я прощаю так легко и сразу, как только он делает шаг навстречу, только бы он был рядом.
Я сильнее прижалась к папе, и мне показалось, что он о чем-то сейчас очень жалеет. Мы прошли еще немного. Папа стал говорить, мечтать о том, как мы запустим в наш пруд толстолобиков, как пойдем в лес за орехами, как будем ломать сарай и крыть на поселке крышу, как заведем собаку…
И я тоже мечтала. Но знала, что этого никогда не будет.
- Пап, а я на рисунке лошадь исправила, где ты посоветовал. Уже раскрашиваю. Не знаю даже, как получится.
- Хорошо получится! – уверенно сказал папа и приобнял меня. Он редко меня хвалит.
Мы прошли футбольное поле, белую школу с большими темными окнами актового зала, перешли дорогу. У подъезда оживленно попрощались с Гришей и поднялись домой по ступенькам – мама, папа и я.
Когда листочки появятся
В сосновом лесу на поляне четыре желтых корпуса. Четыре отряда. В первом - самые взрослые. Девчонки сидят на подоконниках, свесив ноги на улицу, и перекрикиваются с мальчишками из других палат. Они выигрывают во всех конкурсах.
Во втором - ребята поменьше. В основном шестиклассники. На линейке они самые звонкие и непослушные. Мальчишки лазают на яблони возле столовой и едят мелкие еще яблоки с солью.
В третьем - мы. Самые младшие. Перед тем, как спать, мы все садимся на ковер вокруг большой свечи и разговариваем о том, как прошел день, кто провинился, кто отличился, и о конкурсах, которые будут завтра. Наверное, так во всех отрядах. Так получилось, что в нашем отряде три палаты девочек и одна мальчиков, наверное, поэтому они стараются беситься в два раза сильнее. Мальчишки подолгу не засыпают ночью. Хотя и мы долго не спим и рассказываем страшные истории, но шепотом. А у них шепотом не выходит. Поэтому им все время делают замечания. Вчера терпенье у нашего вожатого Валеры кончилось, и он выставил всех мальчишек в коридоре в трусах и заставил их делать разные упражнения, например, долго держать на весу ногу или руку, чтобы они устали и быстро уснули. Но они все равно прыскают. Это еще веселее для них. В корпусе жарко, поэтому двери приоткрыты, мальчишки стоят напротив нашей палаты, и мы видим их в светлом коридоре и тоже смеемся.
В четвертом - детдомовские. Когда проходишь мимо их корпуса, слышны голоса и смех, что-то брякает, стучит мяч, но стоит зайти к ним, они сразу замолкают и во все глаза смотрят на тебя.
А вокруг темный, с папоротником между сосен - лес. В таком лесу и живет наш лагерь.
Я сижу на лавочке между третьим и четвертым корпусом. Отмахиваюсь веточкой от комаров, которых к вечеру становится очень много, и с надеждой вглядываюсь в тропинку, которая бежит между сосен.
Тетя Надя домыла полы в нашем корпусе и в чистом платье, с бидонами супа из столовой, проходит мимо меня.
- Тетя Надя, - окликаю ее, - вы, если мою бабушку встретите, скажите ей, чтобы скорее шла.
- А как я узнаю-то? И звать ее как?
- Нюра, - отвечаю я, - она уже идет, наверное… Она в бордовой кофте.
С танцплощадки доносится веселая музыка, мелькают между соснами ребята. С футбольного поля слышны голоса мальчишек и стук мяча. Никак не наиграются. А я жду свою бабушку. Не то, чтобы мне в лагере не нравилось… Да вот только домой меня тянет со страшной силою. Тогда я сажусь на качели, грустно смотрю в небо и представляю, что это я в своем дворе на небо смотрю. Небо ведь везде одно. Еще представляю маму, она выглядывает с балкона и вешает наши вещи на веревки. Мама приезжает редко, потому что лагерь далеко от города. А бабушка тут рядом живет. Дед в этом лесу коз пасет, каждый день мимо лагеря проходит и издали машет мне рукой. Вот мы и придумали с бабушкой, что она меня на одну ночку отпросит. Честно сказать, у бабушки я ни разу не ночевала.
«Она ведь у нас домашняя чересчур», - говорит обо мне мама.
Больше всех хочет, чтобы я у них ночевала, дед. Всегда спрашивает:
- Когда с ночевой придешь?
- Когда листочки появятся.
Когда все травой зарастет, дед снова спрашивает:
- Може, ночуешь?
- Когда ягодки покажутся - точно ночую, - отвечаю я.
Потом когда яблочки опадут, когда снежок выпадет… так ни разу и не осталась.
Я улыбаюсь, потому что торопится по тропинке бабушка – то исчезает за соснами, то снова покажется.
- Махры-то собрала? – кричит она издали.
- Какие махры? Я ж на одну ночку, - откликаюсь я.
Мы идем. Бабушка впереди. По её спине мелькают тени от сосен.
В мои сандалии все время попадают и колются сухие сосновые иголки. Тогда я останавливаюсь и вытряхиваю их, прыгая на одной ноге. Проходим мимо лавочки с вытоптанной возле нее травой. Когда приезжает мама, мы сидим здесь, и она достает из сумки вафли или печенье.
Недалеко проносятся велосипедисты. Мелькают красные и синие футболки, долетают обрывки слов, смех. Ребята вскрикивают и ойкают, подскакивая на багажниках, когда попадаются голые, корявые корни. Звенят в бардачке ключи. Они так быстро проносятся, что я уже почти их не слышу, осталось только какое-то дребезжание.
«На танцы едут», - думаю я.
Мы выходим из лагеря. Бабушка ждет, пока я закрою ворота. Мне так весело, что хочется побежать или залезть на забор, будто меня из тюрьмы забрали.
- Баб, а ты знаешь, как мы кричим, когда в столовку идем?
- Как?
- Раз, два! Есть хотим! Три, четыре! Все съедим! Если повар не накормит! То и повара съедим! – тараторю я на всю улицу.
- Вот так да, - улыбается бабушка, она не попрекает меня, мол, если тебе нравится в лагере, зачем домой просишься?
Мы идем по песку в гору. Совсем не жарко, но как только я вижу колонку у дороги, то бегу к ней и, пока бабушка доходит до меня, успеваю напиться ледяной воды и обрызгаться. На майке мокрое пятно.
- Смотри, застудишь горло! – присбирывает бабушка.
Она крепко берет меня за руку, когда мы переходим дорогу, хотя никаких машин нет.
Перед самым заворотом на нашу улицу, у большой лужи, всю дорогу перегородили белоснежные с грязными пузами и морковного цвета лапками гуси. Я прячусь за бабушку. Гуси злые, как и козы, если нагонят тебя, то будут бодать и клевать, пока не поранят. Они знают только своего хозяина. Бабушка поднимает с земли прутик и бочком, сторонкой, вдоль забора мы проходим мимо них. Я даже чуть бегу, чтобы поскорее их миновать.
Только мы заворачиваем за угол, я говорю бабушке, что надо бы домой позвонить. Бабушка соглашается, но, помолчав, прибавляет:
- Смотри не запросись. Не расстраивай мать.
- Ладно, - обещаю я.
На нашей кривой березе, на самом верху, качаются листья. Мы подходим ближе, и среди веток и листьев я замечаю ноги, а потом и самого Ваньку. Он сидит на толстой ветке, как на коне, обхватив ее ногами. Ванька бросает вниз веревку с большим, растрепанным узлом посредине, которую он привязал к ветке. Слетает с его ноги тапок, падает на землю. Потом и сам он, чуть спустившись, прыгает вниз. Он отряхивает ладони, на майке у него белая тонкая шелуха. Ванька привязывает к веревке толстую короткую палку. Мерит - больно низко взял, волочатся по песку ноги, трудно держать их на весу, когда катишься. Он обматывает веревку еще раз вокруг палки, закрепляет, снова пробует прокатиться. Мне тоже хочется, но бабушка не пускает, одергивает меня к себе.
- Ванька, че делаешь? А я сегодня у бабушки ночую, - говорю я ему, когда мы проходим мимо.
- Ты выйдешь? – оборачивается ко мне Ванька, держа в руках веревку.
- Не знаю. Мы щас звонить к бабе Кате.
Мы с Ванькой друзья, но я знаю, что он в меня влюбился. Когда мы уезжаем, он всегда бежит за нашим мотоциклом до самого угла, иногда и дальше. А я сижу в люльке и машу ему рукой.
Кошка Руська дремлет, как курочка, поджав под себя белые лапы, на заборном столбике. Признав бабушкин голос, Руська подымает голову, и, как только мы равняемся с ней, начинает пробираться к нашему дому, все так же – по забору. Ей мешают спутанные ветки, свисающие за забор. Руська соскакивает и бежит по земле. Нырнув под нашу калитку, она в два прыжка запрыгивает на крыльцо. Но бабушка не собирается заходить в дом, тогда Руська снова пролазает под калиткой и семенит рядом с бабушкой. Но она не обращает на нее внимания.
Еще издали по зеленой шляпе с полями я узнаю деда Игната. Он высокий и стройный, как струнка, сидит на лавочке, выпрямив спину. Ему, наверное, неудобно на низкой лавочке? Когда мы с Ванькой играем в песке на улице, дед Игнат выносит нам толстые красные стебли ревеня, какие ни у кого не растут. Недавно он научил меня узнавать, сколько дней в месяце по косточкам на руке. Но я все равно путаюсь.
С ним баба Маша в снежно-белом платочке. Тихая, маленькая, не намного выше меня ростом. Мама говорит, что у нее девять сыновей и ни одной дочки. Один сын на нашей речке утонул. Баба Маша часто угощает меня плюшками-бабочками, а Ваньку не часто, потому что он зарник.
Рядом баба Маруся. Длинная, худая, как вобла (это так дедушка говорит). Лицо у нее маленькое, как у девочки, если б не морщины - совсем молодая. Глаза синие. Все у бабы Маруси синее: и юбка синяя, и пальто, и дом тоже весь синий, и сейчас она в синем халате с цветочками. Баба Маруся юркая, быстрая – бегает то на поминки кому, то на крестины, то в гости чаи гонять. Все время на бегу. И как только она сейчас спокойно сидит? Она, когда уходит, карамельки мне в руку сует, всегда две. Они с бабушкой частушки ловко поют, хоть уши затыкай - все равно слышно. Дедушка ее срамит всегда, потому что она мороженое любит: «Тебе, Маруська, уж помирать пора, а ты мороженое хлещешь». И почему деду это не нравится? Ведь мороженое такое вкусное.
- Никак Аленка ночевать пришла?- кричит баба Маруся.
- Попросилась, - не останавливается бабушка.
- Дедушка-то ее все ждет.
- Вот веду, - бабушка чуть разворачивает меня, чтобы показать, что она действительно меня ведет.
Потемнело, когда мы с бабушкой доходим до Рыбаковых. На нашей улице у них одних телефон и есть. Бабушка открыла калитку, зашла. Я смотрю на крыльцо и не решаюсь войти. А вдруг выскочит Муха? У всех собаки большие, а у них маленькая, но злее всех. Вырвется из-под крыльца и сразу за ногу без разговоров. Бабушку она знает, не тронет.
Бабушка громко бьет кулаком в дверь.
Я прислушиваюсь, но никто не идет.
- Не слышит, - говорит бабушка и ищет что-то в темноте. - Глухая, - опять говорит она и стучит палкой в окно, где горит свет.
- О-ой, - далеко отзывается баба Катя и топает к двери.
У них дом на две половины. Одна – с железной крышей, сине-белыми наличниками, с новым забором, в ней бабы-Катина семья живет. А другая - черная от дождей, крыльцо набок повалилось, огород в крапиве высокой, занавесочек на окнах нет. Зато ветвистая черемуха в палисаднике. Там баба Дуся живет. Нет у нее никого. Старик помер. Детей Бог не дал. Бабушка говорит, что она заговариваться начала.
- Отворяй!
Мы проходим в светлый коридор. Конечно, с бабой Катей Муха не тронет. Вон она у двери часто машет хвостом, будто узнала. Даже погладить разрешила.
Они еще долго разговаривают, прежде чем я набираю свой номер.
- Мам, я у баби Нюри ночую, - тихо говорю я, стараясь не плакать.
Но мама говорит ласково. Не в силах сдержаться, я начинаю хныкать:
- Мам, я домой… забери… - совсем расклеиваюсь я и плачу в трубку.
Обратно идем молча. Темно, хоть глаз выколи. Бабушка идет быстро, я за ней не поспеваю, путаются ноги. Руки наши натянуты, она сжимает мою ладонь. Наконец бабушка не выдерживает:
- Ты зачем попросилась? Уж ночевала бы… ничаво бы с тобой не случилось. Им ведь завтра на работу вставать.
Я чувствую себя виноватой, но радуюсь, что сегодня поеду домой.
Мы подходим к дому. На лавочке никого нет. Глаза привыкли к темноте, я различаю березу и Ванькину качель. В окнах темно.
Мы тихонько проходим в коридор. Под ногами скрипит пол. В сенях дует. Пахнет сырой землей. Бабушка щелкает выключателем. Загорается желтая лампочка на проводе. Непривычно глазам от света.
В углу - лопаты с кусочками сухой земли на черенках, на полу между досок пробился росток малины. Вдоль стены рядком - банки с компотом и огурцами, которые пока еще не убрали в подпол. Рядом шкаф с дверками, которые не закрываются до конца. Оттуда выглядывает рукав черной мохнатой шубы. В этом шкафу много тряпья: пальто с воротником, который моль поела, заячья шапка… Когда к нам приезжают родные из Смольного, бабушка целую охапку этих шуб и пальтишек весело кидает на пол в доме. Все спят на тряпье, укрываются шубами. И, наверное, долго разговаривают ночью.
На дне шкафа друг над другом лежат два мягких, сливового цвета чемодана с платьями и лоскутами.
- Из бывалошного материала! - всегда говорит мама, когда мы с сестрой достаем и меряем платья – одни оставляем и носим, до других мы еще не доросли.
В самом дальнем углу шкафа, за коробкой с чайником, лежит мамино свадебное платье с фатой. Его нельзя брать играть. А очень хочется.
Рядом со шкафом – большой грязный ящик. В нем дедушка однажды принес в дом маленьких мокрых козлят, у которых ножки, как спиченки, гнулись в разные стороны. Почти всех мы отдали. Только одного белого оставили. Когда он подрос, то так скакал по залу, что стекла дрожали в окнах и серванте.
Мы заходим в дом. На верху двери три маленьких мельных крестика. Бабушка на Крещенье ставит. На курятнике такие крестики, и на двери, что к погребу ведет, и на бане. Два крестика совсем бледные. Один яркий, побольше – этого года. А мел я ей из школы принесла.
Бабушка не зажигает свет, потому что дедушка уже лег. Он ворочается на пружинной кровати.
- Давай ляжем. Може еще не приедут.
- Неужто Алена у нас ночует? – кашлянув, спрашивает дед. – Дождался.
Я мнусь на пороге, мне стыдно ответить, что я не останусь. Но дед не отстает:
- Где ляжешь?
- С бабушкой, - отвечаю я.
- Смотри. А то со мной ложись, или на диване.
Я бесшумно прохожу мимо деда и забираюсь на высокую бабушкину кровать.
Бабушка ушла все проверять. На стене висит ковер, но я знаю, что за ковром окно, заложенное досками.
Почти засыпаю, когда приходит бабушка. Я лежу на боку и беру тяжелую бабушкину руку, кладу на свой бок. Так я с маминой рукой всегда засыпаю. Совсем не хочется домой. Мне снится окно за ковром, будто оно не заложенное, а открытое. Через него виден наш палисадник – высокая стопка досок под брезентом, на которые я лазаю, чтобы достать вишен – их у нас много, но они все вверху, приходиться тянуть ветки. Я поднимаю голову - воробьи проносятся мимо, и солнце так ярко слепит глаза…
- Вставай, дочь, - тихо говорит бабушка.
Я открываю глаза – свет от фар смотрит в наше окно. Слышен глухой звук мотора. Мне так тепло, так сонно, что я не в силах встать. Но бабушка поднимает меня.
- Раз отец приехал, надо ехать.
Она не укоряет, не ругает. Мне и без того обидно, что нужно одеваться, выходить на улицу, ведь оказывается - так хорошо у бабушки.
По сырой траве я подхожу к мотоциклу. Запрыгиваю в люльку. Отец с улыбкой что-то крикнул, но из-за шума мотора я не услышала. Сиденье в люльке холодит ноги. Бабушка вытащила черную шубу, кутает меня в нее. Мы разворачиваемся и едем, треплется на ветру ремешок от моего шлема. Я совсем проснулась, будто и не спала. Смотрю по сторонам - там, за черными соснами, спят в лагере ребята. А я еду на мотоцикле, домой, оглядываюсь назад. Ванька, конечно же, не бежит, он тоже давно спит. Я вглядываюсь в темноту, бабушки не видно, но я знаю - она стоит у калитки и крестит нашу дорогу.
г. Шумерля