станица Исправная (original) (raw)

• Местонахождение:Russian Federation, Москва

Уважаемый Дмитрий Анатольевич !

Мы, жители казачьей станицы Исправная Карачаево-Черкесской Республики вынуждены бить Вам «челобитную». А суть нашей «челобитной» в том, что вот уже 4 года мы пайщики СПК «Исправная» не можем оформить земельные паи в частную собственность, что сегодня является основой из основ проводимой государственной политики.

В наш СПК руководством районной администрации были привлечены инвесторы в лице «Паритета- плюс», но на деле оказалось, что это ни какие ни инвесторы, а самые настоящие «рейдеры». В результате их бандитских операций все принадлежащие нам по праву земли попали в их лапы. Два года мы практически уже живем в судах: по 20 заседаний в районном суде, и несколько заседаний в Верховном суде КЧР. Эти «паритетовские рейдеры» сталкивают пайщиков друг с другом, втянули в судебные тяжбы и волокиты сотни людей, которые как бы автоматически оказываются приписанными к их компании. Это как крепостное право. Мы что рабы для них, над которыми они изголяются как могут, совершенствуясь в своих аферах!? А между прочим 2/3 пайщиков это сегодня по сути немощные старики, которые «отпахали» по 40 и более лет на колхозных «галерах», а сейчас в старости лет не могут получить то, что заработали у государства и самим определить с кем заключить договор. Наверное с теми, кто предложит лучшие условия!

Уважаемый Дмитрий Анатольевич!

Мы очень внимательно следили за вашим выступлением на Пятом экономическом форуме в Красноярске, где вы представили свою экономическую программу. Мы также за единую страну и достойную жизнь в ней.

Но… Сегодня нам остается только плакать по нашей стране - по той Советской Родине, которую мы не хотим и не можем призирать… Потому, что сегодняшняя нравственность, ответственность заменяются привычками к удовольствиям и легким деньгам.

Из-за неправосудных решений, принимаемых «по звонку», а может и «за деньги» наши дела по оформлению паев находятся в судах.

Отчаявшись бить во все колокола, писать письма, звонить в высокие инстанции мы решили обратиться к Вам, уважаемый Дмитрий Анатольевич. Может быть Вы нам поможете в который раз доказать, что мы не верблюды.

Сколько клятвенных заверений мы услышали за эти годы в помощи нам, сколько разночинного народу у нас перебывало!! А ситуация вокруг нашего вопроса непросто накалилась до предела, она готова взорваться. Последней каплей нашего терпения стала статья Л. Осадчей в газете «День Республики» «Решать проблемы будем всем миром» от 19.02.2008 года. Эта статья еще раз нам доказала, что ложь льется не с деревенских завалинок и банных туалетов, а из уст самого главного чиновника района – главы Зеленчукского муниципального района Беланова Н.А. По словам этого чиновника нас ждет не жизнь, а картина «С» маслом. Только картина на лицо, а масла нет. Создается впечатление, что у нас в республике круговая порука, что называется рука руку моет.

Все что мы Вам написали это - жест отчаяния пайщиков, но в станице живут те, кто не имеет пая. Но проблем хватает на всех.

Вот как только вдали замаячат «большие деньги» - так сразу же свои «спрутовские» клещи протягивает «паритет – плюс» и опять же не без помощи районного и республиканского высокочинного люда. Сейчас замаячили в тумане 13 миллионов рублей на газификацию станицы и немногим больше миллиона на ремонт спортивного зала средней школы станицы. Так нет, не выставляют тендер на проведение работ, а сразу к «веселым ребятам» из «паритета». Они то уж точно нас после этого загонят в кабалу до Второго Пришествия – лишимся мы и земли и хат, а может и кислорода.

Уважаемый Дмитрий Анатольевич!

Сделайте поскорее Ваших «Четыре шага к справедливости» и в сторону казачьей станицы, что в Карачаево-Черкессии, а за нами как говорят «не заржавеет».

«Убитые горцы были: три старика с седыми короткими бородами, один средних лет, а два — совершенные юноши лет по двадцать. Лица их, вымазанные кровью и вывалянные в пыли, со стиснутыми зубами, — кроме окаменевшей зло­бы, ничего не выражали».
«Все это было неописуемо ужасно, перево­рачивало душу...»
«24 мая я сдал роту прибывшему из России нашему капитану Силину, а сам отправился опять в Сторожевую принять должность полко­вого квартирмейстера от капитана Рубина, еду­щего в Пятигорск. Прибыв в Сторожевую, я за неделю принял должность, после чего Ру­бин уехал, а за ним вскоре и командир полка полковник Чихачев, любивший лечиться на водах»,
«Забыл еще сказать: в декабре 1858 года праздновали у нас два праздника: полковой и именины Чихачева. Будучи назначен ассистен­том к знамени, я простоял в полной парадной форме, в коротких сапогах в церкви на молеб­ствии, окруженный облаками ладана, блеском священнических облачений, штаб-офицерских эполет, кострами свечей, оглушенный хором на­ших солдатских, горластых певчих».
«После молебна вместе со всеми другими я отправился на обед к Чихачеву. Обед был хо­роший. Все привезено из Ставрополя. Кто иг­рал в картыл тот сел за зеленый столик. А я с Горбоконем, не пившие и не игравшие, сей­час же после обеда отправились домой, где за стаканом сладкого чая провели весь вечер». «Горбоконь ночевал у меня».
Из этой записи опять-таки явствует, что дедушка мой не пил и не играл: среди кавказ­ских офицеров это было большой редкостью.
«В начале марта 1859 года, будучи уже ротным командиром, поехал я вместе с дру­гими офицерами на блины к Чихачеву. Ехали целой компанией, человек двенадцать. Горбо-коня не было, он в этот день дежурил по ба­тальону. Обед начался в 12 часов, и через два часа встали из-за стола. Кто были любителями выпить или играть в карты, те, как водится, остались, а несколько человек нас — не пью­щих и не игравших — ушли».
«Распорядившись, я оседлал своего верного Султана и поехал домой, то есть в станицу Исправную. Погода хотя и холодная, но при­ятная. Надышавшись за обедом у Чихачева блинного чада, табачного дыма трубок и па­пирос, я с наслаждением летел во весь опор, слыша, как подковы щелкают по кремнистой дороге, изредка высекая искры. Доехав до пер­вой переправы и оглядевшись кругом, я при­готовил свои пистолеты: луч холодного солнца скользнул по вороненой стали граненых ство­лов. Переправившись вброд через речку, я по­ехал рысью под горою, за которой были аулы горцев, так называемых «мирных». Но не дай бог попасться этим «мирным» в одиночку».
«Слыша крик, шум в аулах, я пришпорил Султана еще крепче и понесся во весь опор, сжимая в руке пистолет со взведенным курком. Подъехав на версту к Каменному Мосту, я по­придержал Султана, перевел его на шаг, да­вая немного отдохнуть после скачки, а затем снова пустил во весь опор, и за мною во весь опор неслась по небу ущербная луна. К вечеру был уже дома, хотя и порядочно приморил коня. Более часу пришлось его потом вываживать».
«...много всяких случайностей, но всего за 40 лет не припомнишь...»
«... 2-й и 3-й батальоны выступили: первый на постройку новой станицы Большой Зеленчукской, а второй для постройки другой станицы, служащей как бы охранением нашей Стороже­вой».
«Переселенцы (тоже с Дону) прибыли одновременно с батальоном и начали построй­ку. Были при этом разные перестрелки. Самая большая случилась 24 числа, когда зеленчукская сотня делала утренний объезд. На нее напало более 600 горцев. Сотня, от­стреливаясь, отошла к станице, где ее под­держал батальон».
По-видимому, предполагаю я, это было одно из последних боевых действий организо­ванных горцев, так как примерно около этого времени, а именно 13 (1) апреля, наши вой­ска заняли резиденцию вождя горских пле­мен знаменитого Шамиля аул Ведено, из ко­торого Шамиль бежал в свое последнее при­станище — высокогорный аул Гуниб, где 25 августа по старому стилю и был взят в плен.
«В начале июля прибыл к нам новый ко­мандир полка Петр Васильевич Шафиров из Брестского полка: маленький, толстенький, не­женатый. Вслед затем был получен официаль­ный приказ по армии об отчислении Чихаче­ва. Началась сдача полка».
«Забыл сказать, что немного ранее этого получилось распоряжение продать вещи и иму­щество умершего капитана Завадского. Аук­цион устроен был на дворе Надеждинского. Я купил тарантас покойного капитана и неко­торую сбрую. Свою же кибитку, о которой упо­минал раньше, я продал. Тарантас оказался совершенно исправным. Я поставил его вместе с полковым обозом...»
Заканчивалась мучительно долгая, крова­вая война по завоеванию Кавказа, а молодой поручик, мой дедушка, наряду со своими слу­жебными ротными делами не забывал обзаво­диться собственным хозяйством, как бы пред­чувствуя близкий конец холостой жизни, хотя знакомство с будущей супругой еще скрыва­лось в туманном будущем.
А тем временем полковая жизнь, как лю­бил часто упоминать дедушка, «шла своим по­рядком».
«Получился приказ о переводе князя Руслева и Чиляева в войска города Тифлиса, куда они оба после прощального обеда и отправи­лись».
«С 600 выбранных солдат в кавказскую армию послан был мой друг поручик Горбо­конь, о котором мне еще придется много раз упоминать. Перед самым своим уходом Горбоконь продал мне своего бурого коня. Таким образом, у меня было уже два коня и таран­тас».
Знал ли дедушка, что когда-то в отдален­ном будущем его внук, маленький мальчик с круглым японским личиком и жесткими черными, коротко остриженными волосами, будет запрягать в опрокинутый стул своих игрушеч­ных лошадок Лимончика и Кудлатку, как бы повторяя небольшой эпизод из жизни своего деда?
«Стал приучать бурого ходить на при­стяжке».
«Время шло, а с ним приготовления к вы­ступлению. Ждали только прихода резервного кавказского батальона. Сходил я с колонною на каменномостное укрепление, где получил крупу и муку для десятидневного запаса. По приходе назад наши роты стали печь сухари, старую крупу расходовать, а новую сохранять на поход. 12 июля в сильный дождь пришли резервные. 23-го производилась сдача им на­ших позиций. 24 июля в 12 часов мы высту­пили на Каменный Мост».
«До выхода произошла продажа некоторо­го имущества Чихачева. Я купил его старого толстого верхового коня и шлею — за 10 руб­лей, теперь у меня были тройка и тарантас!»
«Ехать можно!» — в восторге восклицает дедушка, коего мечта о собственной тройке на­конец осуществилась.
«Батальон шел впереди, а мы, штабные, ехали позади. (Дедушка на своей тройке**!) Пе­реход был небольшой, всего 10 верст. Дело шло к вечеру. Луна освещала дорогу. На Ка­менном Мосту ночевали. Батальон впереди вы­ставил цепь, а мы с экипажами стали под сте­нами укрепления. Ночь прошла тихо. Луна сияла. Утро наступило ясное. В 8 часов по­шли далее. На Каменном Мосту к нам присое­динился 2-й батальон.** В станице Кардафской присоединился также и 3-й батальон. Отсюда мы пошли целым полком. Шли с осторожно­стью, выставив сторожевое охранение, до Проч­ного Окопа, где, перейдя реку Кубань, сдали все оружие и далее шли с палочками».
«Все пошло своим чередом: движение, но­чевки, дневки — все дальше и дальше от Кав­каза. Уже давно скрылись из глаз их снеж­ные вершины, их ущелья, полные опасностей. Прошли Аксай, подошли к Мариуполю».
«Город приморский на берегу Азовского моря, здания каменные. По всему видно, что среди жителей процветает коммерция. Жители в большинстве греки и евреи. Тепло. Погода пока хорошая. За Мариуполем в одном селе нас встретил командир 5-го корпуса генерал-адъютант Безак. На следующий день он назна­чил смотр обоза и лошадей».
«Я распорядился всю свою тройку, лоша­дей других офицеров, а также лошадей ране­ных вести запряженными в обозные повозки. Несмотря на то, что многие лошади, в том числе и командирские, по закону могли содер­жаться и содержались «на траве» (то есть на своем, а не на казенном довольствии), все же………

Роман – газета 1977 №8 (822) «Кладбище в Скулянах» Валентин Катаев.
(В основе его дневники двух офицеров русской армии прошлого века Бачеевы - капитан Елисей Алексеевич и Генерал Иван Елисеевич)
ОСТАВЬТЕ ПОЖАЛУЙСТА КОММЕНТАРИЙ

Предки мои, проливая кровь от дельты Дуная, от Добруджи и предгорий Карпат до Батума и Карса, героически сражаясь в Севасто­поле, подобно Петру, давшему России выход в Балтийское море, окончательно закрепили за Россией громадную полосу Причерноморья, навсегда открыв для нее путь в Средиземное море, от которого она до тех пор была отреза­на турками.
Впрочем, если читателю все это неинтерес­но, если его до сих пор не увлекла судьба мо­лоденького кавказского офицера, бессознатель­но совершающего свою более чем скромную, но все же историческую роль русского воина, то лучше бросьте эту книгу, так как вы ничего не найдете в ней особенно любопытного, кроме, быть может, истории женитьбы моего деда, а также участия прадеда в сражениях досто­славного Двенадцатого года и некоторых' моих личных воспоминаний о первой мировой войне, участником которой я был.

«В конце ноября я узнал, что наш полковой командир полковник Чихачев, прибыв из Пяти­горска и направляясь к своему полку, остано­вился в Ставрополе. Я пошел явиться к нему. Он встретил меня приветливо, советуя по­лежать еще в госпитале, но я сказал, что думаю поправиться среди своих боевых товари­щей в полку и потому уже подал рапорт о вы­писке из больницы».
«Чихачев пожал плечами; редкий случай, когда офицер отказывается несколько лишних недель пролежать в госпитале. Вероятно, у меня вид был очень жалкий, потому что пол­ковник Чихачев, посмотрев на мое пожелтев­шее, исхудавшее лицо, измученное малярией, предложил мне взаймы денег. Я поблагодарил и отказался, сказав, что я не играю, не пью и деньги у меня есть. Вновь пожав плеча­ми и усмехнувшись, Чихачев простился со мной».
«Хотя день был ясный, но морозный, вдыхать не комнатный, а открытый воздух было приятно. Обратно я пошел уже пешком, почти не чувствуя усталости. Силы мои за­метно восстанавливались. По дороге я зашел в лавку, купив на дорогу чаю, сыру, сахару, суха­риков».
Дома приятно было рассматривать, раз­ложив на больничной койке, покупки, аккурат­но упакованные лавочником-армянином в гру­бую оберточную бумагу и крепко перевязанные тонким шпагатом. Приятно было извлечь на свет божий небольшой цыбик с латунной за­стежкой, обклеенный бумагой с разноцветными картинками, где в середине в свинцовой обо­лочке хранился душистый китайский чай. Приятно было держать в руках тяжеленную литую сахарную голову, выглядывающую из синей толстой бумаги, как снежная верхушка Эльбруса. Сухарики аппетитно шуршали в па­кете, а красная головка голландского сыра с оранжевым разрезом источала тонкий запах, возбуждавший аппетит. Ямайский ром булькал в толстогорлой черной бутылке, и ярко-желтые лимоны распространяли вокруг свой свежий аромат, тут же смешавшийся с надоевшим за­пахом больничной карболки.
«Я почувствовал себя после прогулки по городу совершенно здоровым, бодрым и был очень доволен, получив в тот же день разреше­ние выехать в полк, к товарищам, без которых я уже, признаться, соскучился».
Вот как быстро меняется на военной служ­бе настроение!
«Пообедав с аппетитом (дедушка никогда не упускал случая отметить этот факт) и по­говоривши на сон грядущий с юнкером Руса­новым о том о сем, в последний раз я лег спать на свою надоевшую мне госпитальную койку. Утром, часов в восемь, явился я в кон­тору госпиталя, получил прогоны, пообедал пораньше и, в час дня выехав, прибыл на следу­ющий день в станицу Б., где стал на квартиру, ожидая прихода оказии».
«Через - несколько дней оказия пришла, и я, примостившись на одной казенной полковой подводе, где, кстати сказать, везли деревян­ный ракетный станок, напомнивший мне одну из наших стычек с горцами, когда в толпу черкесов летели, шипя, огненные змеи наших боевых ракет, зажигая плоские крыши саклей, поехал шагом, рассчитывая к вечеру быть во вновь построенной станице Исправной, где стоял 2-й батальон под командованием Войткевича, того самого офицера-зверя, который недавно на моих глазах насмерть забил сапо­гами больного малярией унтер-офицера Голь-берга, о чем я уже упоминал в этой тетрад­ке...»
«Ужасное воспоминание!»
«К вечеру пришли на место. Хотя было не­приятно-холодно, но это способствовало более скорому ходу конвоя: чтобы согреться».
«Я остановился у офицера Анатолия Ва­сильевича Горбоконя. Это был мой лучший то­варищ, который обрадовался, что я жив. Дол­гий вечер прошел в разговорах с милейшим Горбоконем. Наутро я собрался в дальнейший путь в свое Сторожевое. Горбоконь дал мне своего Бурого, на котором я и поехал, а также послал со мной своего денщика, чтобы потом привести коня обратно_».
Молодцевато сидя в казачьем седле, дедуш­ка ехал то шагом, то рысью, и вокруг него раскрывался знакомый пейзаж с белыми вер­шинами Кавказского хребта, откуда потя­гивало холодком.
«Прибыв в Сторожевое, я вступил в должность свою батальонного адъютанта. Еще до этого, лежа в госпитале, я прочел в старых номерах «Русского инвалида» о производ­стве меня в подпоручики 27 мая 1858 года, а в декабре по прибытии в полк узнал о сво­ем производстве в поручики 10 ноября».
«В полку я нашел все благополучно. На­дел новые погоны с тремя звездочками, адъю­тантские аксельбанты и почувствовал себя на­стоящим боевым кавказским офицером. Мне да­ли одну комнату, во флигеле укрепления. Своего Ивана, вместе с Султаном я устроил невдалеке.
Иван, со своей вечной полуобгорелой трубоч­кой-носогрейкой в желтых зубах, очень мне обрадовался, не надеясь уже меня видеть в живых».
«...сильная сыпь появилась у меня на теле, но доктор и полковой фельдшер сказали, что это ничего: причина тому — слишком ранняя выписка из госпиталя и поездка по холодной погоде. Я просидел безвыходно в комнате ме­сяц, и все прошло».
«2 февраля по ходатайству Войткевича я был назначен командующим 6-й ротой — за больного капитана Завадского, вскоре умер­шего» .
«Прибыв к месту стоянки 6-й роты в ста­ницу Исправную, я остановился на квартире по главной улице в угловом доме, у казака из донцов. Кормили меня там за 5 рублей в ме­сяц очень сытно и довольно вкусно».
«Шло время незаметно»,— отмечает де­душка по своему обыкновению.
«Так как я состоял командиром роты, а в роте больше не было офицеров, то приходилось раз в месяц ходить с двадцатью человеками в караул для охраны Каменного Моста. Там было два орудия. Артиллеристы при них жили постоянно. Стоянка на Каменном Мосту была скучная, однообразная. Появление горцев иногда разнообразило жизнь. Тревога, стрель­ба из орудий — вот и все развлечение, да еще, пожалуй, приход оказии, получение прови­анта».
«В конце марта мне пришлось идти на Ка­менный Мост на смену Русова. Он прислал мне записку с просьбой, чтобы я приехал на его коне, диком горце. Я согласился. Человек Ру­сова привел мне коня, и я спокойно на него сел. Но только что я тронул его, чтобы ехать, как он стал бить задом и становиться на дыбы. По­том в один миг повернулся назад и, брыкаясь и «становясь козлом», помчался в конюшню с низкими дверями. Видя неминуемую смерть т не будучи в состоянии удержать дикого гор­ца, я сбросил стремена и опрокинулся назад. Упал я хорошо, но у меня отнялись ноги...»
«...поволокли меня на квартиру, где док­тор тотчас бросил мне кровь, поставил 10 ба­нок, и к вечеру я оправился. В караул пошел другой офицер»,
«В апреле на Пасху был такой случай: не­сколько человек горцев, все из так называемых абреков, то есть «обрекших себя на смерть», тихомолком проникли через всю нашу линию к Кубани и возле станицы Невинномысской бросились на грабеж хуторян. По поднявшейся тревоге со всех сторон на выстрелы полетели казачьи сотни. Горцы, видя неудачу, пустились наутек, приближаясь к нашей линии. Донские сотни, видя, что горцев немного и что их уже преследуют другие, остановились и стали воз­вращаться домой. Сотня же нашей станицы, приняв горцев, преследовала их не отставая, так как и тем и другим путь был один».
«Недалеко от станицы горцы, видя, что им не уйти, бросились в соседний лес, в глу­бокую балку вроде ямы, поросшей лесом».
«Во время перестрелки один казак, осту­пившись, полетел вниз. Горцы заметили его — упавшего, —_i бросились к нему и начали рубить его шашками, тем самым совершенно открыв свое присутствие. Наши казаки, видя ужасную гибель своего товарища, озлились, начали стре­лять залпами из всех ружей, которых было у них более пятидесяти».
«Дело кончилось».

>>>Часть 4

«Мгновенно несколько винтовок было на­правлено на него. Раздались выстрелы, В воз­духе блеснули выхваченные из ножен шашки... И человека не стало».
«Оказалось, что это так называемый «мирной» горец, приехавший вместе с генералом Филипсоном и заскочивший несколько вперед от генеральской свиты. Обезумевшая толпа не рассуждая схватила его и потащила на вожжах в штаб отряда, добравшись до которого он был бы спасен. Но, на грех, он споткнулся, упал — и всему конец!»
«На безумные лица казаков страшно было смотреть. Они наводили ужас».
«Я побежал дальше и, наконец нагнав роту, пошел с ней как был в расстегнутом парадном мундире и коротких парадных сапожках».
«Выстрелы впереди раздавались весьма часто...»
«Между тем дело было так: горцы, под­кравшись к нашему секрету, моментально его изрубили, а затем в числе шестисот всадников понеслись на станицу, охватывая кольцом раз­бегающийся скот, который по тревоге бараба­нов и горнов стал сгоняться своими погонщи­ками. Пока, поймав одного, ловили другого, подоспели горцы и стали рубить поводья, угоняя лошадей; сопротивлявшимся же погон­щикам рубили напрочь головы. Все это проис­ходило на глазах генерала Филипсона, который со всем своим штабом стоял в двадцати шагах перед возводимой плетеной стеною».
«75 человек роты Равича стояли на месте, охраняя пушку. Двадцать горцев, выпалив из ружей, пронеслись из одного ущелья сквозь стадо вперед, в другое ущелье. Весь скот — лошади, волы и коровы — шарахнулся за ни­ми, а остальные 580 горцев— сзади, отстрели­ваясь, поскакали во всю прыть. За ними в по­гоню выскочили казаки — человек восемьдесят из сотни. Они нагнали горцев уже во втором ущелье. Но что они могли сделать против 580?»
«Пехота, бывшая на работах перед нападе­нием, ушла в укрепление Надеждинское обе­дать. Выскочив по тревоге в одних рубашках, с ложками за голенищами, они побежали пре­следовать горцев, но, конечно, не догнали. Впереди в пыли мелькнули только плоские папахи, похожие на вороньи гнезда. Конный пешему не товарищ».
«Для того чтобы пересечь путь горцам, мы, пехота, взяли вправо и на страшной высоте, по крутизне, надеялись перерезать горцам
путь. Страшно устав, оборвав всю обувь, мы часа через два перевалили поперечные горы, но с высоты увидели, что горцы далеко впере­ди. Тут мы остановились, вытащили из болот­ного провала брошенную горцами корову, при­надлежащую нашему батальонному командиру подполковнику Клостерману».
«Возвратились в станицу: везде уныние, рассказы о разных случаях, бывших в течение этого страшного часа. Вот как прошло 22 число прекрасного солнечного майского дня».
«Того же числа в 4 часа Филипсон уехал в Ставрополь. Все пошло своим чередом: ра­боты, пастьба оставшегося после набега горцев скота, хождение в лес и т. д.»
«Однако меня, видно, сильно продуло в ущелье. На другой день я почувствовал ка­кую-то слабость и отсутствие аппетита, по ни­чего не предпринял, врачу не сообщал, атак промаялся».
«Прошла неделя, а состояние мое станови­лось все хуже и хуже. Пригласил доктора Родзевича, который прописал мне какую-то мик­стуру и сказал, что у меня была просто лихо­радка, но кто его знает, может, начнется и тиф».
«Подождем!»
«На другой день не лучше. Лихорадки как будто нет, а силы мои все убывают. Последовал приказ отправить меня в Ставрополь в боль­ницу. Доктор Родзевич явился и сказал, что он меня записал. Надо собираться!»
«Предстояло ехать верст восемьдесят с ока­зией, то есть при казачьем конвое с пушкой, так как по дороге все еще пошаливали горцы».
«Меня собрали и, уложив в мою повозку, отправили при первой оказии. При мне был денщик Иван, который ухаживал за мной, как нянька».
«Спасибо ему! Никогда не забуду!»
«Во время езды мне было легче, но при остановках ужасно нехорошо. Ночевали возле укрепления станицы Каменный Мост. (ст. Исправная называлась Каменномостской) Ночь прошла слава богу. Повезли далее. Все дурно, все хуже и хуже. Аппетита никакого. Тошнота**. К вечеру приехали на Кубань в станицу Баталпашинскую».**
«Мне все хуже и хуже. Почти уже ничего не соображаю, живу как в тягостном тумане».
«После Баталпашинской езда уже одиноч­ная, без конвоя. Оказия кончилась. Не страш­но: река разлилась широко, горцы не нападут. Выехав из упомянутой станицы, я впал в бес­чувствие. Мой бедный Иван вез меня далее, останавливаясь на ночлег в попутных станицах. Не помню, на какой день достигли мы Ставро­поля. Не помню даже, как приняли меня в госпиталь. Смутно помню лишь, как на другой день Иван отправился обратно в отряд, а меня осмотрел дежурный врач, сказав, что нет мне спасения и нужно к вечеру выписать меня в покойницкую, ибо к вечеру я непременно умру».
«Так бы со мной и поступили, если бы не случившийся тут мой товарищ юнкер Русанов, который буквально вымолил у доктора оста­вить меня в палате до завтра — может быть, я очнусь. Доктор после долгих пререканий согласился. Я остался в палате. В полночь пришел в себя, простонал, но ничего не мог выговорить: от сильного жара потрескался язык и я был не в состоянии произнести ни одного слова. Подошел фельдшер. Я показал ему на свой язык. Мои открытые глаза, движе­ние руки показали фельдшеру, что кризис ми­новал и теперь нужно только поддержать орга­низм, который сильно ослаб».
«Помазав мне язык кисточкой с разведен­ным медом, фельдшер стал ободрять, успокаи­вать меня. В 10 часов утра пришел доктор и очень удивился, что я жив. Прописавши мне какую-то микстуру, он ушел, причем у меня создалось такое впечатление, что он не совсем доволен тем, что я как бы не подтвердил своей смертью его предсказания».
...так сказать, подорвал его авторитет в глазах низшего больничного персонала...
«К моей койке стали подходить разные юнкера, бывшие в палате; подошел фельдшер; начались расспросы, разговоры, но я только по­жимал плечами, будучи не в состоянии по­шевелить распухшим, потрескавшимся язы­ком».
«Через неделю мне стало лучше. Я уже мог произнести несколько невнятных слов».
Тут дедушка прибавляет свою любимую фразу:
«Так тянулось время...»
«Через месяц появился аппетит и вполне здоровый сон. Я быстро поправлялся».
На этот раз неосознанная попытка дедушки хоть на несколько дней укрыться от тягот по­ходной жизни, от неприятностей, связанных с подписью акта насчет убитых лошадей, под­кинутого ему жуликоватым интендантом, же­лание освободить свою пленную мысль от принудительных представлений, оказались чуть ли не роковыми: с кавказской лихорадкой — малярией — не шутят. Дедушка чуть не угодил в мертвецкую, откуда вряд ли бы уже выбрался живым. Он чудом вернулся к жизни. И, нахо­дясь между жизнью и смертью, в том ужасном и вместе с тем блаженном состоянии как бы душевной невесомости, он в своем погасающем воображении заново переживал кровавые со­бытия, о которых, уже на старости лет, он так безыскусно и так правдиво поведал в своих записках, нацарапанных плохо разбираемым почерком. Ничтожная песчинка среди великих и малых исторических событий XIX века, он жил общей армейской, ничем не замечатель­ной — временами кровавой, временами без­умно скучной — жизнью, которая, как всякая человеческая жизнь, всегда, достойна художе-
ственного изображения хотя бы единственно для того, чтобы потомки имели достоверные свидетельства о жизни своих отцов, дедов и прадедов.
В истории человечества не бывает незначи­тельных событий.
...Отпущенный дедушкой обратно в свою часть, ехал денщик, старый, еще николаевский солдат в бескозырке блином, в шинельке, под­битой ветром, с седыми усами и бакенбардами, из которых высовывался колюче-бритый сол­датский подбородок, ехал среди причерномор­ских степей, в виду предгорий Кавказа, где все еще шумели незамиренные племена, трясясь на попутной фурштадтскои повозке, и время от времени вытирал рукавом слезу, повисшую на усах: он не чаял уже когда-нибудь увидеть своего господина, умирающего в ставрополь­ской больнице..,
«Не за горами уже было то время,— читаем мы в книге французских историков Лависса и Рамбо «История XIX века»,— когда вели­кий героизм русского народа, проявленный им во время всех войн XIX века, в которых участ­вовала Россия (...и в которых участвовали мои прадед и дед...), должен был сказаться в воору­женной революционной борьбе против своих хищников и своих интервентов...»

>>>Часть 3

Роман – газета 1977 №8 (822) «Кладбище в Скулянах» Валентин Катаев.
(В основе его дневники двух офицеров русской армии прошлого века Бачеевы - капитан Елисей Алексеевич и Генерал Иван Елисеевич)

……
«Итак, 30 ноября 1857 года движение наше началось до рассвета. Шли молча, спотыкаясь по неровностям местности. С восходом солнца мы вышли на поляну и построились в ротные колонны, выслав вперед с правой стороны за­стрельщиков со штуцерами».
«Сперва выстрелы были нечастые, но даль­ше, когда наши стрелки, поравнявшись с край­ними саклями, стали поджигать их имеющимися в роте скоропалительными трубками, стрельба усилилась, загремели и наши пушки».
Что это за скоропалительные трубки? Я ду­маю, это были картонные пороховые ракеты на палках, которые пускали по горским деревням для того, чтобы поджигать сакли.
«Идя в колонне, повернувшей налево, я ока­зался сбоку левого фланга, на виду леса, где шла перестрелка».
«...привозили раненых, которых, перевязав на скорую руку, клали в лазаретные фургоны с красными крестами...»
«Идя вперед и ведя стрельбу, я вдруг по­чувствовал, как одна пуля ударила в правый каблук моего сапога, так что я как-то невольно дернул ногу вперед и чуть не упал. Через не­сколько минут другая пуля ударила в мой ме­ховой воротник сзади. Я схватился руками за затылок. Видя это, взводный унтер-офицер Сер­дюков, старый, седой николаевский солдат в бескозырке блином, сказал:
— Видно, ваше благородие, вас сегодня убьют, недаром ни одна пуля не летит мимо.
— Ничего, братец,— бодро сказал я,— авось помилует! — А у самого сердце так и сжалось».
«Через несколько минут третья шальная пуля с левой стороны угодила в воротник».
Одна секунда, один шаг вперед — и не было б ни дедушки, ни бабушки, ни мамы, ни меня самого, ни моего младшего брата Жени в этом чудесном, загадочном, непозна­ваемом мире.
«Видны были горцы, перебегавшие в даль­ний лес по пути нашего следования...»
«1 декабря в 8 часов утра выступили на Кубань и мы. Пришли к вечеру, и тут же нача­лась переправа, длившаяся часа два или три. Было очень холодно, как верно говорит посло­вица— «гнуло в дугу». Наконец переправилась и наша рота. Нам, офицерам, отвели какую-то комнату на почтовой станции. Остальные части разместились тут же невдалеке. Переночевав кое-как на грязном полу, напившись чаю, по­шли в станицу Ивановскую, где назначена была зимовка».

«Станица была мне уже известна по коман­дировке прежним летом произвести какое-то следствие. Тогда я стоял в хате у некой Пухи-нихи, разбитной, веселой казачки».

«Приближалась весна. Стало солнышко при­гревать. Черноземная грязь подсыхала, а вме­сте с тем начались стрелковые учения. Собст­венно стрельбы, огня, было не очень много, а так себе, для препровождения времени, чтобы солдатики наши, да и мы, их офицеры, не за­бывали службу. Вместе с тем пошли слухи, что снова пойдем за Кубань, но только на этот раз с другой стороны».
«Это было в конце февраля. А в половине марта получился приказ выступать».
«Было и тепло и холодно. Когда греет сол­нышко — тепло. Когда облачко — холодно. Чем дальше шел я со своей командой, тем делалось теплее. К Пасхе пришли в станицу Лабинскую. Дневка на отдых, а потом опять в дорогу. И так далее».
«Наконец пришли к месту назначения, в станицу Прочный Окоп. Станица на крутом бе­регу реки Кубань, очень укрепленная, имею­щая на валу пушки».
«Мы приготовили хлеб и, дождавшись при­хода своих, сдали им хлеба, а затем я с отря­дом переправился через реку и пошел дальше, но уже с осторожностью. Стоверстный поход с остановками в некоторых вновь построенных станицах ничего дурного не предвещал. Горцы показывались группами не более двух-трех че­ловек и, видя мою вооруженную команду в пятьдесят человек, не нападали, следя лишь только за тем, не отстанет' ли кто-нибудь из наших. Зная привычку горцев нападать на оди­ночек, я строго следил за своей командой».
«Придя в станицу, в которой назначено бы­ло очередное хлебопечение, я обратился с требованием в провиантский магазин, а также к квартировавшей здесь роте Крымского пол­ка за некоторыми вещами. Получив все нуж­ное, мы приготовили хлеб, я сдал его своему полку, а затем пошел далее».
«Через несколько дней я пришел в укреп­ление Надежное — место стоянки нашего 1-го батальона, где должны были строиться укреп­ления для станицы Сторожевой, куда должны были прибыть новые поселенцы с Дона. Линей­ный батальон, тут стоявший, уходил в Пепбабский отряд».
«...занимался печением хлеба. Ничего не поделаешь. На военной службе ни от чего не откажешься...»
«Через неделю пришел наш батальон с по­левым штабом. С 25 апреля начал он приемку казарм и церкви, бывшей в Надежном. Линейцы ушли, оставив сдатчика. Казармы четырех-ротные оказались очень плохи. Канцелярия по­лучше. А офицерские флигеля совсем хороши. Хорош и прочен оказался также дом команди­ра, а также два офицерские флигеля: сбоку од­ного из них и даже позади через крепостную стену оказался довольно хороший, хотя и не­большой фруктовый садик на возвышенном бе­регу реки Большой Зеленчук, через которую был перекинут небольшой мост».

«1 мая пришли поселенцы, казаки с Дону. Поставили их на места, назначенные для ста­ницы, разбили кварталы, наметили колышками улицы, протянули канаты, и пошла постройка хат. Тут же появились маленькие казачата в ситцевых рубашках, босые, в бараньих шапках и сразу начали ловить тарантулов, опуская в ямки длинные нитки с мягкими восковыми ша­риками на концах. Тарантул вцепится в шарик, завязнет, тут его и вытаскивают на свет бо­жий — страшного, черного, лохматого, со злы­ми глазками...»
«Днем солдаты строили стены из плетней и батареи, а также ходили на прикрытие пасть­бы — по одной роте, с одним орудием на каж­дое пастбище. Опасались набегов горцев».
«Жители-новоселы под нашей охраной спешно строили себе хаты, а пока что ноче­вали кое-как — в шалашах, времянках или просто под открытым небом».
«...кроме того, ходили мы на рубку леса — одна рота при орудии и полсотни казаков».
«21 мая получилось приказание выслать сотню казаков с ракетным станком, конвоиро­вать командующего линией генерала Филипсона, прибывающего к нам для осмотра строя­щейся станицы. Утром рано сотня ушла, сде­лав предварительно объезд кругом, но не заме­тила ничего подозрительного».
«Секреты — впереди, в ущельях и наверху. Скот донских переселенцев — молодняк — выгнали на пойму за передний фас станицы под прикрытием одной роты штабс-капитана Равича, при одном орудии. Возле квартиры командира полка приготовили почетный караул под моим начальством».
«Я был в парадной форме, в маленьких са­погах. Начальство тоже. Приехал Филипсон, принял почетный караул и отправился в ста­ницу».
«...сотня вываживала лошадей на фор-штадте...»
«Придя домой, я расстегнул тесноватый па­радный мундир и сидел на кровати, разговари­вая с Поповским»..
«...и вдруг прозвучало несколько выстре­лов. В ту же минуту казаки, вываживавшие сво­их лошадей на ярко-зеленом лугу, замундшту­чили их и понеслись на выстрелы. Во двор наш влетел денщик Поповского на моем Султане, крича:
— Ваше благородие, беда! Горцы напали, отбили табун и погнали в ущелье!»
«Услышав это, мы с Поповским вскочили, как были незастегнутые, схватив пистолеты и шашки, и побежали в станицу. Шум, гам, фор­мируется команда из партизан1 и посылается вперед. Пробегая станицу, вижу общую карти­ну: бабы-переселенки повсюду плачут о своих коровушках. Человек двадцать тащат на вож­жах какого-то горца в дорванном бешмете, без шапки, с бритой головой. Он бормочет что - то неразборчиво, показывая какую-то измятую записку...»
«Вдруг он упал на землю».

>>>Часть 2